Вечная жизнь - Фредерик Бегбедер

Frédéric Beigbeder

Une Vie Sans Fin

Copyright © Frédéric Beigbeder et les Editions Grasset amp; Fasquelle, 2018

© Е. Клокова, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

Хлоэ, Ларе и Уне

Да помилует нас Всемогущий Бог и, простив нам грехи наши, приведет нас к жизни вечной.

– Аминь.

Мы любим смерть так же сильно, как вы любите жизнь.

Пусть их девятьсот девяносто пять миллионов, а я один, и все равно, Лола, заблуждаются они, а прав я, потому что я один знаю, чего хочу: я больше не хочу умирать.

«Правда невероятнее вымысла: поскольку вымысел должен придерживаться правдоподобия, а правда в этом не нуждается», – сказал Марк Твен. Но как быть, если правда больше не выглядит таковой? Вымысел сегодня уж точно не так безумен, как наука. Истина обгоняет воображение. Перед вами «научный труд нон-фикшн». Роман, все научные подробности которого публиковали Science или Nature. Беседы с реальными врачами, исследователями, биологами и генетиками приведены в тексте в том виде, как были записаны в 2015–2017 годах. Все упомянутые фамилии, названия предприятий, адреса, открытия, стартапы, машины, препараты и клиники существуют на самом деле. Изменил я только имена близких, чтобы не смущать их.

Я и вообразить не мог, куда меня заведет расследование на тему бессмертия человека, когда начинал работать.

Автор решительно снимает с себя всяческую ответственность за последствия, которые прочтение книги окажет на род человеческий (в целом) и продолжительность жизни читателя (в частности).

Ф. Б.

Смерть сама по себе – глупость.

При чистом небе смерть наблюдаешь каждую ночь. Поднимаешь глаза и видишь, как свет погасших звезд струится сквозь галактику. Далекие звезды, исчезнувшие тысячелетия назад, шлют нам привет и напоминание о себе. Случается, я забываюсь, звоню только что упокоившемуся человеку и слышу в автоответчике его живой голос. Возникает парадоксальное чувство. Сколько еще времени излучает свет умершая звезда? Как скоро телефонная компания «сотрет» покойника? Между концом и полным затуханием проходит определенный срок: звезды доказывают, что можно блистать и после смерти. После неизбежно наступает момент, когда погибшее солнце уподобляется гаснущей свече. Свет колеблется, звезда устает, автоответчик умолкает, пламя трепещет. Если вглядеться в смерть повнимательнее, замечаешь, что покинувшие наш небосвод звезды мерцают чуть слабее живых светил. Их ореолы меркнут, переливы бледнеют. Мертвая звезда говорит с нами азбукой Морзе, посылает сигнал бедствия, цепляется за родную галактику.

Мое воскрешение началось в Париже, в опасном квартале, в день наибольшего загрязнения атмосферного воздуха мелкодисперсными частицами. Я повел дочь в необистро[3] с говорящим названием «Юность». Она съела целую тарелку колбас и колбасок bellota[4] (нет, колбаса была не желудевая, все эти вкусности сделали из свинок, кормленных только желудями и травами), а я выпил огуречный джин-тоник Hendrick’s[5]. После изобретения смартфона мы утратили привычку беседовать. Она просматривала сообщения в WhatsApp, я любовался моделями в «Инстаграме». Я спросил, какой «деньрожденный» подарок ей хочется получить больше всего на свете. Она ответила: «Селфи с Робертом Паттинсоном»[6]. Я дико изумился, хотя мое ремесло телеведущего есть не что иное, как бесконечное селфи. Человек, допрашивающий актеров, певцов, спортсменов и политиков на камеру, красуется на экране рядом с куда более интересными персонажами, чем он сам. Между прочим, когда я выхожу на улицу, прохожие просят разрешения сняться со мной, и я охотно соглашаюсь, ведь и сам только что занимался тем же на площадке, в ярком свете «дедолайтов»[7]. Все мы (не)живем одинаково – жаждем блистать отраженным светом. Современный человек – это скопление 75 000 миллиардов клеток, которые пытаются конвертироваться в пиксели.

