И этот путь был открыт передо мною. Точно во дворе, где играют дети, оставили незакрытым колодец. Какой прок убеждать маленьких смельчаков, шагающих своими крошечными неуверенными ножками по пути к познанию жизни, что нельзя играть близ незакрытого колодца. Все равно они непременно будут играть около него. Все родители это знают. И мы тоже знаем, что известный процент этих детей — самые живые и смелые из них — упадут в колодец. Нужно только одно, и каждый из нас это знает, а именно — прикрыть колодец. То же самое и с Джоном Ячменное Зерно. Все уговоры и нравоучения в мире не будут в состоянии удержать от Ячменного Зерна зрелых мужчин и подражающих им юношей до тех пор, пока Ячменное Зерно доступно всегда и повсюду и пока оно неразрывно связано с понятием о мужественности, смелости и широком размахе.
Единственный рациональный выход из этого положения для нас, представителей двадцатого столетия, — это забить колодец и доказать, что двадцатый век есть действительно двадцатый век, оставив девятнадцатому и всем предыдущим векам все то, что принадлежит им: сожжение ведьм, нетерпимость, фетишизм и самый гнусный из всех этих остатков варварства — Джон Ячменное Зерно.
Глава XVII
От Бонинских островов мы умчались на север, в поисках стада котиков, и долгих три месяца таскались по северным морям, в холод и мороз. Порой случалось, что мы попадали в густую, бесконечную полосу тумана и по целым неделям не видели солнца. Работа была неимоверно тяжелая, мы не пили и даже не думали о выпивке. А потом мы поплыли на юг, в Йокогаму, с огромным запасом шкур в трюме, предвкушая близость получения жалованья.
Мне очень хотелось сойти на берег и повидать Японию, но первый день после прибытия был всецело посвящен работе на судне: нас, матросов, отпустили только к вечеру. И здесь, согласно общепринятому порядку и установившемуся у мужчин обычаю вспрыскивать всякие сделки, Джон Ячменное Зерно снова подхватил меня под руку и повел, куда хотел. Капитан дал деньги охотникам для передачи нам, а те сидели и ждали нас в одном из местных трактиров, чтобы мы пришли их получить. Трактиром всецело завладела компания с нашей флотилии. Всякие напитки лились рекой. Угощали все. Могли ли мы после трех месяцев тяжелой работы и вынужденной трезвости — молодые, крепкие, цветущие, здоровые парни, в которых долго сдерживаемая дисциплиной и окружающими условиями жажда жизни теперь била ключом и шла через край, — могли ли мы удержаться, чтобы не выпить двух-трех стаканчиков? Выпьем немножко — так мы решили, — а потом пойдем осматривать город.
И повторилась та же самая история. Ведь сколько же раз нужно было выпить! А чем больше проникал в нашу кровь волшебный жаркий напиток, чем больше смягчались наши голоса и наши сердца, тем сильнее мы чувствовали, что теперь не время делать оскорбительное различие: согласиться выпить с одним товарищем и отказаться пить с другим. Все — товарищи, все мы вместе боролись с бурями и лишениями, все мы, стоя рядом, спускали паруса и натягивали канаты, сменяли друг друга у руля, лежали рядом на той же палубе, когда судно зарывалось в волны, и одновременно поднимали головы, когда оно выныривало, и смотрели, кого из товарищей не хватает. И потому надо было выпить со всеми, и все угощали, и голоса наши становились громче, когда мы все вспоминали тысячи товарищеских поступков. Про драки и словесные препирательства мы совсем забыли и твердо знали, что в целом мире нет парней лучше.
Так вот — был еще ранний вечер, когда мы попали в этот трактир, и за всю эту первую ночь на берегу я так Японии и не увидел; ничего я не увидел, кроме этого трактира — обыкновенного кабака, очень похожего на кабаки у нас дома, да и вообще на кабаки всего света.
Две недели мы стояли в Йокогамской гавани, но из всего города мы только и видели, что кабаки, где собирались матросы. Иногда кто-нибудь из нас нарушал однообразие попоек, выкинув какой-нибудь эффектный фортель. Мне, например, посчастливилось совершить настоящий подвиг по этой части: как-то раз, в темную полночь, я вернулся вплавь обратно на шхуну и крепко там уснул, а портовая полиция в это время искала в гавани мое тело и выставила мое платье для опознания.
