– И все шесть пальцев хорошо работали?
– Отлично. Дополнительным был маленький сочлененный мизинец. Представьте, как удобно играть на арфе шестипалому музыканту!
– Да уж, техника улучшилась бы процентов на двадцать! У флейтистов, гитаристов… И в ушах ковырять удобнее.
– Тогда я искренне полагал, что было бы гениально, сумей я «одарить» этой геномной вариацией все население планеты, улучшая человеческий вид. Я взял кровь у тех индусов и обнаружил мутировавший ген. У них, как у нас с вами, было две копии генома: хромосома матери, хромосома отца плюс мутация равно двадцати четырем пальцам вместо двадцати. Но если у кого-то мутация повторялась дважды – что случалось в этой семье совсем не редко, – эмбрион погибал уже на восьмой неделе беременности. Интереснейшая мутация: одна копия – хорошо, две – смертоносно.
– Надо же… Прощай, карьера арфиста.
– Я рассказал вам эту историю в назидание. Мы не знаем, какую цену придется заплатить за игры с геномом. Следует задуматься о вреде, причиняемом эволюции. Хотим улучшить наш вид? Придется принимать решение всем миром.
– Но человек воистину неидеален…
– В точку! У мухи-дрозофилы зрение во много раз мощнее нашего, а летучие мыши слышат гораздо лучше людей. Наша грудная клетка не защищает печень и селезенку, так что, случись авария, мы рискуем умереть от потери крови. Люди умеют ходить только на двух ногах, в отличие от далеких предков, отсюда боли в пояснице. Пищеварительные и дыхательные «трубопроводы» слишком сложны, да и менопауза могла бы наступать попозже.
– Но вы уверены, что, несмотря на все эти несовершенства, трогать ничего не следует?
Доктор Антонаракис отошел к окну и посмотрел на деревья. В саду юная брюнетка в белом халате раскручивала Роми на турникете, напоминающем лабораторную центрифугу. Моя дочь смеялась – громко, заливисто, ее смех взлетал вверх, трепетал в воздухе и разбивался о панорамные окна, как отчаянно-неосмотрительная малиновка.
– Мы беседуем уже полчаса. За это время обновились тысячи и тысячи наших клеток. В крови – миллион. В кишках – полмиллиона. Для обновления клеток нужно скопировать геном. За эти же тридцать минут шесть миллиардов «букв» были скопированы около двух миллионов раз. Для этого копирования нам нужна суперсовременная и точная система. Увы, она точна не всегда и допускает ошибки. Каждый раз, когда мы обновляем клетки, случается одна ошибка на 108. Одна ошибка копирования на 100 миллионов дает сорок или пятьдесят ошибок на три миллиарда букв. Именно эти ошибки и делают нас разными. Это необходимо для продолжения жизни в меняющейся окружающей среде. В случае появления нового, опасного вируса или в условиях глобального потепления для нашей дальнейшей эволюции потребуется многообразие. Некоторые мутации вызывают заболевания, но такова цена нашей адаптируемости. Диабет – яркий пример эволюции человеческого вида. Он становится все более распространенным явлением, ведь в пище и сахаре недостатка нет, а сто лет назад никто знать не знал про диабет. Сегодняшние плохие гены – виновники диабета – триста лет назад были генами-защитниками.
Я почувствовал себя обманутым, и профессор Антонаракис решил меня утешить.
– Вот что я вам скажу: люди, которые защищают чистоту водных источников Земли, делают для увеличения продолжительности нашей жизни больше, чем все лекарства и генетики, вместе взятые.
– Как же нам отодвинуть смерть?
– Наша забота – мозг. Мы можем способствовать регенерации печени, кишечника, крови, пытаемся помогать даже сердцу. Но не мозгу. Мы научились вводить клетки в эндокринные железы, но искусственный мозг вряд ли сумеем создать. С этим нужно смириться. Многим моим пациентам восемьдесят и даже девяносто лет, и каждый говорит одно и то же: «Все в порядке, я готов присоединиться к большинству…» Приход смертельной усталости неотвратим. Есть такое насекомое – поденка. Она живет один день, который вмещает весь цикл: рождение, взрослую жизнь, старость и смерть. И возможно, это самый счастливый вид на планете.
