Эту речь нельзя было назвать свидетельскими показаниями в суде. Эллсворт Тухи говорил так, будто выступал с трибуны на митинге. Реакцию публики можно было предугадать — зал разразился аплодисментами. Судья постучал молоточком и пригрозил очистить зал. Порядок был восстановлен, но на лицах присутствующих все еще блуждало самодовольство уверенных в своей правоте людей. Тухи угодил всем: он выделил всех и дал им почувствовать себя потерпевшей стороной. Подавляющее большинство присутствующих не видели храм Стоддарда даже издали.
— Спасибо, мистер Тухи, — сказал адвокат, слегка поклонившись. Затем чрезвычайно учтиво повернулся к Рорку: — Ваши вопросы к свидетелю.
— У меня нет вопросов, — сказал Рорк.
Тухи поднял бровь и с сожалением покинул свидетельское место.
— Мистер Питер Китинг! — вызвал адвокат.
Питер Китинг выглядел очень свежо, будто прекрасно выспался. Он со студенческим задором взобрался на возвышение, где находилось свидетельское место, без надобности раскачивая плечами. Он поклялся говорить только правду и весело ответил на первые вопросы. Его манера сидеть на свидетельском кресле выглядела странно: он с развязной непринужденностью выгнулся вбок, но ноги держал до нелепости прямо, тесно сдвинув колени. За все время, пока давал показания, он так и не взглянул на Рорка.
— Назовите, пожалуйста, несколько известных всем зданий, созданных вами, мистер Китинг, — попросил адвокат.
Китинг начал перечислять, и этот список выглядел впечатляющим. Начал он бодро и быстро, но чем дальше, тем медленнее и тише говорил он, будто желая, чтобы его остановили. Последнее название он попросту проглотил.
— Вы, кажется, забыли назвать основную вашу работу. Ведь это вы воздвигли здание «Космо-Злотник»? — спросил адвокат.
— Да, — прошептал Китинг.
— Итак, мистер Китинг, вы посещали Технологический институт в Стентоне вместе с мистером Рорком?
— Да.
— Вы можете сказать что-нибудь об успехах мистера Рорка в институте?
— Его исключили.
— Его исключили, потому что он не был способен справиться с высокими требованиями, предъявляемыми к студентам?
— Да. Да, именно так.
Судья взглянул на Рорка. Юрист протестовал бы против такого свидетельства, как не имеющего отношения к делу. Рорк этого не сделал.
— Как вы считаете, он проявил способности к архитектуре в то время?
— Нет.
— Не могли бы вы говорить немного громче, мистер Китинг?
— Не думаю… что у него были какие-то способности к архитектуре.
С речью Китинга творилось что-то странное: некоторые слова он произносил четко, будто ставя после каждого восклицательный знак; другие наскакивали друг на друга, будто он сам не хотел слышать, что говорит. На адвоката он не смотрел. Его взгляд был обращен к аудитории. Временами на лице его появлялось шкодливое выражение, как у мальчишки, только что подрисовавшего усики симпатичной девушке на рекламе зубной пасты в метро. Затем в глазах его появилась мольба, — казалось, он просил публику о поддержке — словно сам был обвиняемым на этом суде.
— Мистер Рорк работал какое-то время в вашей конторе, не так ли?
— Так.
— И вам пришлось его уволить?
— Да.
— За некомпетентность?
— Да.
— Что вам известно о том, как сложилась дальнейшая карьера мистера Рорка?
— Видите ли, карьера — понятие относительное. Если говорить о достижениях, то любой чертежник в нашей конторе добился большего, чем мистер Рорк. Постройку одного или двух сооружений у нас не называют карьерой. Почти каждый месяц мы строим, может быть, и больше.
— Какого вы как профессионал мнения о его работе?
— Я думаю, как архитектор он еще не состоялся. Его работы очень эффектны, иногда интересны, но в основном незрелы.
— Следовательно, мистера Рорка нельзя назвать профессионалом в полном смысле этого слова?
— Нет, в том значении, в каком мы употребляем это слово, говоря о мистере Холкомбе, мистере Гае Франконе, мистере Гордоне Прескотте, — нет. Но я, конечно, должен отдать ему должное. У него есть определенный потенциал, особенно как у инженера. Он мог бы себя показать. Я ему пытался это внушить, пытался… помочь… честное слово. Но это бесполезно. С тем же успехом можно было беседовать с одной из его любимых железобетонных конструкций. Я знал, что это так закончится. И не удивился, когда услышал, что клиенту пришлось наконец подать на него в суд.
