— Вам не кажется, что говорить это именно мне, в отличие от других, нелепо?
— Нет.
— И мне тоже.
Рорк улыбнулся.
— Но вы и я — единственные, кто об этом говорит. И о том, что у меня не было того, что я хотел, и что меня можно включить в число тех немногих, от которых можно ожидать понимания каких бы то ни было великих символов. Вы не хотите взять свои слова назад?
— Нет.
— Сколько вам лет?
— Тридцать шесть.
— Когда мне было тридцать шесть, я уже владел большей частью имеющихся у меня сегодня газет. — Он добавил: — Не знаю, зачем я это сказал. Я не имел в виду ничего личного. Просто вдруг пришло на ум.
— Что вы хотите, чтобы я построил для вас?
— Мой дом.
Винанд почувствовал, что эти два слова сильно подействовали на Рорка, который услышал в них нечто такое, чего они обычно не означали; он ощутил это совершенно беспричинно; ему захотелось спросить: что случилось? Но он не смог, потому что на лице Рорка ничего не отразилось.
— Вы правы в своем диагнозе, — сказал Винанд, — вы поняли, что теперь я хочу построить дом только для себя. Меня больше не пугает видимая форма моей жизни. Выражаясь так же прямо, как вы, теперь я счастлив.
— Какой это должен быть дом?
— Загородный. Я купил участок. Землю в Коннектикуте, пятьсот акров. Какой дом? Это решите вы.
— Меня выбрала миссис Винанд?
— Нет. Миссис Винанд ничего не знает. Это мне захотелось выбраться из города, а она согласилась. Я не спрашивал ее об архитекторе — моя жена в девичестве носила имя Доминик Франкон; когда-то она писала об архитектуре. Но она предпочла оставить выбор за мной. Вы хотите знать, почему я выбрал вас? Я искал долго. Вначале я растерялся. Я никогда не слышал о вас. Я вообще не знаком ни с одним архитектором. Я говорю буквально — я не забыл о годах, когда занимался недвижимостью, о том, что строил, и о тех идиотах, которые строили для меня. Это, конечно, не Стоунридж, это — как вы сказали? — выражение моей жизни. Затем я увидел Монаднок. Это заставило меня запомнить ваше имя. Но я продолжал поиск. Я ездил по стране, осматривал частные дома, гостиницы, другие сооружения. Всякий раз, когда мне что-то нравилось, я спрашивал, кто это строил, и ответ всегда был одним и тем же: Говард Рорк. Тогда я позвонил вам. — Он прибавил: — Должен ли я сказать, что восхищен вашей работой?
— Благодарю, — сказал Рорк и на секунду прикрыл глаза.
— Знаете, мне не хотелось встречаться с вами.
— Почему?
— Вы когда-нибудь слышали о моей художественной галерее?
— Да.
— Я никогда не встречаюсь с людьми, чьи работы мне нравятся. Работа очень много значит для меня. Я не хочу, чтобы люди портили впечатление. Обычно так и бывает. Они очень проигрывают по сравнению со своими произведениями. С вами не так. Мне нравится разговаривать с вами. Я говорю вам это, чтобы вы знали, что я мало что уважаю в жизни, но я сохраняю уважение к произведениям в своей галерее и к вашим зданиям, к способности человека создавать подобные вещи. Возможно, это единственная религия, которую я принимаю. — Он пожал плечами. — Думаю, я разрушал, развращал, портил почти все. Но я никогда не касался этого. Почему вы на меня так смотрите?
— Извините. Пожалуйста, расскажите мне, какой вы хотите иметь дом.
— Я хочу, чтобы он был дворцом, хотя дворцы, пожалуй, недостаточно роскошны. Они так велики, так неприлично доступны. Небольшой дом — вот настоящая роскошь. Жилище только для двоих — моей жены и меня. Не обязательно, чтобы он был рассчитан на семью, мы не намерены иметь детей. Не для посетителей, мы не намерены устраивать приемы. Одна комната для гостей — на всякий случай, не больше. Гостиная, столовая, библиотека, два кабинета, одна спальня. Помещение для прислуги, гараж. Такова общая идея. Позднее я сообщу вам подробности. Издержки — любые, какие потребуются. Внешний вид… — Он улыбнулся, пожал плечами. — Я видел ваши постройки. Человек, который вздумает указывать вам, как должен выглядеть дом, должен или спроектировать лучше, или заткнуться. Скажу только, что хочу, чтобы мой дом имел фирменный знак Рорка.