Я бросил взгляд в окно и провел рукой по волосам – дежурное движение, когда я не знаю, что сказать. Буддизм бабочек-однодневок не вызывал у меня восторга. Солнце быстро спускалось за деревья. Я понял, что пора забрать Роми, поблагодарить любезного генетика (хоть он и не осчастливил меня рецептом спасения жизни) и откланяться. Мою девочку и хорошенькую докторшу, которая ее «пасла», я нашел в холле. В голове мелькнула коварная мыслишка: они прекрасно спелись… что, если… мы могли бы… при случае…
– Пап, это Леонора. Она фанатка твоей передачи и хочет селфи с тобой!
– Это самое малое, чем я могу отблагодарить вас, мадемуазель!
Прелестная Леонора уже достала планшет.
Клик-клик-клик. Все решилось за долю секунды, пока я позировал рядом с ней. Брюнетка с упрямым лбом только что почистила зубы, ее кожа пахла вишневым гелем для душа, волосы – цветком апельсина, улыбка сияла здоровьем. Вся – высший сорт! Она смотрела мне в глаза, чуть приоткрыв рот, будто хотела сказать: я знаю, чего жду от жизни, и ты можешь стать частью моей программы. Я выдержал ее взгляд – из принципа, и она уступила, отвернулась к окну, в которое «заглядывали» Альпы. Между волосами и шеей, за ухом, были видны три квадратных сантиметра чистой, бархатистой обнаженной кожи, к которой так и тянуло прикоснуться губами… И хорошо бы еще в этом году. Короче говоря, мне тотчас захотелось завести с красавицей ребенка. Мужчине куда легче создать новую жизнь, чем отвадить смерть. Клянусь, я не просто вожделел, но жаждал оплодотворить эту женщину и потом наслаждаться видом ее растущего живота. Я чувствовал себя инопланетянином на стадии репродукции; мне хотелось погрузить щупальце в сладкую плоть человеческой самки. Я только что угодил в ловушку, расставленную моей любимой дочерью и профессором-генетиком. Беседа о ДНК распалила мой детородный орган, и он возомнил себя Виктором Франкенштейном.
– Роми – просто прелесть, – сказала Леонора, глядя на экран смартфона. – И настоящая спортсменка – чемпионка трапеций и качелей!
– Папа, мы можем пригласить ее пообедать с нами в La Réserve? Давай…
– Но я заказал омолаживающий массаж в спа-центре Nescens…
– Она согласна, я уже спросила! Скажи «да»…
– Ладно, да будет так, – произнес я с интонацией «короля вестерна» Джона Уэйна[52] (в «Пленнице пустыни» его дублировал Раймон Луайе) и содрогнулся от отвращения к собственному старческому голосу. Никто больше не говорит «да будет так!», а у меня вылетело само собой. Некоторые встречи переводят организм в режим автопилота. Заговор, составленный женщинами ради моего счастья, обернулся новым «покушением».
Мы купили меренги, взбитые сливки, малину и устроились на берегу Женевского озера. Слушали, как хлюпает вода под днищем лодок, макали пирожные в сливки и ели. Леонора объяснила Роми, откуда берутся вечные снегá.
– Наверху так холодно, что снег никогда не тает.
– Как сливки на папиных усах?
– Точнее не скажешь!
Я утерся рукавом рубашки. Крякнула утка, гладь озера сверкнула в сумерках и потемнела – Бог погасил свет. В одно мгновение набежали тучи, и на нас обрушилась летняя гроза. С мокрыми волосами Леонора была еще прелестнее и намного чувственнее персонажей эротических фотографий моего покойного друга Жана-Франсуа Жонвеля[53].
– Какая у вас группа крови, мадемуазель?
– 0+, а что?
