– А могло как-то… Это, что у вас творится, повлиять на Дашу…
– В каком смысле? -Ну…
– «Бросить всё, уехать в Урюпинск»? – предположил сам Николай. – В смысле, у неё не выдержали от происходящего нервы, и она решила: «Ну её к чёрту, эту медицину»?
– Что-то в этом роде…
– Ты извини, что я так развязно говорю, – сказал Николай, помолчав. -Это нервное. Меня это здорово задело, с Дашей. Я ведь даже забыл, что её фамилия Берестова, – всё Даша, да Даша. А про такую возможность забудь -она бы так никогда не поступила. За три двести в месяц пахать, как здесь люди пашут – это нужно полностью повёрнутым на медицине быть. Если ты, конечно, не теневой олигарх и всё такое.
– Не олигарх, – угрюмо подтвердил Артём, и вдруг спохватился. -Слушай, мы всё тут разговариваем и разговариваем, а делать-то что надо? Надо же искать как-то, никто же кроме нас этот не сделает! Родители только. Отец вот третий день по подругам ищет, как я ему под утро позвонил спросить…
– Вы не ссорились?
– Нет, что ты.
– Знаешь, – посоветовал Николай, спрыгивая с подоконника. – На утренней конференции одни врачи были. Про сестёр профессор упомянул, конечно, но кто знает, старшая медсестра могла прослушать, или переложить на других. Давай-ка, пройдись по отделению, – здесь несколько постов, плюс процедурная и отдельные службы с техничками, – да и буфетчицы всякие тоже. У них языки длинные, может чего и скажут. Э-э-э, надо по графику посмотреть, кто тогда дежурил. Да? Пошли, я покажу. В пятницу на 1-м посту – Лена точно, но её сегодня нет. А ночью – девочка-студентка, я даже не знаю, как её зовут.
Николаю показалось, что парень вроде бы опять обрадовался: хоть что-то можно делать, тратить силы, – а не сидеть в ожидании непонятно чего. Утром прозвучала фраза, что сёстрам уже звонили, но он то ли забыл это, то ли предпочёл перестраховаться.
У сестринского поста на пересечении больничных коридоров Артём был вручён медсестре Вале, – идеалу, по мнению Николая, палатной сестры. При росте в полтора метра Валя тащила на себе всё, до чего могла дотянуться, вытаскивая каторжным трудом собственного ребёнка и придурка-мужа, считающего себя великим гитаристом, и потому не работающего. Николай на самом деле не слишком-то много про неё знал, но этого хватало, чтобы относиться к ней почти как к настоящей, а не только медицинской сестре. В самом начале интернатуры свежеиспечённого врача Ляхина, ранней осенью, когда девушки в Петербурге одеваются ещё так, что мужчины легче переносили бы, если бы они ходили совсем голые, Валя попала под дождь и вернулась на отделение просохнуть. Её прозрачная блузка под дождём превратилась в нечто просто останавливающее дыхание, и Николай отдал ей на день свою ветровку – непрозрачно-бордового цвета. С тех пор их отношения приобрели чуть ли не нежность, хотя оба ни разу не позволили себе ничего лишнего. О последнем он иногда жалел.
Валя клятвенно пообещала Николаю Олеговичу, что всё сделает, отведёт «бедного парня» к старшей, проведёт по санитаркам и буфетчицам, и потом поможет найти его самого на отделении.
– Я у больных, – сказал Николай уже в спину уходящих: Валя целеустремлённо, как муравей гусеницу, тащила здоровенного Артёма по коридору.
Он действительно пошёл к остальным своим больным, но размышлял при этом, нужно ли говорить пусть человеку в беде, но всё же впервые встреченному, об остальном – то есть о драке в ординаторской. Взятый из сумки ключ лежал у Николая в кармане свежеотглаженного халата. Пролежавший двое суток на её дне, теперь он жёг ему руку. Имеет ли это какое-то значение для того, что случилось или могло случиться с Дашей? Имеет ли это какое-то значение вообще? К тому времени, когда тот придурок начал ковыряться в замке, то есть когда Ольга Андреевна досмотрела телевизор и ушла, а он ходил то к процедурному кабинету, то к туалету с больным, Даша давно должна была уйти. Да и вообще, уходить домой, по словам Савельевой, она собиралась в обычное время – ближе к пяти часам вечера. Может, чуть раньше, скажем, в 4.30, потому что была пятница. Сам он в этот время давил спину кого-то из радикулитных больных, и видеть её ухода не мог, но никому же не приходит в голову следить за всеми. На отделении много чего поменялось за последние три или четыре года, с тех пор как они начали ходить сюда студентами, но пропускную систему с пробиванием карточек здесь пока не наладили, и вроде не собирались. Есть ещё гардеробщицы, и сразу в двух местах – со «студенческого» входа, и с «больничного». Врачи гардеробом, разумеется, не пользуются, но зато проходят мимо. Надо будет сказать Артёму и об этом – хоть что-то умное пришло в голову.
