Открывается дверь или окно, и Мари-Лора слышит гипнотический голос моря.
– А Этьен? – спрашивает папа.
– То сидит взаперти, как покойник, то ест, как альбатрос.
– Он по-прежнему не?..
– Вот уже двадцать лет.
Может, взрослые говорят друг другу что-то еще. Может, Мари-Лоре следовало бы проявить больше любопытства насчет двоюродного дедушки, который видит то, чего нет, и насчет судьбы всего и всех, кого она когда-либо знала. Однако желудок у нее полон, кровь теплым золотом струится по жилам, а за открытым окном, за стенами, бьется море. Лишь кусок каменной кладки отделяет Мари-Лору от края Бретани, самого дальнего подоконника Франции. И пусть немцы накатывают неудержимо, как лава, Мари-Лора уплывает во что-то вроде сна или воспоминания о сне: ей шесть или семь лет, она ослепла совсем недавно, папа сидит на стуле рядом с ее кроватью, стругает деревяшку, курит, а на сто тысяч парижских крыш и труб спус кается тихий вечер; стены вокруг мало-помалу тают, и потолок тоже, весь город растворяется в тумане, и наконец сон накрывает ее, словно тень.
Ты призван
Все хотят слушать рассказы Вернера. Как проходили экзамены, что его заставляли делать. Расскажи нам все. Младшие дети теребят его за рукав, старшие ведут себя уважительно. Снежноголовый мечтатель сумел выбраться из копоти.
– Сказали, что из моей возрастной группы возьмут только двоих. Может, троих.
Ютта сидит за дальним концом стола, и Вернер ощущает жар ее внимания. На остаток денег герра Зидлера он купил «народный приемник» за тридцать четыре марки восемьдесят, двухламповый, маломощный, дешевле даже соседских «Фолькс-Эмпфенгеров». Он принимает только длинноволновые общенемецкие программы Дойчландзендера. Больше ничего. Ничего иностранного.
Дети при виде приемника радостно вопят. Ютта не выказывает интереса.
– А много было математики? – спрашивает Мартин Заксе.
– Вам давали сыр? А пироги?
– Тебе дали пострелять из винтовки?
– Вы ездили на танках? Ведь правда ездили?
– Я не знал ответов на половину вопросов, – отвечает Вернер. – Я наверняка не поступлю.
Однако он поступает. Через пять дней после его возвращения из Эссена почтальон приносит в сиротский дом письмо и передает лично в руки Вернеру. Жесткий конверт с орлом и свастикой. Без марки. Как депеша от Бога.
Фрау Елена стирает. Младшие мальчики сгрудились вокруг нового приемника: слушают получасовую программу «Детский клуб». Ютта и Клаудиа Фёрстер повели трех младших девочек на ярмарочное кукольное представление; Ютта с самого возвращения Вернера не сказала ему и десяти слов.
«Ты призван», – говорится в письме. Вернеру указано прибыть в Учреждение национал-политического образования № 6 в Шульпфорте. Он стоит в гостиной сиротского дома, пытаясь осознать новость. Стены в трещинах, лупящийся потолок, две скамьи, на которых одни сироты сменяют других, сколько существует шахта. Он сумел отсюда выбраться.
Шульпфорта. Крохотная точка на карте возле Наумбурга, в Саксонии. Триста километров к востоку. Лишь в самых дерзких мечтах Вернер позволял себе надеяться, что когда-нибудь поедет так далеко. Он несет письмо в проулок за домом, где фрау Елена в клубах дыма кипятит простыни.
Она перечитывает листок несколько раз.
– Мы не сможем заплатить.
– Нам и не надо.
– Сколько туда ехать?
– Пять часов на поезде. Билет уже оплачен.
– Когда?
– Через две недели.
Фрау Елена: мокрые волосы прилипли к щекам, под глазами багровые мешки, розовые ободки у ноздрей. Тонкий крестик на влажной шее. Гордится ли она им? Фрау Елена трет глаза, рассеянно кивает и говорит:
– Они будут рады.
Потом возвращает ему письмо и смотрит в проулок между тесными рядами веревок с бельем и угольными ведрами.
– Кто, фрау?
– Все. Соседи. – Она смеется неожиданно резким смехом. – Заместитель министра. Тот, что забрал твою книгу.
– Но не Ютта.
– Да. Не Ютта.