Селфи, выложенные в соцсетях, стали новой идеологией нашего времени: итальянский поэт Андреа Инглезе называет это «единственной законной страстью, саморекламой в режиме нон-стоп». Существует аристократическая иерархия, которую предписывает селфи. «Сольные» – у памятника или в пейзаже – говорят: «Я был здесь, а ты нет!» Селфи – визуальное жизнеописание, электронная визитная карточка, социальная ступенька. Селфи со знаменитостью наделено глубинным смыслом. Селфист пытается доказать, что встретил кого-то познаменитей, чем его сосед. Никто не набивается на селфи с неизвестным, если тот не карлик, не гидроцефал, не человек-слон или не обгорел до костей. Селфи – признание в любви, но не только. Оно подтверждает идентичность, превращает медиума-транслятора в медиума-послание, в аутентичную единицу информации, предсказывал в 1967 году Маршалл Маклюэн[8]. Правда, «пророк электронной коммуникации» даже представить не мог, что медиумами станут все. Селфи с Марион Котийяр[9] и Амели Нотомб[10] выражают совершенно разные вещи. Селфи позволяет человеку представиться: смотрите, до чего я хорош рядом с этим памятником, с Н. или с К., в этой стране, на этом пляже, а еще и удовольствие получаю – показываю вам язык! Теперь вы знаете меня лучше: я загораю, я касаюсь пальцем антенны на Эйфелевой башне, я не даю упасть Пизанской башне, я путешествую, я смеюсь над собой, я существую, потому что встретил знаменитость. Селфи – попытка присвоить суперизвестность, продырявить аристократический пузырь и протыриться внутрь. Селфи – это коммунизм: оружие пехотинца в войне за гламур. Люди не позируют абы с кем, аура соседа / соседки по кадру должна окрашивать снимающего. Фотографии со знаменитостями – форма каннибализма, она пожирает блеск звезды. Выводит на новую орбиту. Селфи можно считать новоязом эпохи самолюбования: оно заменяет картезианскую субъективность мысли. «Я думаю, следовательно, я существую» превращается в «я позирую, значит я существую». Селфи с Ди Каприо возвышает меня над тобой, ведь ты позируешь с матерью на лыжном склоне. Она, кстати, тоже с бóльшим удовольствием снялась бы с Леонардо. А он сам – рядом с папой римским. Папа выбрал бы ребенка-трисомика[11]. Означает ли это, что главная личность – ребенок с лишней хромосомой? Нет, тут я впадаю в заблуждение: понтифик является исключением, подтверждающим правило достижения запредельной известности при помощи фотографии, сделанной любым девайсом, годным для селфи. Папа нарушил алгоритм эго-аристократического снобизма, начало которому положил в 1506 году Альбрехт Дюрер картиной «Праздник четок», изобразив себя (молодой человек в изящных одеждах) у дерева, в правом верхнем углу от Пречистой Девы.

Логику селфи можно сформулировать следующим образом: Бенабар[12] мечтает о селфи с Боно[13], а тому это на фиг не нужно. Следовательно, каждый день на всех улицах всех городов планеты Земля идет новая классовая борьба, имеющая единственной целью медийное главенствование, предъявление высшей популярности, движение вверх по лестнице известности. Как мы сражаемся? Сравниваем число ЕМШ (Единиц Медийного Шума) «на душу»: выступления на телевидении и радио, фотографии в прессе, лайки и репосты на «Фейсбуке», просмотры в YouTube, ретвиты[14] и так далее и тому подобное… Это борьба с безвестностью, где очки легко считаются, а победители свысока смотрят на проигравших. Я предлагаю назвать новое безумие селфизмом. Мировая война без армии, постоянная, ведущаяся 24 часа из 24 возможных: «война всех против всех», по определению Томаса Гоббса[15], технически организованная и поддающаяся мгновенному учету. На первой пресс-конференции после избрания президентом США в январе 2017 года Дональд Трамп не захотел говорить ни о своем видении Америки, ни о геополитике грядущего мира: он сравнил число зрителей, смотревших его инаугурацию, с числом тех, кто видел церемонию Барака Обамы. Я вовсе не исключаю себя из этой экзистенциальной борьбы: у меня есть фан-страница, 135 000 поклонников, которые очень даже порадовались моим селфи с Жаком Дютроном[16] и Дэвидом Боуи[17]. И все-таки после пятидесяти я чувствую себя ужасно одиноким. Мое общение с себе подобными ограничивается селфи и телесъемками. Чередуя одиночество с шумом толпы, я защищаюсь от любого неприятного вопроса о смысле жизни.

Иногда остается единственный способ выяснить, жив ли я: зайти на мою страницу в «Фейсбуке» и проверить, сколько человек лайкнули последний пост. Если зашкаливает за 100 000, иногда случается эрекция.

