Мы слышали свистки и топот полицейских, взбегавших по лестнице, чтобы никому не удалось пробраться на крышу. Потом услышали шаги людей, спускавшихся по лестнице во двор. Плакал какой-то ребенок и звал маму. Полицейские-евреи кричали по-немецки:
— Всем спуститься вниз!
А потом они начали искать. Переходили из цеха в цех и искали тех, кто спрятался. Пришли и на склад. Мы слышали, как они переговаривались. Затаили дыхание. Я крепко держался за папу. Обнял его и один раз даже пощупал, на месте ли пистолет. Он был там.
Они начали разбрасывать тюки. Откуда они знали? Наверно, кто-то донес. Может быть, думал, что таким путем спасет свою жизнь. Доносчики — они как немцы. И даже еще хуже. Потому что немцам никто не верит. Знают, что они — убийцы. Да они и сами не скрывают этого. На своей униформе носят череп со скрещенными костями. Но тот, кто доносит, — он разговаривает с тобой и улыбается, как обычно, и лишь потом, когда никто не ожидает, он предает и выдает тебя. Он верит, что благодаря доносам продлит свою жизнь. Как немцы, которые верят, что выиграют войну. Они еще заплатят за все то зло, которое причинили. И доносчики тоже. Только доносчики заплатят раньше. Барух говорил мне, — а он знал, что говорит, — что всех доносчиков немцы убьют еще до того, как проиграют войну. Ведь они у них в руках.
Когда они нашли нас, мне пришла в голову смешная мысль. Я подумал: «Хорошо, что Снежок остался дома». Как будто он тоже был еврей, которого поймали, с побоями спустили во двор и поставили в ряд.
Они били Баруха. Один из полицейских ударил и моего отца. Отец обернулся и посмотрел на него, и полицейский отступил назад. Отец не поднял на него руку. Но все-таки после этого они спустили нас вниз вежливо, и Баруха тоже не трогали.
Мы были из последних, кого спустили во двор. И тогда папа с Барухом начали ссориться из-за меня. Впрочем, это была не ссора, а спор, он просто был похож на ссору. Потому что каждый из них стоял на своем и был уверен, что он прав. Времени не было. Они должны были решить все как можно быстрее. По плану Баруха папа должен был выйти одним из первых, без меня. Сразу. Конечно, его тут же пошлют направо. Барух возьмет меня и выйдете последними. И тогда нас пошлют налево — старика и ребенка. Они не разделяли людей на плохих и хороших. Так делают только на небесах.
— Ты знаешь, где находятся развалины дома № 78 по нашей улице? Я его там спрячу, а ты потом заберешь, — прошептал Барух.
Это были развалины, оставшиеся после первых бомбежек в начале войны. Я хорошо знал это место. Папа тоже знал.
— Как ты его там спрячешь?
— Положись на меня.
— Если кто-то пожертвует жизнью, чтобы спасти моего сына, так это буду я!
— Ты можешь ради него погибнуть, если тебе так хочется, — рассмеялся Барух.
На самом деле он не смеялся. Он притворялся, что ему смешно. Я слишком хорошо знал, как он смеется на самом деле. Это было совсем иначе. Но он сказал отцу, что тот не может умереть ради меня, потому что мне нужен живой отец. Живой отец на долгие годы, пока я не вырасту. Живой отец после войны. Но папа не хотел его слушать. У него был другой план. Впрочем, не совсем план. Он просто решил идти вместе со мной. Понятно, что его пошлют налево, вместе с Барухом. И тогда, в дороге, при первой возможности мы убежим. Или с площади, откуда отправляют на вокзал. Или выпрыгнем из вагона. У папы была пила, перепиливающая сталь, и молоток, которые он спрятал под пальто. Я видел также, что по дороге из склада он прихватил клещи. Полицейский тоже это видел. Папа с Барухом опасались, что он донесет.
Еще некоторое время они спорили, что делать со мной.
— Ты пойдешь первым, — упорствовал Барух, — обычно они сначала отправляют оставшихся в их домах. Так это было в прошлый раз. Ты сможешь сразу же выйти оттуда и по крышам пробраться к дому № 78.
— Невозможно, — сказал отец, — по дороге надо пройти три улицы.
— Ну и что? Ты не можешь подняться и спуститься? Ты просто зря упрямишься. Не хочешь делать то, что тебе говорит старший.
— Я не могу смириться с мыслью, что ты погибнешь, спасая моего сына, — сказал отец.