Он мысленно репетирует доводы, которые изложит сестре. Pfl icht. Это означает «долг». Обязательства. Каждый немец выполняет свое предназначение. Надевай башмаки и иди работать. Ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer[17]. У каждого из нас своя роль, сестренка. Однако еще до возвращения девочек известие, что его приняли в школу, облетает весь квартал. Соседи приходят один за другим, восклицают, трясут подбородками. Шахтерские жены приносят свиные ножки и сыр, передают из рук в руки письмо, грамотные читают вслух неграмотным, и Ютта, вернувшись, застает полную комнату ликующих людей. Близняшки Ханна и Сусанна Герлиц упоенно носятся вокруг дивана, шестилетний Рольф Гупфауэр затягивает: «Вставай! Слава отечеству!» – несколько других детей подхватывают, и Вернер не видит, как фрау Елена говорит с Юттой в уголке, как Ютта убегает наверх.
Когда звонят к обеду, она не спускается. Фрау Елена просит Ханну Герлиц прочесть молитву и го во рит Вернеру, что побеседует с Юттой, а он должен оставаться здесь, ведь все эти люди пришли ради него. В голове у него то и дело искрами вспыхивают слова: «Ты призван». Каждая ускользающая минута сокращает его срок в этом доме. В этой жизни.
После обеда маленький Зигфрид Фишер, не старше пяти лет, обходит стол, дергает Вернера за рукав и протягивает ему вырванную из газеты фотографию. На снимке шесть бомбардировщиков плывут над облачной грядой. На фюзеляжах застыли солнечные полосы, шарфы пилотов развеваются.
– Ты ведь им покажешь, правда? – спрашивает Зигфрид Фишер.
Его лицо пылает верой. Оно словно обводит кружком все часы, что Вернер провел в сиротском доме, мечтая о чем-то большем.
– Да, – говорит Вернер; глаза всех детей обращены на него. – Да, обязательно.
Occuper
Мари-Лора просыпается от боя часов на церкви: два, три, четыре, пять. Слабый запах плесени. Старые пуховые подушки, слежавшиеся от времени. Шелковые обои за продавленной кроватью, на которой она сидит. Вытянув руки, Мари-Лора почти может коснуться стен с обеих сторон.
Эхо колокольного звона затихает. Она проспала почти весь день. Что это за приглушенный рокочущий гул? Толпа? Или по-прежнему море?
Мари-Лора спускает ноги на пол. Кровавые мозоли на пятках пульсируют. Где трость? Осторожно – чтобы не удариться обо что-нибудь щиколоткой – Мари-Лора возит ступнями по половицам. За занавеской окно – высоко, не дотянуться. Напротив – комод. Ящики из него можно выдвинуть только наполовину – дальше они упираются в кровать.
Погода здесь такая, что ее можно ощущать пальцами.
Мари-Лора нащупывает дверной проем и выходит – куда? В коридор? Здесь гул тише, почти как шепот.
– Есть кто-нибудь?
Тишина. Затем движение внизу, тяжелые башмаки мадам Манек взбираются по узким винтовым ступеням, ее затрудненное прокуренное дыхание все ближе – третий этаж, четвертый – сколько же в доме этажей? Наконец голос мадам зовет: «Мадемуазель?» Мари-Лору берут за руку и ведут назад в комнату, где она проснулась, усаживают на край кровати.
– Тебе надо в уборную? Наверняка надо, а потом в ванну. Ты очень хорошо спала, твой папа сейчас в городе, хочет отправить телеграмму, хотя я его предупредила, что легче вытаскивать перья из патоки. Есть хочешь?
Мадам Манек взбивает подушки, встряхивает одеяло. Мари-Лора уговаривает себя сосредоточиться на чем-нибудь маленьком и конкретном. На макете в Париже. На одной-единственной ракушке в лаборатории доктора Жеффара.
– А что, весь этот дом принадлежит моему двоюродному дедушке Этьену?
– Каждая комната.
– И как же он за него платит?
Мадам Манек смеется:
– Сразу быка за рога! Твой двоюродный дедушка унаследовал этот дом от отца, твоего прадедушки. Он был очень успешный и богатый человек.
– Вы его знали?
– Я работаю здесь с тех пор, как мсье Этьен был маленьким мальчиком.
– И мой дедушка тоже? Вы и его знали?