— Что вы можете рассказать об отношениях мистера Рорка с клиентами?
— В этом все дело. В этом-то все и дело… Он никогда не считался с желаниями клиентов, вообще ни с чьими желаниями. Не понимал даже, как другие архитекторы могут считаться с этим. Не хотел проявить и этой малости, хоть капельку понимания, хоть чуть-чуть… хоть немного уважения. А я не понимаю, что плохого в том, что ты хочешь доставить людям удовольствие. Не знаю, почему нельзя стремиться быть дружелюбным и популярным и хотеть нравиться. Разве это преступление? Разве над этим нужно насмехаться? Все время одни насмешки, день и ночь, день и ночь, ни минуты покоя. Как китайская пытка, когда льют воду на голову капля за каплей, понимаете?
Люди в зале начали догадываться, что Питер Китинг пьян. Адвокат нахмурился; свидетельские показания были тщательно отрепетированы, но все грозило вот-вот провалиться.
— Мистер Китинг, может быть, вам лучше рассказать нам о взглядах мистера Рорка на архитектуру?
— И расскажу, если хотите. Он думает, что говорить об архитектуре можно не иначе как преклонив колени. Вот что он думает. А с какой стати? Почему? Это всего лишь способ зарабатывать, не лучше и не хуже любого другого, не так ли? Что в этом священного, черт возьми? Почему от этого все должны приходить в восторг? Мы всего лишь люди. Нам нужно зарабатывать на жизнь. Зачем все усложнять? Зачем корчить из себя героев, черт побери?
— Успокойтесь, мистер Китинг. Мы, кажется, немного отклонились от темы. Мы…
— Нет, не отклонились. Я знаю, о чем говорю. И вы тоже. Все знают. Все, кто здесь присутствует. Я говорю о храме. Разве не ясно? Зачем нанимать фанатика, чтобы построить храм? Для этого нужен земной человек. Человек, который может понять… и простить. Человек, который может простить… Ведь мы за этим и идем в церковь — за прощением…
— Да, мистер Китинг, но давайте вернемся к мистеру Рорку…
— А что мистер Рорк? Он не архитектор. Он абсолютно ничего не стоит. Почему я должен бояться сказать, что он ничего не стоит? Почему вы все его боитесь?
— Мистер Китинг, если вы нездоровы и хотите, чтобы вас освободили от обязанности свидетеля…
Китинг посмотрел на адвоката, словно проснувшись. Он постарался взять себя в руки, и через минуту его голос снова звучал покорно и безжизненно:
— Нет. Я чувствую себя хорошо. Я скажу все, что вы захотите. Так что я должен сказать?
— Скажите, что вы, профессиональный архитектор, думаете по поводу сооружения, известного как храм Стоддарда.
— Да. Конечно. Храм Стоддарда… Храм Стоддарда неправильно спланирован. Результат — пространственная разбросанность. Нет симметрии. Пропорции не соблюдены. — Он говорил на одной ноте. Шея у него была напряжена; ему приходилось прилагать усилия, чтобы не клевать носом. — Конструкция не уравновешена. Она противоречит элементарным композиционным принципам. В целом создается впечатление…
— Погромче, пожалуйста, мистер Китинг.
— В целом создается впечатление непродуманности композиции, архитектурной безграмотности. Нет чувства… нет чувства структуры, чувства красоты, творческого воображения, нет… — он закрыл глаза, — художественной целостности…
— Спасибо, мистер Китинг, это все. Адвокат повернулся к Рорку и нервно спросил:
— Ваши вопросы?
— У защиты нет вопросов, — ответил Рорк. Так закончился первый день процесса.
В тот вечер Мэллори, Хэллер, Майк, Энрайт и Лансинг собрались вместе в комнате Рорка. Они пришли, не сговариваясь, объединенные одним и тем же чувством. Они не говорили о суде, но напряженности и сознательного желания избежать неприятной темы не было. Рорк сидел на своем рабочем столе и говорил о будущем химической промышленности. Вдруг Мэллори без всякой видимой причины громко рассмеялся.
— Что случилось, Стив? — спросил Рорк.