— Что это такое?
— Думаю, вы понимаете.
— Я хочу услышать ваше объяснение.
— По моему мнению, некоторые здания бьют на дешевый эффект, некоторые — трусы, извиняющиеся каждым кирпичом, а некоторые — вечные недоделки, хитрые и лживые. В ваших постройках преобладает одно чувство — радость. Не спокойная радость, а трудная, требовательная. Такая, которая заставляет человека ощущать, что испытывать ее — большое достижение. Человек смотрит и думает: я не так плох, если могу испытывать такую радость.
Рорк медленно произнес, так, будто это не было ответом:
— Я полагаю, это было неизбежно.
— Что?
— То, как вы это понимаете.
— Вы как будто… сожалеете, что я способен это понимать?
— Я не сожалею.
— Послушайте, пусть вас не беспокоит то, что я строил раньше.
— Меня это не беспокоит.
— Все эти Стоунриджи, и гостиницы «Нойес Бельмонт», и газеты Винанда — все это дало мне возможность получить дом, построенный вами. Разве это не роскошь, за которую стоило побороться? Разве важно, каким способом? Все это было средством. А вы — цель.
— Вам не надо оправдываться передо мной.
— Я не… Думаю, я именно этим и занимался.
— Вам не надо этого делать. Я не думал о том, что вы построили.
— А о чем же вы думали?
— Что я беспомощен против любого, кто понимает мои постройки так, как понимаете вы.
— Вы чувствуете, что вам нужна защита от меня?
— Нет. Как правило, я не чувствую себя беспомощным.
— Я тоже, как правило, не спешу оправдываться. Тогда… все в порядке, не так ли?
— Да.
— Я могу рассказать гораздо больше о доме, который хочу построить. Я считаю, что архитектор как исповедник, он должен знать все о людях, которые будут жить в его доме, ведь то, что он им дает, носит гораздо более личный характер, чем одежда или еда. Пожалуйста, рассматривайте сказанное мною именно так и извините меня, если заметите, что мне трудно это выразить, — я никогда не исповедовался. Понимаете, я хочу построить этот дом, потому что безумно влюблен в свою жену… В чем дело? Вы считаете, что это не относится к делу?
— Нет. Продолжайте.
— Я не могу видеть свою жену в окружении других. Это не ревность. Это намного больше и намного хуже. Мне невмоготу видеть, как она ходит по городским улицам. Я не могу делить ее ни с кем, даже с магазинами, театрами, такси, тротуарами. Я должен ее увезти. Должен сделать так, чтобы вокруг ничего не было и никто не мог дотронуться до нее — ни в каком смысле. Этот дом должен стать крепостью. Мой архитектор должен стать хранителем.
Рорк смотрел прямо на Винанда. Он должен был смотреть на Винанда, чтобы быть в состоянии слушать. Винанд чувствовал во взгляде Рорка напряжение, он счел это силой; он чувствовал, что взгляд поддерживает его; он понял, что исповедоваться совсем нетрудно.
— Этот дом должен стать тюрьмой. Нет, не так. Сокровищницей — тайником, который оберегает от чужих взглядов слишком большие ценности. Он должен стать большим. Он должен стать отдельным миром, настолько прекрасным, чтобы мы не ощущали потребности в том, который оставляем. Ни ограждений, ни сторожевых башен — только ваш талант, который станет стеной между нами и миром. Вот чего я хочу от вас. И еще. Строили ли вы когда-нибудь храм?
На мгновение Рорка оставили силы, но он видел, что в вопросе нет подвоха, Винанд просто не знал.
— Да, — сказал Рорк.
— Тогда считайте, что вам поручается построить храм. Храм, посвященный Доминик Винанд… Вам следует встретиться с ней, прежде чем вы приступите к проекту.
— Я был знаком с миссис Винанд несколько лет назад.
— Знакомы? Тогда вам все понятно.
— Да, понятно.
Винанд перевел взгляд на руку Рорка, которую тот положил на край стола рядом с корректурой очередного номера «Знамени». Гранки были сложены небрежно, внутри он заметил заголовок «Вполголоса». Винанд смотрел на руку Рорка, длинные пальцы были прижаты к стеклу. Винанд подумал: «Хорошо бы сделать с нее бронзовую отливку, она красиво смотрелась бы на столе в качестве пресса для бумаг».