Снова больные. Язвенник Лобов опять заговорил о выписке, и на этот раз ему можно было выдать хотя бы приблизительные числа. Выписка выздоровевшего, оформление связанных с этим многочисленных бумаг, выстукиваемых на раздолбанной клавиатуре устаревшего на годы «общего» компьютера, или печатной машинки в кабинете старшей медсестры – всё это было итогом врачебной работы. Или должно было быть, – если ему будет продолжать везти. Пока гуляющая по отделению смерть обходила Николаевых больных, всё-таки по масштабам это не была настоящая эпидемия, – но относить это к своему медицинскому таланту было бы наивно. Наивность же, как Николаю казалось, он потерял давно, как и многие другие бесполезные качества.
Дойдя по пунктирной цепочке палат до «семёрки», и обменявшись парой слов с Ульяной, сидящей у постели потной, румяной, не мигая глядящей в потолок женщины, Николай ненадолго приостановился у входа. Как это тогда выглядело: парень с пакетом сунулся в палату с номером «7», а потом в «7А»? Или наоборот?
Негромко стукнув в дверь, и нацепив на лицо спокойную докторскую улыбку, он толкнул дверь и вошёл.
– Здравствуйте!
В «обычной» повседневной жизни, вне больницы, Николай предпочитал говорить «добрый день», но собственно больным это могло показаться обидным, поэтому на работе он говорил всё же «здравствуйте». Привычка к этому у него, похоже, уже сформировалась полностью, и неудобства не вызывала.
Женщины нестройно ответили, отрываясь от своих немудрёных дел: телевизор, книжка в бумажной обложке, вязание. В палате было бы уютно, если бы не неистребимый запах больного тела, лекарств, и больничной еды.
– Скажите, пожалуйста, к кому здесь приходит такой молодой человек -среднего роста, крепкий, волосы тёмные?
– А это Вы к нам пришли, доктор!
Женщина помоложе остальных сказала это настолько кокетливым тоном, что засмеялись все, включая самого Николая.
– Нет, про себя я бы не спросил, – я ещё не настолько заработался.
– А кто тогда?
Ему пришлось развести руками. Ну как можно ответить на подобный вопрос?
– А я, собственно, и пришёл у Вас спросить: кто? Мне с ним нужно побеседовать, а найти не могу. Он в ту пятницу в последний раз, вроде бы, приходил. Принёс кому-то пакет с персиками, газетами, ещё чем-то. Помните такого?
– Не-е… – Несколько женщин отрицательно покачали головами, остальные просто молча слушали, – что будет дальше.
– Ну нет, так нет. Извините.
– Пожалуйста-пожалуйста, всегда рады… – это снова была та же женщина моложе других. Такой характер никакая болезнь не изменит. Николай улыбнулся опять, хотя и без души, просто изогнув губы. «Ну, значит другая палата».
В «7А», однако, повторилась та же история – такого посетителя никто не припомнил, хотя он дополнил описание и упоминанием костюма, и синих бахил. Одна из женщин начала рассказывать про своего младшего сына, который приходил как раз в пятницу, и фрукты приносил, – но тому было 17 лет, и костюм он сроду не надевал. Может Николай Олегович перепутал?
«Может», – задумчиво ответил он, и, попрощавшись, вышел. Что бы это значило? Конспиративный заговор, имеющий целью доказать ему, что он полный придурок? Или просто розыгрыш? Если бы парень в костюме оказался обычным посетителем, вежливо навестившим больную тёщу, и не имеющим ровно никакого отношения к ночной битве за сейф – это было бы вполне нормально. Ну, перепутал, бывает. Собственно, он никогда и не предполагал, что это был один и тот же человек, – так, что-то общее. Но почему его никто не запомнил? Николай начал сомневаться, не спутал ли он палаты, – скажем, на «6» и «6А», такие тоже на отделении имелись. Посмотрев на номера, выписанные на дверях красным цветом, он задумался уж совсем крепко – палаты совершенно точно были те самые, хотя бы по их расположению в коридоре.