— Нет, ничего, я просто подумал… Говард, мы все пришли сюда, чтобы помочь тебе, ободрить тебя, а вместо этого ты помогаешь нам. Ты сам поддерживаешь тех, кто пришел поддержать тебя, Говард.
В тот же вечер Питер Китинг, мертвецки пьяный, сидел в баре, уронив голову на стол.
В следующие два дня еще несколько свидетелей дали показания в пользу истца. Всем им в первую очередь были заданы вопросы относительно их квалификации. Адвокат управлял ходом показаний подобно опытному пресс-секретарю. Остин Хэллер заметил, что архитекторы, должно быть, боролись за право выступить на суде, ведь представителям этой, в общем, тихой профессии нечасто выпадает такая возможность для саморекламы.
Никто из свидетелей не смотрел на Рорка. Он смотрел на них. Он слушал их показания и говорил каждому: «У меня нет вопросов».
На место свидетеля взошел Ралстон Холкомб. В своем мягком галстуке и с тростью с золотым набалдашником в руках он был похож на великого князя или метрдотеля. Показания он давал долго и говорил малопонятным ученым языком. Но закончил он так:
— Все это бессмыслица, детский лепет. Я мало сочувствую мистеру Хоптону Стоддарду. Пусть случившееся послужит ему уроком. Нашему времени подходит преимущественно стиль Возрождения. Это известный научный факт, и если такие уважаемые люди, как мистер Стоддард, например, отказываются признать это, чего ждать от выскочек, мнящих себя архитекторами, и о всяком сброде вообще? Давным— Давно доказано, что все церкви, храмы и соборы можно строить лишь в стиле Возрождения. А как же сэр Кристофер Рен? Ха-ха-ха! Вспомните одно из самых грандиозных культовых сооружений всех времен — Собор святого Петра в Риме. Может, и его тоже нужно усовершенствовать? И если мистер Стоддард не настаивал на приверженности Возрождению, он получил то, что заслуживает. Пусть это будет ему уроком.
Гордон Л. Прескотт был в спортивном свитере, клетчатом пиджаке, брюках из твида и ботинках для игры в гольф.
— Соотношение между трансцендентным и чисто пространственным в этом сооружении абсолютно неприемлемо, — начал он.
— Если признать, что горизонтальное пространство одномерно, вертикальное — двухмерно, диагональное — трехмерно, а архитектура есть искусство четвертого измерения, то ясно, что сооружение, о котором мы говорим, гомолоидально, то есть, выражаясь обычным языком, плоско. В нем совершенно отсутствует ощущение полноты жизни, источник которого — единство в многообразии, или, наоборот, упорядоченный хаос — противоречие в себе, являющееся неотъемлемым свойством архитектурного сооружения. Я пытаюсь выражаться как можно яснее, но нельзя рассуждать о диалектике, прикрывая ее ради тугодумов-обывателей фиговым листком логики.
Джон Эрик Снайт сдержанно и спокойно подтвердил, что он использовал Рорка в своей конторе, но Рорк, по его словам, оказался ненадежным, не заслуживающим доверия, непорядочным работником и начал свою карьеру с того, что переманил у Снайта клиента.
На четвертый день суда адвокат истца вызвал последнего свидетеля.
— Мисс Доминик Франкон! — торжественно объявил он. Мэллори ахнул, но никто его не услышал; Майк предостерегающе взял его за руку и держал, чтобы тот успокоился.
Адвокат приберег Доминик напоследок не только потому, что ее показания были важны, но и потому, что он не знал, что она намерена говорить, и это его тревожило. Она была единственным свидетелем, чье выступление не было подготовлено; она отказалась репетировать его. В своей рубрике она ни разу не упомянула храм Стоддарда, но адвокат просмотрел ее более ранние статьи о работах Рорка; кроме того, привлечь ее в качестве свидетельницы советовал Эллсворт Тухи.
Доминик поднялась на возвышение, медленно обвела глазами зал. Она была поразительно красива, но казалось, что ее красота — что-то отвлеченно-обезличенное, ей не принадлежащее. Ее красота, казалось, присутствует в этом зале сама по себе. Доминик была похожа на не до конца явившееся видение, жертву на эшафоте, человека, стоящего ночью на палубе океанского лайнера.
— Ваше имя?
— Доминик Франкон.
— Ваша профессия, мисс Франкон?
— Журналистка.
— Вы автор блестящей рубрики «Ваш дом» в нью-йоркском «Знамени»?
— Я веду рубрику «Ваш дом».