— Теперь вы знаете, что мне нужно. Действуйте. Приступайте немедленно. Отложите все. Я заплачу любую цену, какую назовете. Здание мне нужно к лету… Ах да, простите. Слишком часто имел дело с плохими архитекторами. Я не спросил вас, беретесь ли вы за это дело.
Первым было движение руки. Рорк снял ее со стола.
— Да, — сказал он. — Я берусь.
Пальцы оставили влажные отпечатки на стекле, как будто рука прочертила бороздки на поверхности.
— Сколько вам потребуется времени?
— К июлю будет готово.
— Вам, конечно, нужно осмотреть площадку. Я хочу сам показать ее вам. Могу отвезти вас туда завтра утром.
— Как вам удобно.
— Приходите сюда в девять.
— Хорошо.
— Если хотите, я составлю контракт. Не знаю, как вы предпочитаете работать. Как правило, прежде чем вступить с кем-либо в деловые отношения, я навожу о нем подробные справки со дня рождения или даже раньше. Вас я не проверял. Просто забыл. Показалось, нет необходимости.
— Могу ответить на любые вопросы.
Винанд улыбнулся и покачал головой:
— Не надо. В вопросах нет нужды. Кроме чисто деловых.
— Я никогда не выдвигаю никаких условий, кроме одного: если вы одобрили проект, он должен быть осуществлен в соответствии с замыслом, без изменений.
— Согласен. Принято. Я слышал, что иначе вы не работаете. Как вы смотрите на то, что не будет никакой рекламы? Конечно, она в ваших профессиональных интересах, но я хочу, чтобы информация об этом проекте не дошла до газет.
— Не возражаю.
— Вы обещаете не публиковать чертежи и эскизы?
— Обещаю.
— Спасибо. Это будет учтено. Вы можете рассчитывать на мои газеты как на личное рекламное агентство, включая и прочие ваши работы.
— Мне этого не надо.
Винанд громко рассмеялся:
— Услышать такое в таком месте! Вы, видимо, не представляете себе, как обставили бы этот разговор ваши коллеги-архитекторы. Трудно поверить, что вы полностью отдаете себе отчет в том, что беседуете с Гейлом Винандом.
— Я хорошо знаю, с кем говорю.
— Мое предложение было вроде благодарности за ваше согласие. Мне не всегда нравится быть Гейлом Винандом.
— Я знаю.
— Пожалуй, я изменю своему обыкновению и задам личный вопрос. Вы сказали, что готовы ответить на любой.
— Я отвечу.
— Вам нравится быть Говардом Рорком?
Рорк улыбнулся. Вопрос его удивил и позабавил, в улыбке невольно проскользнуло презрение.
— Вот вы и ответили, — сказал Винанд. Он поднялся со словами: — Завтра в девять, — и протянул руку.
После ухода Рорка Винанд остался сидеть за письменным столом. Он улыбался. Рука потянулась к одной из кнопок селектора — и остановилась. Он вспомнил, что ему надо вернуться к обычному тону. Он не мог продолжать разговаривать, как в последние полчаса. Впервые в жизни он не давил на собеседника, не скрывал истинного отношения к нему, что ему обычно приходилось делать. Он не испытывал напряжения, в этом не было необходимости. Он как будто разговаривал с собой.
Нажав кнопку селектора, он сказал секретарю:
— Пусть пришлют все, что у нас есть на Говарда Рорка.
— Ни за что не угадаешь, — сказал Альва Скаррет. Голос его умолял, чтобы к его сведениям проявили интерес.
Эллсворт Тухи нетерпеливо отмахнулся от него, не отрывая глаз от бумаг на столе:
— Уходи, Альва, я занят.
— Нет, Эллсворт, есть интересные новости. Уверен, тебе захочется узнать.
Тухи поднял голову и посмотрел на него с легким выражением скуки в уголках глаз, давая понять, что своим вниманием оказывает Скаррету честь, подчеркивая равнодушным голосом свое терпение:
— Ну ладно, что там у тебя?
Для Скаррета не было ничего обидного в манере Тухи. Тухи обращался с ним так год или больше. Скаррет не заметил перемены, теперь же обижаться было слишком поздно, этот тон стал обычным для обоих.
Скаррет улыбнулся, как способный ученик, который обнаружил ошибку в вычислениях самого учителя и ждет от него похвалы.
— Эллсворт, твоя разведка плохо работает.
— Что ты мелешь?
— Уверен, ты не в курсе дел Гейла в последнее время, а ты так любишь хвастаться информированностью.
