На башне была небольшая площадка, откуда несколько ступеней вели вверх еще к одной площадке, находившейся под самой крышей башни в форме гриба. Надо мной зашелестела одежда, и я громко щелкнул зажигалкой. Шорох прекратился, и я, щурясь, взглянул на небо, которое казалось неестественно светлым, почти слепящим.
– Кто это? – послышался голос.
– Никто, – сказал я. – Это ты стреляешь?
– А что?
Голос звучал настороженно, но без угрозы.
– Я просто так спросил.
– Поднимайся сюда. Ты пугаешь птиц.
Я безуспешно пытался разглядеть сидящего на площадке. Верхняя площадка была из грубого дерева, а не из рифленого металла, как нижняя.
– Не подержишь мою сигарету?
Я поднялся по ступеням, поднял сигарету, и чья-то рука забрала ее у меня. Я схватился за перекладины и, подтягиваясь, забрался на площадку. В голове промелькнула мысль: если б упал – не выжил бы.
Площадка была достаточно широкой для того, чтобы можно было, прислонившись спиною к стене и вытянув ноги, упираясь ими в ограждение, сидеть там, невидимым для тех, кто внизу. Ограждение было невысоким, до бедра. Здесь, наверху, ветер был сильнее, и я видел простирающийся Салем: тяжелые дома с маленькими окошками, низкие частные домики теплых цветов с покатыми крышами, повсюду пятна зелени и темно-серый тяжелый бетон. Отсюда ландшафт выглядел еще более отчетливо, чем с земли.
Я посмотрел на руку, которая держала сигарету. Она явно не принадлежала курящему человеку: он держал ее неуверенно, тремя пальцами за самый край фильтра.
– Это ты стреляешь, – сказал я.
– С чего ты это взял?
Я узнал его. Он тоже ходил в гимназию в Рённинге[3], но в другой класс. У него были короткие светлые волосы и худое угловатое лицо. Одет он был в широкие джинсы, красные кеды марки «Конверс» и серую кофту с натянутым на голову капюшоном. Ясные глаза насыщенно-зеленого цвета. В руках он держал тяжелое темное пневматическое ружье, а рядом лежала открытая коробка с патронами. Он откинул голову и закрыл глаза.
– Что ты делаешь?
– Тсс. Нужно слушать.
– Что слушать?
– Птиц.
– Я ничего не слышу.
– Ты не слушаешь.
Я сделал пару затяжек, прислушиваясь, но до меня доносился лишь шелест листвы и сигнализация машины неподалеку.
– Меня зовут Йон, – сказал он наконец.
– Лео, – сказал я.
– Сиди и не двигайся.
Он открыл глаза, поднял ружье и прильнул к оптическому прицелу, а я по направлению ствола пытался определить, куда он целится. В деревьях вокруг нас, казалось, не было движения. Йон набрал в грудь воздуха и задержал дыхание, а я инстинктивно вжался спиною в стену. За выстрелом послышалось новое шуршание в деревьях. На землю упала невидимая птица.
– Зачем ты в них стреляешь?
Он отложил в сторону ружье.
– Не знаю. Потому что умею… Потому что у меня это хорошо получается. – Он посмотрел на мою правую руку. – Болит?
После того, как я забирался сюда, рука разболелась не на шутку, и я начал массировать ее. Я вспомнил Влада и Фреда, двух парней постарше из Салема. Кулаки у них были крепкие. Они всегда били в одно и то же место, точно рядом с нервом, из-за чего рука сначала немела, а потом начинала болеть, когда спадало онемение. Мы давно не встречались, но каждый раз, когда я напрягал руку, она начинала ныть, и тогда я невольно вспоминал их.
– Я врезался в перила сегодня.
– В перила… – повторил Йон.
– Да. Ты часто сюда приходишь?
– Да, когда хочу побыть один, – сказал он. – У каждого должно быть такое место, куда можно пойти, когда домой идти нельзя.
– Мне уйти?
– Я не к тому сказал.
Я докурил сигарету до фильтра и бросил ее за перила, проводив взглядом, пока она не исчезла.