Быть может, именно ради таких вещей и напиваются люди, думал я. В нашем маленьком кружке то, что сделал я, считалось из ряда вон выходящим событием. Вся гавань об этом говорила. В течение нескольких дней я слыл героем среди лодочников-японцев и в кабаках на берегу. Мой подвиг был достоин скрижалей истории. Я мог с гордостью вспоминать об этом событии и рассказывать о нем. Сознаюсь, что когда я вспоминаю это даже теперь, двадцать лет спустя, в душе моей поднимается тайное чувство гордости. Это был такой же яркий момент, как тот, когда Виктор разрушил чайный домик на Бонинских островах или когда меня обворовали беглые юнги.
Но интересно то, что наслаждение Джоном Ячменное Зерно было еще неведомо мне. Я был по природе своей так далек от алкоголизма, что самый вкус алкоголя меня нисколько не прельщал; химическая реакция, которую он производил в моем теле, не доставляла мне никакого удовольствия: мой организм в подобной реакции не нуждался. Я пил потому, что пили те люди, с которыми я жил; пил потому, что не мог по характеру своему допустить такого позора, дать себя перещеголять другим в этом их излюбленном развлечении. Но я все еще был большим сластеной; в тех случаях, когда со мной не было никого, кто бы мог меня видеть, я покупал леденцы и с наслаждением поглощал их.
Под звуки веселой песни мы подняли якорь и вышли из Йокогамской гавани, держа курс на Сан-Франциско. На этот раз мы воспользовались северным течением, в спину нам дул крепкий западный ветер, так что мы после тридцати семи дней лихого плавания уже пересекли Тихий океан. Нам предстояло получить кругленькую сумму, и за все эти тридцать семь дней мы постоянно строили планы относительно того, как мы истратим наши деньги. За все это время никто из нас не выпил ни одного глотка вина, и мозги у нас совершенно прояснились.
Каждый матрос прежде всего уверял (как часто раздаются эти слова на баке возвращающихся домой судов!):
— Ну, я-то уж буду за версту держаться от этих акул (содержателей матросских гостиниц).
Затем — в скобках — шло сожаление о том, что в Йокогаме было истрачено так много денег. А затем уже каждый начинал мечтать на любимую тему. Виктор, например, уверял, что как только он высадится в Сан-Франциско, он пройдет прямо, не оглядываясь, через пристань и берег Барбари дальше — в самый город и сразу же поместит объявление в газетах о том, что он ищет комнату в скромной рабочей семье.
— Тогда, — говорил Виктор, — я запишусь недели на две в какой-нибудь танцкласс, чтобы познакомиться с девушками и молодыми ребятами. Потом я постараюсь попасть в компанию, где танцуют, меня начнут приглашать в гости на вечера и все прочее; а с теми деньгами, которые я получу, я смогу выдержать до января, и тогда опять отправлюсь за котиками.
Нет, пить он больше не станет. Он теперь знает, чем это кончается, особенно у него; вино вливается внутрь, а рассудок улетает прочь; и не успеешь оглянуться, как все деньги исчезают. По горькому опыту он знал, что перед ним выбор: или попойки дня на три сряду, вместе с акулами и гарпиями берега Барбари, или целая зима, со здоровыми развлечениями в приличном обществе. Разве можно было сомневаться, что он выберет.
Аксель же Гундерсон, который не любил ни общества, ни танцев, объявил:
— Я должен получить хорошую сумму, и я смогу поехать домой. Вот уже пятнадцать лет, как я не видал мать и всю мою семью. Как только мне выдадут деньги, я отправлю их домой, пусть они там ждут меня. Затем я выберу хорошее судно, направляющееся в Европу, и приеду опять с деньгами. Если сложить обе суммы вместе, то окажется, что у меня в жизни никогда не было столько денег сразу. Дома на меня будут смотреть, как на принца. Вы и представить себе не можете, до какой степени в Норвегии все дешево. Я смогу сделать всем подарки и тратить деньги так, что буду казаться им настоящим миллионером, и прожить целый год, не плавая на судах.
— Как раз то, что я собираюсь сделать, — заявил Красный Джон. — Вот уже три года, как я не имею ни одной строчки от своих, и десять лет, как я не был дома. А знаешь, Аксель, ведь в Швеции такая же дешевизна, как в Норвегии, а мои живут в деревне, фермерствуют. Я тоже пошлю свою получку домой и с тобой вместе на одном судне обогну мыс Горн. Мы себе хорошее судно найдем.