— Ты это говоришь серьезно? Ведь это для меня самый лучший вариант — погибнуть ради кого-то. Я все время думал, как бы мне умереть, чтобы от этого кто-то выиграл. Да еще тот, кого я люблю. Ты просто хочешь помешать мне сделать самое лучшее, что я еще могу сделать в жизни. Постыдился бы.
Папа рассмеялся. Барух тоже смеялся. Они обнялись. Потом папа наклонился, чтобы успокоить меня.
— Не бойся, Алекс, все будет в порядке.
На этом спор прекратился. Немцы облегчили ситуацию. Они не делали селекции. Подошел поляк-компаньон и шепнул Баруху:
— Хотят уничтожить всех.
Я снова заволновался. Ведь я не смогу вернуться и взять Снежка. Он, конечно, устроится, — успокаивал я себя. У него будет достаточно времени прогрызть дырку и удрать. Да и, кроме того, в нашей квартире достаточно места для такого маленького зверька. И он, конечно, найдет шкаф с продуктами.
И тогда полицейский, который нашел нас и которого папа немножко припугнул, шепнул что-то немцу. Немец улыбнулся и велел отцу отойти в сторону. Барух с силой толкнул меня вперед, и мы вышли вдвоем. Немцы и в самом деле не делали селекции. Все стояли на улице единой толпой. Барух посадил меня на плечи, и через головы людей я увидел в воротах отца. Он отдал немцу клещи. Немец спрятал их. Что-то сказал. Папа отдал молоток. Он его тоже спрятал. Тогда папа что-то сказал, и немец рассмеялся, Когда немец смеется, это не всегда добрый знак, но во всяком случае, он не поднял руку на отца.
Они обыскали его и нашли за ремнем пилу. Я знал, что если найдут пистолет, его убьют на месте Мое сердце билось так сильно, что я чуть не задохнулся. Но они больше ничего не нашли. Хотя и искали в нужном месте, я это видел. И тогда они приказали всем встать в ряды по три человека. Папа еще не вышел на улицу, он был во дворе фабрики с другой группой людей. Немцы, по-видимому, решили отправлять нас двумя большими группами. Наша группа тронулась в путь. Я начал кричать:
— Папа! Папа!
Но Барух крепко сжал мои руки и попросил меня замолчать. И папа остался со второй группой.
Мы пошли вперед. Рядом с нами, в нашей тройке, шла санитарка Рахель. Барух все время разговаривал со мной. Он сказал мне множество вещей, которые я должен был запомнить. Когда мы поравняемся с домом № 78, я должен буду побежать в сторону ворот. Я хорошо знал этот дом, его фасад, смотрящий на улицу пустыми окнами. Внутри не было ничего целого — только разрушенные стены, куски висящих полов и обломки труб. Он подтолкнет меня в нужный момент. Он заверил меня, что папа придет за мной. Или убежит сейчас, или придет немного позже. Может быть, через два-три дня. Во всяком случае, я должен оставаться на месте, сколько смогу. Может быть, даже месяц. И даже целый год.
— Ты умный мальчик, — говорил он, — и ты справишься. Если они и вправду решили всех уничтожить, то и детям не спастись. Может быть, и тебе, особенно теперь, когда у отца забрали инструменты, придется туго.
Потом он сказал мне одну вещь, которую я и сам знал: в разрушенном доме есть узкий пролом, ведущий в подвал. Очень узкий. Только ребенок может протиснуться внутрь.
— У папы было еще что-то, — неуверенно сказал я.
— Я знаю, — ответил Барух. — Мы видели, что полицейский заметил, как твой отец взял клещи. Это у меня.
— Как папа получит его назад? — с волнением спросил я.
— Ты ему отдашь, — сказал Барух и повесил на мое плечо рюкзак. Я не сказал ни слова.
— Ты знаешь, что делать, Алекс?
Я кивнул головой.
— Беги прямо к пролому и постарайся забраться как можно глубже. Не бойся. В сумке у тебя есть фонарь.
Как видно, Барух давно обдумывал план моего побега. Я это понял гораздо позже. В те минуты я ни о чем таком не думал. Он продолжал говорить. Пытался научить меня, как устроить мой быт. Как добывать продукты. Но я ничего не слышал. Только видел отца, стоявшего в воротах, и немца, заносившего руку. И все время думал о пистолете, который сейчас лежал в рюкзаке Баруха, висящем на моем плече. И вдруг он меня толкнул. Я побежал изо всех сил. Я хорошо бегал. Полицейский бросился за мной. Барух побежал за полицейским. И вдруг полицейский упал. Не знаю, почему, но я думаю, что Барух подставил ему ногу. Потом услышал громкий болезненный крик. Это не был голос Баруха. В это время я добежал до ворот и побежал по обломкам развалин. Прямо ко входу в подвал. На улице послышались выстрелы. Я протиснулся в узкий проход. Еще до того, как нас выслали, мы никогда не прятались в подвале. Мы только иногда залезали в щель, но не глубоко, а оставались около пролома, на свету.