– Как твое полное имя?
– Йон Гримберг.
Рядом с Гримбергом лежала большая спортивная сумка из разряда тех, что обычно таскали футболисты из Рённинге. Он открыл ее и уложил туда ружье, достал сверток из ткани и начал разворачивать его: это оказалась бутылка водки, завернутая в кофту. Он открутил крышку и, сделав глоток, даже не поморщился. Я подумал о том, как высоко от земли мы находились. Под нами Салем медленно поглощал туман.
– Все обычно называют меня Грим, – сказал он. – То есть, – поправил он себя, – те, кто меня знает. – Он посмотрел на бутылку в своей руке. – А таких немного.
– Тогда нас двое таких.
– Не гони, – он покосился на бутылку и, казалось, прикинул, предлагать ли мне выпить. – Я видел тебя в школе. Ты никогда не бываешь один.
– Ты можешь быть один, даже если тебя окружают люди.
Йон, казалось, взвесил долю правды в сказанном, пожал плечами, больше в ответ себе, чем мне, и сделал еще глоток. Затем протянул мне бутылку. Я взял ее и отпил немного. Горло начало жечь, и я закашлялся, что рассмешило Йона.
– Слабак.
– Слишком крепко.
– Ко всему привыкаешь.
Он забрал у меня бутылку, снова сделал глоток и окинул взглядом Салем. Туман, медленно переползая, пожирал все вокруг.
– У тебя есть братья или сестры? – спросил я вдруг.
– Младшая сестра. А у тебя?
– Старший брат.
На высоте площадки, на расстоянии вытянутой руки от перил, мимо, каркнув, пронеслась черная птица, за ней проследовали другие, образовав перед нами темную долгую размытую полосу. Я искоса глянул на свободную руку Йона, в которой не было бутылки, но он не потянулся за ружьем.
– Это он тебе повредил руку? – спросил он, когда птицы пролетели. – Твой брат?
Вопрос поставил меня в тупик.
– Нет.
Йон пил, запрокинув голову назад.
– Сколько лет твоей сестре? – спросил я.
– Пятнадцать. Она осенью пойдет в Рённинге.
Не открывая глаз, он повернулся ко мне лицом и втянул носом воздух несколько раз.
– Ты ведь в Триаде живешь, верно?
Я кивнул. Так назывались три огромных одинаковых бетонных здания, окруженные шоссе Сэбюторгсвэген и Сёдербювэген. Эти две дороги, извиваясь, пересекались друг с другом, заключая эти три дома в неровный круг.
– В левом, если идти от Рённинге. Откуда ты знаешь?
– Я узнаю лестничный запах. Я живу в том, что посередине. Там точно так же пахнет.
– У тебя, видно, хорошее обоняние, и слух тоже.
– Да.
Потом мы шли вместе, смеясь и болтая, назад через туманный Салем, и тут же у меня возникло чувство, будто некая нить материализовалась между нами, будто мы хранили тайну друг друга. Год проходит быстро между высотками, и все же тому времени, что следовало после, предстояло показаться весьма долгим.
Помню, на окраине Салема располагались красивые частные дома с ухоженными лужайками, и, проходя мимо них летом, можно было учуять запах жаренного на гриле мяса. Чем ближе к станции Рённинге, тем чаще те небольшие домики сменяли тяжелые бетонные здания. Асфальт, граффити… Вблизи станции кучками толпилась молодежь и люди постарше, начинающие подростки – преступники и хулиганы, фанаты техно, рейва и хип-хопа, и я часто вспоминаю песню со словами «Голова как дыра, как твоя душа черна, голова как дыра». Мы сидели на скамейках и тротуарах, пили алкоголь и опрокидывали автоматы с лимонадом и конфетами, и раскрашивали их спреями. Некоторых ловили за вымогательство, нападения и вандализм, но мы никогда не попадались: убегали в леса, которые знали намного лучше тех, кто гнался за нами. В глазах взрослых мы были подрастающими гангстерами. В Салеме было уже давно неспокойно, но в последнее время – особенно. Полиция больше не в силах была держать все под контролем. Даже церковь в Салеме была разгромлена, и у входа в нее была устроена вечеринка. Я узнал об этом в школе. Сам я в этом не участвовал, но знал, кто это сделал, так как мы учились в параллельных классах и занятия шведского у нас проходили вместе. Несколько недель спустя, после очередного погрома, внутри церкви был повешен огромный, как киноэкран, шведский флаг с большой черной свастикой на нем. Никто не понял смысла содеянного – возможно, потому что его и не было.