— И что же я не знаю?
— Догадайся, кто к нему сегодня приходил.
— Дорогой Альва, у меня нет времени для игры в угадайку.
— Никогда не угадаешь.
— Хорошо, поскольку единственный способ отделаться от тебя — прикинуться придурком из водевиля, спрашиваю без обиняков: кто сегодня был в кабинете нашего обожаемого шефа?
— Говард Рорк.
Тухи круто развернулся всем корпусом, забыв свое правило тщательно дозировать внимание. Он крикнул не веря:
— Нет, не может быть!
— Да! — сказал Скаррет, гордый произведенным эффектом.
— Ну и ну! — откликнулся Тухи и захохотал.
Скаррет в недоумении расплылся в выжидательной улыбке, он был готов разделить веселье, хотя и не понимал, чем оно вызвано.
— Смешно, конечно, но почему смешно, Эллсворт?
— Ах, Альва, долго рассказывать.
— Я было подумал…
— Неужели ты не способен оценить зрелище, Альва? Тебе не нравится фейерверк? Если хочешь знать, чего следует ожидать, вспомни, что самыми жестокими бывают религиозные войны между сектами одной веры и гражданские войны между народами одного корня.
— Не понимаю, о чем ты.
— Боже, как много у меня бестолковых последователей!
— Рад, что ты в хорошем настроении, но мне эта новость не понравилась.
— Весть, конечно, дурная, но не для нас.
— Как тебя понимать? Мы приложили столько усилий, особенно ты, чтобы представить Рорка самым бездарным в городе, и вдруг его нанимает наш босс. Разве это не конфуз?
— Ах, вот ты о чем! Что ж, возможно…
— Вот видишь.
— Что он делал в кабинете Винанда? Зачем его пригласили? Насчет заказа?
— Не знаю. Невозможно выяснить. Никто не знает.
— Ты не слышал, Винанд собирается что-нибудь строить?
— Нет, а ты?
— Нет, видно, моя разведка и правда плохо работает. Впрочем, каждый старается как может.
— Кстати, Эллсворт, у меня появилось одно соображение. Насчет того, какую пользу мы можем из этого извлечь.
— Что за соображение?
— Эллсворт, в последнее время Гейл стал невыносим. — Скаррет сказал это торжественным тоном, как будто делился большим открытием. Тухи молчал, слегка улыбаясь. — Конечно, Эллсворт, ты это предсказывал. И был прав. Ты всегда прав. Никак не соображу, чтоб мне пусто было, что с ним происходит. То ли это связано с Доминик, то ли он как-то изменился, но что-то происходит. Иногда на него находит, и он читает корректуру от строчки до строчки и поднимает шум по малейшему поводу. Он зарезал три мои лучшие передовицы, раньше он такого никогда не делал. Никогда. Ты знаешь, что он мне сказал? «Материнство, конечно, прекрасно, Альва, но ради Бога не распускай слюни. Всему есть мера, даже порочности ума». Какой порочности? Я написал премиленькую передовицу ко Дню матери, лучше некуда. Даже сам растрогался, честное слово. С каких пор он стал толковать о порочности? Позавчера он прямо в лицо обозвал Жюля Фауглера любителем помоек и выбросил в корзину его статью для воскресного номера. Отличную статью, между прочим, о рабочем театре. Это Жюля-то Фауглера, нашего лучшего автора. Неудивительно, что Гейла никто не любит. Его и раньше не очень-то жаловали, а послушал бы ты, что о нем говорят сейчас…
— Слышал я, знаю.
— Он теряет хватку, Эллсворт. Не знаю, что бы я делал без тебя и отличной команды, которую ты подобрал. Практически штат укомплектован твоими молодцами, за вычетом полудюжины священных коров, оставшихся от прошлых лет. Но они уже исписались, а молодая поросль поможет «Знамени» остаться на плаву. Но Гейл… Знаешь, на прошлой неделе он уволил Дуайта Карсона. И думаю, это говорит о многом. Конечно, Дуайт балласт и зануда, но ведь он первый из любимчиков Гейла, мальчиков, продавших ему свою душу. Мне, знаешь ли, даже приятно было видеть его среди нас — как свидетельство, что все в норме, все путем, как память о лучших днях Гейла. Я всегда говорил, что нужен мальчик для битья — клапан безопасности. И мне очень не понравилось, что он выгнал Карсона, Эллсворт. Ох как не понравилось.