Я слышал шаги преследователей. Слышал, как отодвигали камни и кричали по-немецки:
— Он здесь!
— Нет, там, в стороне!
Я потихоньку спустился в главный коридор подвала. Пока еще не заходил глубже. Потому что вдруг неожиданно сел. Был очень испуган. И тут вспомнил, что у меня есть пистолет. Открыл рюкзак и стал шарить внутри дрожащими пальцами. Бутылка с водой. Хлеб. Карманный фонарь. Оставил его сверху. Что-то мягкое в бумаге — варенье или маргарин. И тут я нащупал кобуру с пистолетом. На ремне. Я вынул его из рюкзака. Распахнул пальто и повесил его на шею. Потом передумал. Вытащил его из кобуры и положил в карман. Он был слишком большой. Тогда перочинным ножом я разрезал карман в пальто и просунул туда дуло. Теперь пистолет не торчал из кармана. Я был доволен. Эта процедура успокоила меня, хотя они все еще были наверху, близко от меня. Я проделал опыт. Встал на ноги. Предположим, они приближаются. Я засунул руку внутрь, чтобы вытащить пистолет. И тут как будто наяву услышал, как папа говорил мне во время наших учений, на фабрике:
— Главное — неожиданность. Они не представляют себе, что у тебя есть пистолет. Терпеливо жди. С близкого расстояния легче попасть в цель. И если они идут один за другим, пронзишь обоих.
Это слово — «пронзишь» — рассмешило меня. Это все равно, как нанизывать бусы. Знала ли мама про пистолет? Она бы, конечно, не смеялась. Такие вещи никогда не смешили ее. Она ненавидела книги про войну, которые мы с папой любили. Она даже ненавидела книгу «Огнем и мечом»[1], которую я считал самой лучшей на свете. Мама говорила, что она слишком жестокая. Но ведь из-за этого ее и было так увлекательно читать.
Я быстро выхватил пистолет и прицелился. Если бы они появились, свет был бы за их спиной, и это было бы мне на пользу. И тут я вспомнил, что они просто не пролезут в щель, как это сделал я. Только если расширят отверстие.
Наверху, на развалинах, слышались выстрелы. В кого они стреляли? Ведь я был внизу.
Я больше не слышал их шагов. Спрятал пистолет в карман, обернув его носовым платком, чтобы не запачкать. Попил немного воды. Вытащил фонарь и зажег его. Он светил очень сильно. Тут же потушил его. Ночью он мне понадобится, да к тому же я должен быть экономным, не растрачивать попусту батарейки. «Исследую немного подвал, — подумал я. — Может, найду себе место получше, где и спрячусь». «Снежок, — думал я, — где ты сейчас?» И тут я услышал крики и топот множества ног на улице, где-то вдалеке. Это была, наверно, вторая группа, и с ними мой отец. Я встал и хотел выбежать наверх. Ведь у него даже нет пистолета! Может быть, он уже убежал? Я снова сел и снова встал и побежал к выходу. Но если его там не будет, меня сразу схватят. Барух запретил мне выходить: «Иначе папа никогда не найдет тебя». Слово «никогда» было очень страшным. Как будто кто-то умер. «Неделю, месяц, даже целый год». Наверху я слышал удаляющиеся шаги и крики. Потом все затихло.
Тогда я забился в угол и уснул, положив голову на рюкзак Баруха. И я увидел его во сне, как будто он пришел ко мне и говорил со мной. Только никак не мог понять, как ему удалось протиснуться внутрь через такое узкое отверстие.
Когда я проснулся, было темно. Кто-то закрыл пролом? Я испугался. Осторожно приблизился к нему. Нет, просто на улице была ночь. Прислушавшись, я смог услышать звуки ночной жизни с противоположной стороны, оттуда, где жили поляки.
Разрушенный дом
С тех пор, как мы переехали жить в гетто, на Птичью улицу, мы часто приходили к дому № 78. Дети со всей округи играли здесь в прятки или другие игры. Родители запрещали нам входить в дом, потому что процесс разрушения продолжался, и время от времени то тут, то там обрушивалась часть стены. Но это место магически притягивало нас. Таинственные подвалы, полные чертей и духов, обломки стен в квартирах на первом этаже, висящие в воздухе лестничные пролеты — что могло быть более привлекательным для наших игр!