Салем… В школе мы узнали, что когда-то этот район назывался Слэм, что было соединением двух слов, означающих «терновник» и «дом». Потом, в семнадцатом веке, его переименовали в Салем, и никто точно не знал почему, но местные историки и дамочки, работающие в коммунальных сетях, предпочитали думать, что название было связано с библейским Салемом, от Иерусалима. Это придавало Салему ауру мира, спокойствия, поскольку само слово на иврите означает «мир». Место, куда наши предки, задолго до того, как оно изменилось в худшую сторону, приехали, чтобы зажить счастливой жизнью.
В пригороде друзья наблюдали друг за другом из окон, когда на улицу выходить не разрешалось. Когда же мы выходили, то старались держаться подальше от тех, кто мог нас покалечить, и тянулись к таким же, как мы: отирались у своих подъездов, когда идти было некуда, а домой идти не хотелось, – а вдалеке в ночи слышались крики, вопли, смех и срабатывала сигнализация.
IV
Заградительная лента на Чапмансгатан бьется на ветру, когда я выхожу на балкон с легким шумом в голове от «Собрила». Чуть подальше дорогу переходит женщина с мальчиком – возможно, ее сыном, в инвалидной коляске. Мальчик сидит тихо, будто он – лишь пустая оболочка. У дома припаркована сине-белая патрульная машина, и вдоль ограждения нехотя взад и вперед прохаживаются два полицейских. Я слежу за ними взглядом до тех пор, пока один из них не поднимает голову и смотрит вверх, в мою сторону, тем самым заставляя меня вернуться в квартиру, как напуганное животное.
В газете напечатана заметка о том, что произошло: в приюте для бездомных в центре Стокгольма была найдена застреленная женщина двадцати пяти лет. Техническая экспертиза все еще проводилась, когда заметка была опубликована. Полиция активно изучает те улики, что имеются на данный момент, но еще остается много работы. Свидетели утверждают, что видели, как одетый в темное мужчина убегал с места преступления.
Этой небольшой газетной заметки хватает, чтобы отбросить меня в мыслях назад к тому, что случилось прошлой весной, а то, что случилось тогда, началось, может быть, гораздо раньше… не знаю. Что я знаю, так это то, что старый лис Левин выбрал меня в кураторы при отделе внутренних расследований после того, как я некоторое время отработал помощником в криминальном отделе Центральной городской полиции по преступлениям, сопровождаемым насилием. Цель, на самом деле, была не в том, чтобы сделать меня частью отдела внутренних расследований, одним из тех, кто занимается случаями других полицейских, подозреваемых в преступлениях. Цель была глубже: наблюдать отдел изнутри. Левин подозревал, что расследования – прежде всего те, что касались информационной и шпионской деятельности – были искажены и сконструированы искусственно. В Доме существовала глобальная проблема, это все знали, но только Левин имел смелость локализовать ее: он взял под контроль те дела, где полиция осознанно сотрудничала с преступниками и иногда вынуждала их совершать преступления, путем провоцирования.
Формально я был лишь частью административного отдела подразделения, но мое истинное задание заключалось в просмотре и контроле протоколов отдела внутренних расследований. Я должен был искать случаи обходных путей, пренебрежения служебными обязанностями, замалчивания информации и чистой воды лжи, на которую следователей вынуждали вышестоящие инстанции, когда те расследовали внутренние дела. Обычные папки с протоколами были красные. Особенные, ради которых я, собственно, и оказался там, были синие, и сам Левин клал мне их на стол. Каждое дело он изучал сам, и, если оно ему казалось слишком простым или слишком прозрачным, Левин клал его в синюю папку и отдавал мне для более глубокого изучения.