– Да.
– А я сегодня познакомлюсь с дядей Этьеном?
Мадам Манек отвечает не сразу:
– Возможно, нет.
– Но он здесь?
– Да, детка. Он всегда здесь.
– Всегда?
Большие руки мадам Манек заключают ее в объятия.
– Давай пока займемся ванной. Твой папа придет и все тебе объяснит.
– Папа ничего не объясняет. Он сказал только, что его дядя был на войне вместе с моим дедушкой.
– Так и было. И твой двоюродный дедушка вернулся с войны… – мадам Манек ищет слова, – не совсем таким, каким на нее ушел.
– Вы хотите сказать, стал видеть то, чего нет.
– Испуганным. Как мышь в мышеловке. Он видел, как мертвые проходят сквозь стены. Ужасы на перекрестках. Теперь он не выходит из дому.
– Никогда?
– Уже много лет. Но Этьен – чудо. Он знает все на свете.
Мари-Лора слышит скрип деревянных стропил, крики чаек и тихий рокот за окном.
– Мы очень высоко, мадам?
– На шестом этаже. Удобная кровать, правда? Я надеялась, что вы с папой хорошо отдохнете.
– Окно открывается?
– Да, милая. Хотя, наверное, пока лучше оставить ставни закрытыми…
Мари-Лора уже стоит на кровати, ведет ладонями по стене:
– Отсюда видно море?
– Нам велели держать окна и ставни закрытыми. Но разве что на минутку…
Мадам Манек поворачивает ручку, открывает створки внутрь, распахивает ставни. И тут же в комнату врывается ветер – яркий, свежий, соленый, лучезарный. Рокот вздымается и опадает.
– А тут есть улитки, мадам?
– Улитки? В океане? – Снова смех. – Их там как капель в дожде. Ты интересуешься улитками?
– Да-да-да. Я находила древесных улиток и садовых, а морских – никогда.
– Тогда ты приехала куда надо, – говорит мадам Манек.
Она наливает теплую ванну на третьем этаже. Из ванной Мари-Лора слышит, как мадам закрывает дверь. В тесной ванной комнате пол стонет под тяжестью воды, стены потрескивают, как будто это каюта «Наутилуса». Боль в пятках слабеет. Мари-Лора погружается с головой. Никогда не выходить из дому! Десятилетиями прятаться в этом странном узком доме!
К обеду ее наряжают в крахмальное платье, которому неизвестно сколько десятилетий. Они сидят за квадратным кухонным столом, папа и мадам Манек друг напротив друга, упираясь под столом коленями. Окна и ставни плотно закрыты. Приемник отрывисто перечисляет имена министров. Де Голль в Лондоне, Поля Рейно сменил Петен. На обед рыба, тушенная с зелеными помидорами. Папа рассказывает, что письма не приходят и не отправляются уже три дня. Телеграфные линии не работают. Самой свежей газете – шесть дней. По радио диктор читает частные объявления.
Мсье Шемину, бежавший в Оранж, ищет своих троих детей, оставленных с багажом в Иври-сюр-Сен.
Франсис в Женеве ищет информацию о Мари-Жанне, последней раз виденной в Жантийи.
Мама молится о Люке и Альберте, где бы те ни были.
Л. Рабьер ищет сведения о своей жене, последней раз виденной на вокзале Орсе.
А. Коттер сообщает матери, что жив и находится в Лавале.
Мадам Мейзё разыскивает шесть своих дочерей, отправленных поездом в Редон.
– Все кого-нибудь потеряли, – шепчет мадам Манек.
Папа Мари-Лоры выключает приемник; пощелкивают, остывая, лампы. Наверху тот же голос продолжает тихо читать имена. Или это ей кажется? Она слышит, как мадам Манек встает и собирает тарелки, а папа выдыхает так, будто табачный дым давит на его легкие и нужно их быстрее освободить.
Вечером они с папой поднимаются по винтовой лестнице и ложатся спать бок о бок на той же продавленной кровати, в той же спальне со старыми шелковыми обоями, на том же шестом этаже. Отец возится с рюкзаком, с дверной задвижкой, со спичками. Вскоре в воздухе уже привычный запах его сигарет, синих «Галуаз». Мари-Лора слышит, как со скрипом и щелчком раскрываются створки окна, и сразу – долгожданный шелест ветра или моря и ветра – ее ухо не может их разделить. Вместе с ним в комнату врываются запахи соли, сена, рыбного рынка и далеких болот. И ничего такого, что походило бы на запах войны.