По-видимому, дом был частично разрушен, частично сгорел, а сейчас происходил процесс медленного разрушения. Соседние здания сохранились в целости и сохранности, фасад и задняя стена дома также не были повреждены. Получилось так, что оба фасада — передний и задний, — поддерживаемые обломками стен или кусками труб, смотрели на улицу пустыми проемами окон, словно завораживающая и страшная декорация. Внешняя сторона дома выходила на нашу улицу, в гетто, а задняя часть находилась на той стороне, где жили теперь христиане.
Не меньше, чем само здание, нас привлекал вид, открывающийся по ту сторону нашей жизни. Пробраться к окну было не так просто. Было очень страшно стоять около того единственного окна, к которому можно было подняться по висящей в воздухе лестнице — по одному, чтобы она не обрушилась. Лестницы в этом доме поднимались не с земли, а с нижнего этажа. Окно, к которому мы пробирались, находилось этажом выше. Над ним было еще четыре окна, — это означало, что дом был пятиэтажный, плюс нижний этаж. Я уже не говорю о подвалах.
С задней стороны дома была воздвигнута высокая каменная стена, обсыпанная сверху битым стеклом, а за стеной можно было видеть дома, стоящие с другой, польской стороны. Это было так близко, что, казалось, можно было запросто добраться туда, но это был совсем другой мир. Мир, в котором мы жили раньше и не ценили его. Нам просто не приходило в голову, что право передвигаться по улице или идти куда вздумается, — это что-то особенное. Или, к примеру, сесть в трамвай и выйти в центре города. Или просто пойти в центральный парк и бросать крошки плавающим в озере лебедям. Гулять там. Впрочем, перед тем, как стали вывозить людей, в гетто были магазины, у нас были друзья, было даже поле, на котором мы играли в футбол, и были эти развалины. Но всегда была граница. Досюда — и не дальше. Как тюрьма, только просторней. Там, в магазинах у поляков, было больше продуктов и они были дешевле. Там можно было купить хлеб, молоко и яйца. Если яиц иногда и не было, то хлеб был всегда. И если молоко было разбавлено водой, — не страшно, воду тоже пьют. И там каждую ночь не умирали от голода.
Итак, мы по одному пробирались к окну и смотрели. До тех пор, пока не появлялся хулиган, который жил напротив, и не начинал бросать в нас камни.
Сначала мы хотели дать ответный бой. Камней у нас было предостаточно. Но потом, посоветовавшись, решили, что наше окно заделают камнями, если обнаружат по ту сторону стены щебень и булыжники, переброшенные нами. Жаль, а то я бы мог запросто попасть в него и разбить ему голову.
Он не был немецким мальчиком, но поляки тоже ненавидели нас. Папа говорил, что это потому, что так их воспитали дома, в школе и в церкви. Сказали им, что евреи распяли Христа, что евреи обманщики и воры и ссужают деньги под проценты. Папа объяснил мне, что и среди поляков есть воры, убийцы и ростовщики. Среди нас хотя бы нет убийц и пьяниц. Но когда кто-то чужой, его ненавидеть проще. Если нет работы, и рабочие и служащие выброшены на улицу, они сразу же говорят: это евреи позанимали все места! Евреи, убирайтесь в Палестину!
Высокая стена закрывала от нас магазины, расположенные напротив. Затаив дыхание, мы смотрели на окна, светившиеся над стеной. Видно было хорошо, но не было никакой возможности добраться туда.
На втором и третьем этажах над развалинами здания висели в воздухе два куска полов, словно отсеченные по диагонали. Один из моих друзей, показывая на них, объяснил, что там была кухня, об этом можно было догадаться по остаткам белого кафеля и части кухонных шкафов, висевших на стене. Впрочем, и снизу можно было догадаться, что это была кухня по обломкам вентиляционного шкафа, по круглому металлическому отверстию вентиляции, выходящему на польскую сторону.
На второй, более высокой части пола, всегда сидели птицы. Они прилетали туда и улетали. Как будто там кто-то готовил для них еду. Однажды я с риском для жизни вскарабкался на развалины, как раз напротив этого места, и стал рассматривать этот оставшийся кусок кухни. Я не мог видеть пол там, наверху, но зато я увидел — и это было просто чудо — там была раковина, и над ней — кран, из которого капала вода! Птицы просто прилетали сюда пить. Как это могло быть? Возможно, водопровод подходил туда с польской стороны, под стеной. Точно такая же раковина была и на нижней кухне, которая была сплошь завалена щебнем и обломками кирпичей. И, кроме того, там тоже был вентиляционный шкаф, который прикрывали дверцы. Я отчетливо видел это.