Тем вечером я был всерьез озабочен: моя дочь не мечтала о поцелуе Роберта Паттинсона, не хотела познакомиться с ним и переброситься парой фраз. Ей нужно было одно: запостить в соцсетях свое лицо рядом с красавчиком! А иначе как убедишь подружек, что действительно встречалась с селебрити? Все мы, не только моя девочка, участвуем в бешеной гонке. Дети и взрослые, молодые и старые, богатые и бедные, знаменитые и безвестные воспринимают публикацию собственной фотографии как нечто более важное, чем даже подпись на чеке или брачном договоре. Мы жаждем «лицевого» признания. Восемь миллиардов землян выкрикивают в пустоту неутолимое желание: «Смотрите на нас! Ну хоть заметьте!» Мы хотим быть принятыми во внимание. Наше лицо жаждет кликов. Если у меня больше лайков, чем у тебя, это доказательство моей счастливости. Так же и на телевидении: ведущий с более многочисленной аудиторией считает, что любим сильнее, чем коллеги по цеху. Такова логика селфиста: раздавить других, завоевав максимум любви публики. Цифровая революция привела к мутации: эгоцентризм стал планетарной идеологией. Мы лишились влияния на мир, остался один личный горизонт. Раньше власть была в руках придворных, потом перешла к кинозвездам. Как только каждый землянин стал сам себе медиа, весь мир захотел взять верх над ближним. Повсюду.

Когда Роберт Паттинсон приехал в Канны на премьеру фильма «Звездная карта»[18], Роми со мной не было, и я взял у него автограф. На собственной фотографии, вырванной из журнала Vogue, артист написал красным фломастером: To Romy with love хохохо Bob[19]. Думаете, дочь сказала мне спасибо? Хо-хо-хо! Она попросила:

– Поклянись, что не сам подписал фотографию!

Мы произвели на свет недоверчивое поколение. Больнее всего меня ранил тот факт, что Роми до сих пор так и не захотела сделать селфи с собственным отцом.

В том году у моей матери случился инфаркт, а отец упал в аэропорту, и я стал превращаться в завсегдатая парижских больниц. Узнал, что такое сосудистый стент и как выглядит титановый протез коленного сустава. Я начал ненавидеть старость – предбанник могилы. У меня была высокооплачиваемая работа, хорошенькая десятилетняя дочка, трехкомнатная квартира в центре Парижа, представительский BMW ActiveHybrid, и я не спешил утратить все эти богатства. Роми вернулась из клиники и прошла на кухню, так круто выгнув одну бровь, что она взлетела над всем лицом.

– Это что же получается, папа, все умирают? Сначала умрут дедушка с бабушкой, потом мама, ты, я, животные, деревья и цветы?

Она смотрела на меня в упор, как на Господа Бога, а я был обычным отцом одноядерного семейства, проходящим ускоренный курс обучения уходу за лежачими больными в кардиохирургии и отделении травматологии и ортопедии в больницах Кошена и Нейи. Я вдруг понял: хватит растворять в утренней кока-коле таблетки лексомила[20] в качестве средства от тревоги и страха. Немножко стыдно признаваться, но я не предвидел, что моим родителям однажды исполнится восемьдесят, после чего наступит мой черед, а потом то же случится с Роми. Я ничего не понимаю в математике и старости. Два голубых круглых глаза золотоволосой куклы, стоявшей между микроволновкой и бурчащим холодильником, медленно наполнялись слезами. Я вспомнил, как взбунтовалась моя дочь, узнав от матери, что Пер Ноэля[21] не существует. Роми ненавидит вранье.

– Не хочу, чтобы ты умирал, папа…

До чего же сладко бывает вылезти из скорлупы и услышать такое! Теперь увлажнились мои глаза, я уткнулся носом в волосы Роми, пахнущие лимонно-апельсиновым шампунем. Уж простите, повторюсь: не понимаю, как у такого… ммм… некрасивого мужчины могла родиться дочка-красавица!

– Не волнуйся, дорогая, с сегодняшнего дня смерть отменяется.

Наверное, мы являли собой дивное зрелище – как многие люди в печали. Несчастье придает взгляду величие. Все счастливые семьи похожи друг на друга… – так начал Лев Толстой роман «Анна Каренина». И добавил: …каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Я не согласен с графом: смерть – пример архибанального горя. Я откашлялся, как всегда делал мой дедушка-военный, собираясь навести порядок в доме.

– Ты жестоко заблуждаешься, мой любимый крольчонок: да, люди, животные и деревья умирали тысячелетиями, но отныне с этим покончено.

Оставалось одно – сдержать опрометчивое обещание.

Перспектива посещения Женевского института генетики и геномики привела Роми в экстаз.

– Мы будем есть фондю?

Это любимое блюдо моей дочери.

Наше Женевское приключение началось свиданием с профессором Стилианосом Антонаракисом[22]. Я придумал отличный предлог – сказал, что готовлюсь к передаче о бессмертии человека, – и греческий ученый назначил мне встречу, пообещав растолковать, как модификации дезоксирибонуклеиновой кислоты[23] продлят нам жизнь. Множество эссе, написанных трансгуманистами всех мастей, и навели меня на мысль устроить круглый стол на тему «Смерть смерти» и пригласить Лорана Александра[24], Стилианоса Антонаракиса, Люка Ферри[25], Дмитрия Ицкова[26], Матье Теренса[27] и «папу» Google Сергея Брина[28].