– У меня та же. Вы секвенировали свою ДНК? Заморозили яйцеклетку? Что думаете о личном банке стволовых клеток? Имеете что-нибудь против идеи загрузки сознания?[54] Верите в возможность саморегенерации красных кровяных телец? Пойдете за меня замуж?
На этом месте она решила, что я псих, выказав немалую прозорливость. Роми пригласила Леонору к нам в номер, чтобы высушить волосы. Потом мы смотрели очередные серии «Черного зеркала»[55] и доедали меренги, а когда Роми уснула, переключились на CNN и узнали, что на пятьдесят третьем году жизни скончался Джордж Майкл[56]. Зазвучала Don’t Let the Sun Go Down on Me[57] в исполнении Джорджа Майкла и Элтона Джона. Когда певец, сын греческих иммигрантов (его настоящее имя Йоргос Кириакос Панайоту), запел: All my pictures seem to fade to black and white…[58] – из моего правого глаза выкатилась слеза, и Леонора увидела, как она скользит к бороде. Я эгоистично оплакивал свою конечность[59], а она сочла меня чувствительным, смутилась и сказала:
– Ну ладно, была счастлива познакомиться, все чудесно, но уже поздно, думаю, пора дать вам отдых…
…Я не дал ей «дать мне отдых».
Иногда моя робость оборачивается твердостью. Я заправил локон за левое ухо Леоноры, одновременно поймав ее запястье, медленно прижался к нему щекой, посмотрел в глаза, коснулся губами рта, задержал дыхание и поцеловал самым настоящим «поцелуем душ»[60]. На этом все могло и закончиться, стоило ей отклониться. Засомневайся она, я бы и не подумал настаивать. Но Леонора ответила, да еще прихватила мою губу зубками, как свою. Мы «хором» вздохнули – наверное, от облегчения: «мокрый» поцелуй не оказался смешным. Мои руки скользнули под ткань, одна легла на грудь, другая задержалась чуть ниже, на разгоряченном животе. Притяжение было взаимным и очень сильным. Мне досталась новая женщина. Я снял с нее футболку, расстегнул ширинку, и обошлось без досадных инцидентов, которые способны испортить любую сказку: майка не зацепилась за нос или уши, трусики не застряли, молния не поцарапала нежную кожу. Наши движения были плавными и безупречными, как в эротическом сне с ночной поллюцией. Думаю, мое нетерпение удивило Леонору – она ведь не знала, что я веками мечтал ее обрюхатить. Нас больше ничто не разделяло, даже презерватив. Я любил Леонору и как будто дышал свежим грозовым воздухом франкоязычной Швейцарии. Мы занимались любовью в положении «смирно». Она прошептала мне на ухо:
– Да ты просто алькóвный лев…
Я решил не признаваться, что она – первая за два года, не хотел разочаровывать. Леонора приняла мой напор за привычку, ее наслаждение усилило мое, и мы разрядились одновременно. Оказалось, что Леонора любит покричать, и мне пришлось то и дело зажимать ей рот ладонью, чтобы не разбудить Роми. Имитация насилия возбуждала ее еще сильнее. Хотите знать, что такое хороший секс? Когда два человека, любя друг друга, забывают о своем эгоизме.
* * *На следующее утро Роми заявила непререкаемым тоном, что мы отправляемся на выставку о Франкенштейне, в Колоньи!
Шел дождь, но не летняя морось, которую я так люблю: крупные жирные капли швейцарского муссона впивались в затылки, как ледяные засосы. Мы подбросили Леонору в клинику, по дороге почти не разговаривали, но тишина была очень даже уютной. Трое людей не тяготились молчанием, они слушали песню дворников. Когда Леонора вышла, Роми сказала:
– Какая милая…
– Ничего, что она осталась на ночь?
– Нет. Жалко, что ушла сейчас.
Хитрая улыбка. Многозначительная пауза.
– Ну так что, идем смотреть монстра?