И Аксель Гундерсон, и Красный Джон начали наперебой описывать прелести сельской жизни и живописные обычаи своих стран. После этих рассказов каждый из них буквально влюбился в родной дом другого, и они торжественно поклялись совершить путешествие вместе и провести время вместе: шесть месяцев в Швеции у Джона и шесть месяцев в Норвегии у Акселя. Так и не разнять их было до конца плавания — они прямо с головой ушли в обсуждение своих планов.
Длинного Джона домой не тянуло. Но бак ему надоел. Матросских гостиниц ему также не нужно. Он найдет себе комнатку в тихом семействе, поступит в навигационную школу и сдаст экзамен на шкипера. То же самое говорили и другие. Каждый клялся, что на этот раз он будет умнее и не станет сорить деньгами. Подальше от «акул», от прибрежного квартала, от кабаков — таков был лозунг у нас в команде.
Матросы стали невиданно бережливы и удивительно благоразумны. Они ничего не покупали у эконома. Накладывались заплаты на заплаты — разноцветные куски материй один на другой в самых необычайных комбинациях. Матросы экономили даже на спичках и закуривали не иначе как вдвоем или втроем от одной спички.
Не успели мы войти в гавань Сан-Франциско, как тотчас же после врачебного осмотра к нашему судну подплыли лодки с рассыльными из разных гостиниц. Они наводнили палубу; каждый во все горло рекламировал свое заведение, и у каждого за пазухой была даровая бутылка виски. Но мы с величественным видом и громкими ругательствами указали им на трап. Мы не нуждались ни в их гостиницах, ни в их виски. Ведь мы были трезвые, бережливые матросы и знали, на что тратить деньги.
Наконец настал день выдачи жалованья у судового комиссара. Мы вышли из конторы на тротуар с карманами, полными денег. На нас, точно хищные птицы, немедленно накинулись «акулы и гарпии». Мы переглянулись. Целых семь месяцев мы прожили вместе, не разлучаясь, а теперь дороги наши расходились. Оставалось выполнить последний обряд перед расставанием (ведь это же был обычай, священный обычай!).
— Пойдем, ребята, — сказал наш шкипер.
Тут же, под рукой, оказался и неизбежный кабак. Их даже целая дюжина была поблизости. А когда мы все зашли в один из них, «акулы» целой толпой стали у дверей на тротуаре. Некоторые из них пытались даже войти, но мы не желали иметь никакого дела с ними.
И вот мы все стали у длинной стойки — шкипер, штурман, шесть охотников, шесть лодочных рулевых и пять гребцов. Одного гребца не хватало: близ мыса Джеримо мы опустили его на дно моря, привязав ему к ногам мешок с углем, во время снежной бури, в промежутке между двумя снежными буранами. Нас было девятнадцать человек, и это была наша прощальная выпивка. После семи месяцев настоящей, тяжелой работы и в бурю и в затишье мы теперь в последний раз смотрели друг на друга. Мы отлично знали, что дороги моряков всегда расходятся в разные стороны. И все девятнадцать человек, как один, приняли угощение шкипера. А после этого помощник красноречиво окинул нас взглядом и потребовал еще виски. Помощника мы любили не меньше, чем шкипера, — мы любили обоих одинаково. Можно ли было, выпив с одним, не выпить с другим?
Затем угощал Пит Холт — охотник с моей лодки (он погиб через год на «Мери Томас», которая пошла ко дну вместе со всем экипажем). Время шло, один стакан виски следовал за другим; голоса наши становились громче, а в голове шумело. Всех охотников было шесть, и каждый из них настаивал, во имя священного чувства товарищества, чтобы весь экипаж выпил с ним хотя бы по одному стаканчику. Было еще шесть рулевых и пять гребцов, и все они рассуждали точно так же. У каждого в кармане звенели деньги, и каждый считал, что его деньги не хуже других, а душа у всех была щедрая и благородная.