– Вера, – сказал он просительно, подойдя к столу соответствующего сестринского поста, – Будьте любезны, посмотрите, не выписывался ли кто-то из больных из палат «7» и «7А» за последние пятницу, субботу, воскресенье – если такие есть, и сегодня с утра. Прямо сейчас, если можно.
Обернувшаяся к нему медсестра Вера, кивнула, спокойным движением руки поправив голубоватый колпак на хороших кудрявых волосах. В институте они называли такие колпаки «Чебурашками».
– Да, есть вот, – Вера повела пальчиком по журналу. – Больная Горбань, 63 года, лежала в «семёрке», выписалась в пятницу. И… Нет, больше никого.
– А кто был её лечащий врач?
– к/оИ Берестова… – она ткнула пальцем в соответствующую графу и оторвалась от журнала. – А что, что-то случилось?
– Да нет, всё нормально. Если не считать… Ну, ты же знаешь про Дашу.
– Да, конечно, кошмар какой!
Глаза Веры округлились в ужасе. За Дашу действительно переживали на отделении – её здесь искренне любили.
– И мальчик этот бедный ходит, у всех всё спрашивает…
«Ничего себе мальчик, такой лось вымахал» – подумал с удивлением Николай. «Вера сама, вроде, нестарая, с чего это вдруг – «мальчик»?».
– Не видела его в последнее время? – спросил он вслух. Вроде бы, он решился окончательно.
– Только что проходил.
– Если увидишь, – скажи, пожалуйста, что я его спрашивал.
– Да, Николай Олегович, конечно.
Такое обращение, как и весь тон, были всё-таки уже признаком какого-никакого врачебного статуса на отделении. В самом начале года медсёстры относились к нему как к пустому месту. Примелькался, видимо.
Снова палаты, снова мембрана фонендоскопа двигается по коже. Хрипы в лёгких, шумы клапанов сердца – привычные для терапевта звуки.
– Екатерина Егоровна, здесь не болит?
Край печени, пожалуй, твердоват. А не отправить ли больную Январь на УЗИ? Может ли такое повышение температуры вызываться, скажем, легко протекающим хроническим гепатитом, учитывая, что кровь у неё по крайней мере в этом отношении «хорошая»?
– Э-э…
Артём просунул голову в дверь, и не знал, видимо, как можно к Николаю обратиться при больных: забыл отчество.
– Да, я сейчас выйду. Две минуты подождите, пожалуйста.
Дверь стукнулась и закрылась. Две минуты – это был, конечно, перебор, -работы было ещё минут на десять как минимум, но в этом ничего страшного, будем надеяться, нет. Ждать чего-то конкретного всегда легче, чем просто «чего-то».
Закончив, Николай вышел в коридор, на ходу продолжая вписывать результаты сегодняшнего осмотра и новые назначения в графы «истории болезни». Подняв предупредительно палец, он остановил собирающегося начать что-то говорить Артёма, и продолжал дописывать, согнувшись над подоконником.
– Ну?
Спина хрустнула, когда Николай распрямился, и он покачал плечами, чтобы растянуть мышцы.
Артём развёл руками: «Ничего».
– Всех обошли? Обзвонили?
– Да. Некоторым позвонили по второму разу – их ещё в субботу предупредили, чтобы если что-то вспомнят или новое узнают – сразу самим звонить. Прошлись по кабинетам и кладовкам, переоткрывали все двери. Ничего. – Буфетчиц спрашивали?
– Я же сказал – всех!
Он впервые повысил голос, и Николая это неожиданно слегка успокоило. Нервничал не он один. А парню, скорее всего, было на самом деле гораздо тяжелее, чем ему.
– А гардеробщиц?
Артём застыл, приоткрыв рот. В другое время Николай мог бы порадоваться своей догадливости, но не сейчас. Вместо этого он объяснил парню, почему именно в разговоре с гардеробщицами есть смысл, и то, как с ними разговаривать. Артём с надеждой кивнул – у любого нормального человека стереотипом работницы гардероба было представление о них как об отставных сотрудницах НКВД с рацией под стойкой и верным наганом в спрятанной на заднице кобуре. Единственными исключениями, которые Николай мог предложить, были оба зала Петербургской Филармонии, в гардеробах которых работали милые околомузыкальные тёти и очкастые молодые люди, выпертые из консерватории за прогулы. В «студенческом» же гардеробе их терапевтического корпуса сидела такая классическая мымра, что Николай, подумав, пошёл вместе с торопящимся Артёмом.