Таксист доставил нас к фонду Бодмера[61], величественному зданию на зеленом холме над Женевским озером. В этом частном музее хранится потрясающая коллекция манускриптов, одна из лучших в мире[62]. Выставка «Франкенштейн» отдавала дань уважения источнику национальной гордости: летом 1816 года, на соседней вилле, Мэри Шелли написала великий роман об искусственной жизни. Городские власти даже поставили статую Франкенштейна на площади Пленпале[63]. Первая строчка книги была выписана золотыми буквами на стене над входом на выставку: «Я родился в Женеве, моя семья – одна из самых уважаемых в этой республике».
– Ну вот, дорогая, именно тут двести лет назад Мэри Шелли сочинила «Франкенштейна», – назидательным тоном сообщил я Роми.
– Знаю-знаю, не такая уж я тупица! Прочла текст на стене.
Роми надолго застревала перед каждой картиной и рукописью и читала все этикетки. Я смотрел на нее и спрашивал себя: как легкомысленный телеведущий мог дать жизнь подобной педантке? Мы увидели множество рукописных страниц и первое издание «Франкенштейна» 1818 года с посвящением, сделанным рукой писательницы: «Лорду Байрону от автора». Гравюры, изображающие монстра, разгуливающего по Женеве, не пугали Роми – она была фанаткой сериала «Живые мертвецы». На иллюстрациях в гримуарах[64] танцевали скелеты, разлагались трупы, грешники корчились в разных кругах Ада, короче – человеческая комедия, обычные условия земного существования. Я подошел к маленькой витрине с личным дневником Мэри Шелли. Молодая романистка очень рано потеряла мать, а роман, сделавший ее знаменитой, написала, когда ей не было еще двадцати. Потом умерли двое ее детей – от тифа и малярии, следом случился выкидыш. А летом 1822-го ее муж возвращался домой из итальянского Ливорно на шхуне «Ариэль». Путешествие закончилось трагично – Перси утонул. Примирял с жизнью и утешал двадцатипятилетнюю Мэри только их последний ребенок – сын Флоренс. Когда писатель придумывает героя, бросающего вызов смерти, старуха с косой замечает автора и…
В предисловии к изданию 1831 года романистка так писала о времени работы над книгой: «Лето было сырым и холодным, беспрестанный дождь целыми днями не выпускал нас из дому». Я поднял голову. Тяжелые капли отскакивали от стекол, по мощенному булыжником музейному двору текли черные ручьи. «Это было ужасающее зрелище; и в высшей степени ужасающими будут последствия любых попыток человека обмануть совершенный механизм Творца» – предупреждала Мэри Шелли своим «Франкенштейном».
– Что делаешь?
– Чччерт!
Роми подобралась неслышно и напугала меня. Я начал понимать, как швейцарская погода повергла в ужас Мэри Шелли, а потом и весь мир.
– Ничего тут интересного нет, – заявила моя дочь, – одни древние книжки. Давай пойдем, а?
– Сейчас, только покажу тебе еще одну – последнюю – книжку.
В зале постоянных коллекций мы подошли к тóму «Фауста» Гёте, открытому на оригинальных иллюстрациях Делакруа[65].
– Он кто, этот Фауст?
– Один парень. Хотел стать бессмертным и заключил договор с дьяволом.
– Получилось?
– Сначала да: продал душу и помолодел, но потом все осложнилось.
– Конец плохой?
– Да уж конечно, хуже некуда. Он влюбился.
– Ты эту книгу хотел мне показать?
– Нет.
В витрине по соседству с Гёте лежала египетская Книга мертвых, внушающая трепет своими магическими загробными иероглифами. 5000 лет назад неизвестный писец начертал на папирусе инструкцию для людей, уходящих в Царство мертвых. Человек испускал дух, и его сердце клали на чашу весов перед богами. Душа должна была пройти через несколько испытаний (встретиться со змеями, крокодилами и огромными омерзительными насекомыми), чтобы «выйти к свету», то есть подняться на небо в солнечной ладье бога Ра и поплыть в райский город Гелиополис. Впоследствии три монотеистические религии только и делали, что заимствовали у египтян этот «распорядок».
– Мне на это смотреть?