Девятнадцать раундов — девятнадцать стаканов один за другим. Что еще нужно Джону Ячменное Зерно, чтобы всецело подчинить себе людей? Все мы были доведены до той точки, когда забываются всякие заботливо взлелеянные мечты. Команда, пошатываясь, вышла из трактира и попала прямо в объятия «акул и гарпий». После этого дело пошло быстро. Кто в неделю, а кто и в два дня просадил все свои деньги, и содержатели матросских гостиниц начали их записывать на уходившие в плавание суда. Виктор был видный, рослый мужчина, по протекции какого-то своего приятеля ему удалось попасть в спасательную команду. Но объявления насчет комнаты в семье скромного рабочего он так нигде и не поместил и танцкласса никакого не видел. Длинный Джон тоже так и не попал в навигационную школу. Через неделю он поступил на временное место — крючником на речной пароход. Красный Джон и Аксель не послали домой своего жалованья. Вместо этого и их, как и всех прочих, раскидало в разные стороны: они поступили на разные суда и отправились плавать по всем морям света; их поместили туда содержатели гостиниц, и они трудились, чтобы уплатить «акулам» авансы, которых и в глаза не видели.
Меня лично спасло то, что у меня были дом и семья, куда я мог вернуться. Я переехал через залив, добрался до Окленда и между прочим взглянул в «свиток смерти». Нельсона уже не было — его застрелили во время вооруженного сопротивления отряду полиции. «Виски» тоже исчез. Исчезли также Старый Коул, Старый Смудж и Боб Смит. Другой Смит, с «Энни», утонул. Француз Фрэнк, по слухам, прятался где-то в верховьях реки; говорили, что он боится появиться внизу, потому что где-то что-то натворил. Еще несколько человек отбывали наказание в Сен-Квентине или Фольсоме. Большой Алек, грек, которого я близко знавал в Бенишии в старые времена и с которым мы, бывало, пили всю ночь напролет, убил двух человек и убежал за границу. Фитцсиммонс, с которым я служил в рыбачьем патруле, получил рану ножом в спину; у него было повреждено легкое; ранение осложнилось туберкулезом; он долго болел и умер. И так все, один за другим. Да, «путь смерти» был оживленным, бойким путем, а по всему тому, что я знал об этих людях, я не сомневался, что виноват во всем Джон Ячменное Зерно; за исключением одной только смерти не по его вине — смерти Смита с «Энни».
Глава XVIII
Мое увлечение Оклендской гаванью успело совершенно пройти. Мне перестала нравиться эта обстановка, вся эта жизнь. Я вернулся опять к Оклендской бесплатной библиотеке и снова начал читать книги — на этот раз с бoльшим пониманием. К тому же мать моя настаивала на том, что мне пора остепениться: покутил и баста, пора и за постоянную работу приняться. Да и семья моя нуждалась в деньгах. Подчиняясь всему этому, я поступил на джутовую фабрику и обязался работать по десять часов в сутки, получая по десять центов за час. Несмотря на то что я стал и сильнее и более ловким, я получал теперь ту же самую плату, что и на консервной фабрике несколько лет назад. Правда, здесь мне обещали через несколько месяцев повысить плату до доллара с четвертью в день.
С этого времени начинается для меня период полнейшей добродетели — в том, по крайней мере, что касается Джона Ячменное Зерно. Проходил месяц за месяцем, а я ни капли вина в рот не брал. Но мне не было еще восемнадцати лет, я был здоров, и мускулов моих не повредила физическая работа — она только укрепила их; понятно, что мне, как всякому молодому парню, необходимо было развлечение, что-нибудь возбуждающее, — нечто иное, чем книги и чисто механический труд.
Как-то раз я зашел в Союз христианской молодежи. Там царил здоровый спортивный дух, но для меня все это было чересчур по-детски. Я уже не был мальчиком, не был даже юношей, несмотря на мою молодость. Я привык держаться на равных со взрослыми мужчинами. Я знал о темных и страшных вещах. Для молодых людей, которых я встречал в Союзе христианской молодежи, я был человеком из совершенно иного мира: мы говорили на разных языках, я обладал более печальным и более ужасным жизненным опытом. (Теперь, когда я вспоминаю свою жизнь, я начинаю понимать, что настоящего детства у меня никогда не было.) Молодежь из Союза, во всяком случае, была не по мне: эти мальчики были слишком юны, слишком невинны. Впрочем, я не стал бы на это обращать внимание, если бы они сумели сойтись со мной на другой почве и оказать мне духовную поддержку. Но я много вычитал из книг — куда больше, чем они. Скудость их практического знания жизни, их духовное убожество — все это дало в сумме столь крупную, отрицательную величину, что она перевешивала и их нравственность, и успехи в занятиях спортом.