— Ваш отец, Гай Франкон, известный архитектор?
— Да. Моего отца просили дать показания. Но он отказался. Он сказал, что это сооружение, храм Стоддарда, ему не нравится, но вся эта возня недостойна порядочных людей.
— Мисс Франкон, давайте не будем отклоняться от сути. Мы очень рады видеть вас здесь, поскольку вы единственная женщина-свидетель, а у женщин всегда сильно ощущение религиозной веры. А поскольку вы к тому же авторитет в области архитектуры, вы, конечно, достаточно компетентны и можете представить здесь то, что я со всей почтительностью назову женской точкой зрения на ситуацию. Скажите, пожалуйста, своими словами, что вы думаете по поводу храма Стоддарда?
— Я думаю, что мистер Стоддард совершил ошибку. В его правоте не было бы сомнений, если бы он требовал возмещения стоимости работ не по реконструкции, а по сносу здания.
Адвокат явно вздохнул с облегчением:
— Объясните, пожалуйста, почему вы так думаете?
— Вы слышали объяснения всех свидетелей, выступавших передо мной.
— Можно ли понимать это так, что вы поддерживаете все предыдущие показания?
— Полностью. Даже больше, чем сами свидетели. Они говорили очень убедительно.
— Объясните, пожалуйста, мисс Франкон, что вы хотите этим сказать?
— То, что сказал мистер Тухи: это сооружение — угроза всем нам.
— Так-так.
— Мистер Тухи все очень хорошо понимает. Можно мне пояснить это своими словами?
— Безусловно.
— Рорк воздвиг храм во имя человеческого духа. Он видит в человеке сильное, гордое, чистое, мудрое, бесстрашное существо, способное на подвиг. Во славу именно такого человека он и воздвиг храм. В храме человек должен испытывать душевный подъем. А душевный подъем, по его мнению, мы испытываем от сознания того, что нам не в чем себя упрекнуть, что мы знаем, где правда и как ее добиться, что мы призваны жить на пределе своих душевных сил, не стыдясь самих себя, не стыдясь стоять обнаженными на солнечном свете, не имея никаких злых помыслов. Рорк считает, что душевный подъем — радость, и эта радость дана человеку от рождения. Он считает, что здание, утверждающее духовную чистоту и силу человека, священно. Вот что он думает о человеке и душевном подъеме. Но Эллсворт Тухи утверждает, что этот храм — памятник глубокой ненависти к человечеству. По Эллсворту Тухи выходит, что для того, чтобы возвыситься душой, надо от страха потерять рассудок, упасть и заскулить, как собака. Эллсворт Тухи говорит, что высшая человеческая добродетель — сознание собственной ничтожности и мольба о прощении. Эллсворт Тухи говорит, что человек — существо, которому нужно прощение, и спорить с этим аморально. Эллсворт Тухи считает, что это здание построено во имя человека, земного человека, и тем самым это здание причастилось грязью, а не святостью. Прославлять человека значит, по его мнению, прославлять грубое наслаждение плоти, потому что в царство духа человеку дороги нет. Чтобы войти в это царство, говорит Эллсворт Тухи, человек должен приползти на коленях, как нищий. Эллсворт Тухи — известный гуманист.
— Мисс Франкон, речь не о мистере Тухи, придерживайтесь, пожалуйста…
— Я не обвиняю Эллсворта Тухи. Я обвиняю Говарда Рорка. Архитектурное сооружение, как известно, должно вписываться в свое окружение, а в каком же мире построил свой храм Рорк? Для каких людей? Оглянитесь вокруг. Станет ли храм святыней, если он должен служить оправой для мистера Хоптона Стоддарда? Или мистера Ралстона Холкомба? Или Питера Китинга? Что вы чувствуете, когда смотрите на всех этих людей? Ненависть к Эллсворту Тухи? Или вы проклинаете Рорка за невыносимое оскорбление, которое он действительно нанес вам? Эллсворт Тухи прав: этот храм действительно святотатство, хотя и в несколько ином смысле. Но я полагаю, мистер Тухи знает это. Когда вы видите, как человек мечет бисер перед свиньями, не получая даже свиной отбивной, вы возмущаетесь не свиньями, но самим человеком, который настолько не ценит свой бисер, что добровольно бросает его в дерьмо, а в ответ слышит всеобщее негодующее хрюканье, зафиксированное судебной стенографисткой.