– А мы можем пойти завтра к морю, папа?
– Скорее всего, не завтра.
– А где дядя Этьен?
– Наверное, в своей комнате на пятом этаже.
– И видит то, чего нет?
– Нам очень повезло, что он есть.
– И что есть мадам Манек. Она замечательно готовит, правда? Может быть, даже чуть лучше тебя?
– Ну если только чуть-чуть.
Мари-Лора рада, что в голосе отца наконец появилась улыбка. Однако она чувствует, что за улыбкой его мысли бьются, как птицы в клетке.
– Что значит, папа, что они нас оккупируют?
– Это значит, они разместят на наших площадях свои грузовики.
– Они заставят нас говорить на своем языке?
– Может быть, они заставят нас перевести часы на один час.
Дом скрипит. Чайки кричат. Папа снова закуривает.
– Как можно «занять страну»? Это как занимают комнату?
– Это военный контроль, Мари. Хватит вопросов на сегодня.
Тишина. Двадцать сердцебиений. Тридцать.
– Как может одна страна заставить другую перевести часы? А если все откажутся?
– Тогда многие придут на работу слишком рано. Или опоздают.
– Помнишь нашу квартиру, папа? Мои книги, и наш макет, и шишки на подоконнике?
– Конечно.
– Я расставляла шишки по размеру, от больших к маленьким.
– Они по-прежнему там.
– Ты так думаешь?
– Я знаю.
– Ты не можешь знать.
– Ладно, не знаю, но уверен.
– А прямо сейчас немецкие солдаты укладываются на наши кровати, папа?
– Нет.
Мари-Лора старается лежать очень тихо. Она почти слышит, как у папы в голове крутятся шестеренки.
– Все будет хорошо, – шепчет она; отец стискивает ей руку. – Мы немного побудем здесь, а потом вернемся в свою квартиру, и шишки будут там, где мы их оставили, и «Двадцать тысяч лье под водой» будут лежать в ключной, и никто не будет спать на наших кроватях.
Далекое торжественное пение моря. Стук чьих-то каблуков по булыжной мостовой внизу. Мари-Лоре очень хочется услышать: «Да, конечно, ma cherie», но папа молчит.
Не лги
Он не может сосредоточиться на уроках, на простых разговорах или домашних поручениях. Стоит закрыть глаза, его захватывает видение школы в Шульпфорте: красные флаги, мускулистые лошади, сверкающие лаборатории. Лучшие мальчики Германии. Иногда он видит в себе символ новых возможностей, на который обращены все взгляды. А по временам перед ним мелькает деревенский парень со вступительных экзаменов, как тот побледнел и зашатался, но никто не пришел ему на помощь.
Почему Ютта за него не рада? Почему даже сейчас, когда он вырвался отсюда, в глубине мозга звучат какие-то непонятные предостережения?
– Расскажи нам снова про ручные гранаты! – просит Мартин Заксе.
– И про соколиную охоту! – подхватывает Зигфрид Фишер.
Трижды Вернер готовит доводы, и трижды Ютта поворачивается на каблуках и уходит прочь. Час за часом она возится с малышами, или отправляется за покупками на рынок, или выискивает другие предлоги помочь фрау Елене, найти себе дело вне дома.
– Она не хочет меня слушать, – говорит Вернер фрау Елене.
– А ты все-таки постарайся.
Он сам не успел заметить, как до отъезда остался один день. Вернер просыпается до зари и заходит в спальню девочек. Ютта лежит, обхватив голову руками, одеяло намотано на тело, подушка заткнута в щель между матрасом и стеной: даже во сне все не так, все поперек. Над кроватью ее фантастические рисунки: родной поселок фрау Елены, Париж с кружащими птичьими стаями над тысячью белых башен.
Вернер зовет ее по имени.
Ютта плотнее заворачивается в одеяло.
– Ты выйдешь со мной пройтись?
К его удивлению, она садится на постели. Они выходят из спящего дома. Вернер идет молча. Они перелезают через один забор, потом через второй. У Ютты за ботинками тянутся незавязанные шнурки. Репейник царапает колени. Встающее солнце прожигает дырочку в горизонте.