На часах было «час двадцать», и студенты сидели или на лекции, или по отделениям, поэтому у похожего на клетку с тиграми гардероба было пусто. На белый халат гардеробщица плевала – такие были у каждого задрипанного студента, поэтому на попытку оторвать её от кроссворда и стакана с чаем разговором, а не протягиваемой в окошко курткой, она попыталась нахамить. Николай не собирался обострять ситуацию, чтобы не развить её до того, что она просто посмотрит мимо фотографии, поэтому ответил обращением «Мадам!», после чего коротко обрисовал ситуацию. Тон оказался выбран вовремя, и сначала просто застывшая от его обращения тётка, закивала, взяла в руки фотографию, и потянулась за очками.
– Нет, – со вздохом сказала она, изучив фотографию тщательно, – так, что Николай уже начал надеяться, что сейчас она скажет что-то важное.
– Лицо знакомое, конечно, но в пятницу она здесь не выходила. Или просто не заметила: в 4.10 лекция закончилась, и здесь студенты толкались.
– Она позже должна была выйти. В 4.30, скажем. Или в 4.40.
– Нет… Всё равно не видела.
– Хм. Тогда такой вопрос, – Николай проводил глазами какую-то прошедшую мимо студентку, и когда она скрылась за ведущей на лестницу дверью, снова повернулся к стойке, за которую держался рукой.
– В ту же пятницу, – видели ли Вы молодого человека, идущего не на лекцию, а на отделение. Темноволосый, в сером костюме, – он должен был сидеть здесь на скамейке и надевать на ботинки бахилы: синие, пластиковые, какие в аптеках продают.
Гардеробщица укоризненно посмотрела исподлобья.
– Доктор, так ведь посетители на отделения с главного входа ходят. Здесь же задний вход, к аудитории, и сразу на наш этаж.
Это было не совсем так, на втором этаже обшарпанная лестница вела в маленький отсек с группой кабинетов, отделённых от «другой», не их терапии глухой перегородкой. Старшекурсникам там читали какой-то микроскопический цикл, да и больных тоже принимали, так что гардеробщица была не вполне права.
– Я знаю. Но мало ли, видели здесь?
– Нет, не припомню.
Гардеробщица опять вздохнула, и Николай с Артёмом, вполне искренне её поблагодарив, пошли обратно. В целом – да, это было логично. Помимо всего, у гардероба с главного входа была аптечная «стекляшка», в которой, в частности, и можно было купить те самые бахилы. То есть – туда в любом случае надо было идти.
– Коля, – сказал Дашин друг, когда они топали к той лестничной площадке, по которой можно было спуститься к «вертушке» главного входа. – А что это за парень?
Николай в который раз одобрил то, что Артём, несмотря на все свои нервы, собран, и чётко сечёт ситуацию, поэтому ответил без колебаний, внимательно на него посмотрев.
– Скажу. Когда проверим во втором месте.
У второго гардероба, обслуживающего сразу три отделения, была обычная толкучка: кто-то сдавал куртки, кто-то, кряхтя, натягивал на ноги сменные тапочки, человек пять разглядывали витрины аптечного киоска, полностью занимающего одну из стен вестибюля. «Бахилы – 2.50», – привлекла внимание Николая надпись на прикреплённой над окошечком аптеки бумажке. Вот-вот.
Несколько минут им пришлось терпеливо ждать даже хотя бы возможности обратиться к гардеробщице, пожилой женщине в очках с тяжёлыми пластиковыми дужками, без лишних людей в прямом соседстве. Прямо представившись, как врач с одной из «наших терапий», Николай попросил у неё разрешения зайти с парнем внутрь и поговорить не на виду. Гардеробщица явно удивилась, но кивнула.
Повторилась та же история: Дашина фотография, – да, лицо знакомо, но в пятницу – нет, не видела. Или не заметила. Не знаю. Много народу было. Про парня Николай спросил уже без всякой надежды. Да, конечно. Здесь сто человек таких за день проходит. Рада бы помочь, но…