Зачастую обнаружить лазейки не составляло труда. Большинство случаев звались инцидентами – хорошее обобщающее слово, – и отчеты о том, что случилось, были написаны, как правило, по одному шаблону: «Инцидент явился следствием поведения задержанного в лифте номер 4. Задержанный вел себя неспокойно, и его пришлось силой уложить на пол, в результате чего он получил травмы лица (левая щека, правая бровь), передних ребер (синяки в области второго-четвертого ребер, слева), а также тыльной части правой руки (перелом). Травмы мягких тканей задержанного явились следствием его сильного падения, после чего сотрудники полиции успокоили его и помогли ему подняться».
Задержанный утверждал, что его мягкие ткани подвергли, как это называли сотрудники между собой, «барабанному соло»: многочисленным ударам дубинкой по промежности. Нарушитель свою вину не признавал. Дело было передано в суд, где двое полицейских с зализанными прическами свидетельствовали против мужчины с пятнадцатилетним стажем зависимости от опиата. Полиция, конечно же, выиграла дело, но повод для внутреннего расследования все же появился. Через месяц отчет гласил, что невозможно было исключить тот факт, что пострадавший получил травмы во время падения. Ни к одному медицинскому эксперту по этому вопросу не обратились. Когда же я сам обратился к таковому, оказалось, что, разумеется, тот факт очень даже можно было исключить. Подобные случаи происходили часто, особенно с молодежью в центре города или на его окраинах. Порой они оказывались значительно серьезнее: полиция действовала намного искуснее, сами преступления являлись более тяжкими, и, в целом, ситуации могли быть сложнее и запутаннее.
Научился я быстро и очень скоро стал экспертом в своем деле. Все происходило в тишине, за зеркалами и дымовыми завесами, искусно созданными Левиным. Я проделывал основную работу: распознавал пробел и передавал ему папку – всегда синюю, всегда безымянную – для дальнейших действий. На раннюю весну пришлось два внутренних расследования, и в коридорах похожего на муравейник Дома поползли слухи. На практике я был крысой Левина и самым неуважаемым полицейским. Именно тогда все и понеслось по наклонной.
Впоследствии операцию окрестили «Готландским делом», или «Делом Ласкера», в честь умершего информатора Макса Ласкера, но последнее название знали лишь избранные. Один полицейский и два преступника также упоминались в этом деле, но не стали такими символичными, как Ласкер. Последний был хитрым крысенышем с липким взглядом, грязными ногтями и многолетним стажем употребления наркотиков. Такого человека не очень хочется иметь в качестве осведомителя, но Ласкер обладал контактами, информацией и деньгами. Он был ценным связующим звеном между организованной преступностью и стокгольмскими наркоманами. Я знал его еще со времен работы в отделе насильственных преступлений и считал, что он доверяет мне. Весной Ласкер узнал, что на Готланде произойдет передача крупной партии оружия, и связался со мной, передав только номер мобильного телефона на клочке бумаги, который он лично засунул в мой ящик на Чапмансгатан.
Я привык к службе в отделе внутренних расследований, которая по большей части заключалась в просиживании за письменным столом, штудировании отчетов и сверке данных посредством звонков. Я передал информацию Ласкера секретарям из отдела криминалистики и ничего не сообщил Левину. В голове не укладывалось, как его послание может быть полезно нашему отделу, но каким-то образом Левину все стало известно, потому что через несколько дней он зашел в мой кабинет – встревоженный и обеспокоенный – и потащил меня в туалет на нижнем этаже Дома. Там он попросил меня держать операцию под личным контролем. Оружие после передачи должно было уйти в два южных района Стокгольма на продажу двум молодым враждующим группировкам.
– Операция выйдет крупной, – сказал тогда Левин. – На месте будут информаторы, связанные с Домом. Это значит, что кто-нибудь, может не сам начальник полиции лена[4], но кто-то в прямом ему подчинении пошлет туда двоих ребят из отдела внутренних расследований, чтобы скинуть с себя ответственность, если все полетит к чертям.