Я не тороплюсь осиротеть. Мне не понравилось зрелище лежачих родителей: в этом было нечто вульгарное, предсказуемое – как халтурный сценарий реалити-шоу. Внутренний голос подсказывал: «Ты должен их спасти…» Я не хотел терять отца и мать, они были моей опорой. Они дали мне жизнь, но это не для смертной казни.
Отец заново учился ходить на костылях в клинике Бют-Шомон, мама приходила в себя в Кошене после падения и множественных переломов. Казалось, что ни он, ни она не сомневались в одиноком конце. Жестокий закат жизни моих родителей – гениальная пропаганда против развода и сердечно-сосудистых заболеваний. Они жили раздельно, но я, по глупости, представлял, что они должны были умереть вместе. Много месяцев я вел передачи с фальшивейшей из улыбок, скалился, как плохой актер под коксом, так, что даже камера конфузилась и краснела. Я тогда начал вести благотворительные мероприятия: телемарафоны «Вместе против СПИДа» и «СТОП рак»… Я дико раздражался, что меня выбивает из колеи такая житейская вещь, как болезнь родителей. Получалось, что моя душа банально предсказуема. Жоанн Сфар[112] предупредил меня однажды на обеде в «Рице»:
– Когда в десять лет теряешь родителей, все тебя утешают, ты становишься интересным существом. Если это случается с тобой в пятьдесят, никто тебя не жалеет и ты превращаешься в сироту, в самое одинокое существо на свете.
Я знал: если потеряю отца и мать, никто не сумеет (да и вряд ли захочет) всерьез интересоваться мною, то есть в моей печали была изрядная доля эгоизма. Убиваясь по родителям, плачешь над собственной хрупкостью. Я умолял гримершу замаскировать мою грусть матовым тональным кремом и орал текст с телесуфлера, перекрывая аплодисменты, организованные ассистентом по массовке: «Добрый вечер и добро пожаловать, мои смертные друзья: это не шоу, это рецепт, это предписание!»
Над буржуа-европейцем витает угроза; наш комфорт не вечен, мы научились делать вид, будто полный хаос, который царит между Большим взрывом и Апокалипсисом, мог устроить наш смартфон между двумя попытками самоубийства в прямом эфире на Перископе[113] и Снэпчате[114] – ныне нашем дежурном блюде дня. Нам с рождения повторяют, что мы плохо кончим. Еще до начала этого расследования я знал, что человек есть тело, но не агломерат миллиардов перепрограммируемых клеток. Я слышал о стволовых клетках, генетических манипуляциях, регенеративной медицине[115], но, если наука не может спасти моих родителей, зачем она нужна? Чтобы сохранить нас – мою жену, дочерей и меня, – будущих кандидатов смертного списка.
Осечку дала новогодняя передача. Чтобы провести Рождество на Харборе, я, как обычно, записывался заранее. Окруженный танцовщицами из «Пинк Парадайз» и профессиональными комиками, я играл в 31 декабря – вел обратный отсчет: «Пять! Четыре! Три! Два! Один! С НОВЫМ ГОООДОМ, ФРРРАНЦИЯ!» – хотя происходило это 15 ноября в ледяной студии в Булонь-Бийанкур, в 19.00. Понадобились три дубля, потому что чертовы воздушные шарики не желали опускаться. В этот год двое приглашенных умерли между ампексажем[116] и трансляцией. Певица-токсикоманка и какой-то комик навсегда остались в старом году. По их вине четыре часа псевдопрямого эфира пошли прахом – этот, теперь уже мертвый, идиот-комик старательно вылезал из каждого не только крупного, но и общего плана. Мы с продюсером лишились двух миллионов евро, гости были в бешенстве: эти бездари в смокингах и вечерних платьях полдня мерзли, разыгрывая маскарад, а индекс упоминаний – ноль! Эта последняя капля переполнила чашу моего терпения – смерть меня достала, и я решил поближе познакомиться с достижениями генетики.
У меня создалось впечатление, что современный мир застрял в одном общем коллапсоидном заторе, казалось бы, мы в пробке, но слипшиеся машины не двигаются потихонечку, а стартуют в пустоту на скорости 200 км/ч, как в фильме «Форсаж 7», когда Ликан Гиперспорт[117] с Вином Дизелем за рулем прыгает в Абу-Даби с крыши одного небоскреба, приземляется на семьдесят четвертом этаже другого здания, но оно рушится, а Вин на тачке продолжает полет и заканчивает его в третьем небоскребе. Впечатляющий каскад, что и говорить, но подходит ли нам жизнь каскадера? Процесс старения ускоряется: мы уже в тридцать лет не понимаем следующее поколение, которое говорит на каком-то диком сабире[118] двадцать первого века, его образ жизни темен, оно жаждет выпихнуть старших и занять их место. В Средние века люди едва доживали до пятидесяти, а сегодня в пятьдесят мы записываемся в тренажерный зал и наматываем мили на велотренажере, глядя Bloomberg TV[119] с его цифрами, мечущимися по странам и континентам. Уверен, захоти я открыть спортивный клуб под названием «Камера смертников», отбоя от желающих не будет.
Если считаете меня сумасшедшим, закройте книгу прямо сейчас. Этого не будет, потому что вы – как и я – «автономный субъект» (по определению социолога Алена Турена), то есть свободный современный индивид, не связанный ни с сельской общиной, ни с религиозным сообществом. Маркетинговое исследование, проведенное по заказу моей студии, показало, что я нравлюсь городским холостякам, всякого рода «беспочвенным»[120], атипичным особям, представителям списка PCS+[121] и атеистам с высокой покупательной способностью. Научный сотрудник – назовем его «дознаватель», – задавший вопрос о моем экранном образе, процитировал в отчете немецкого философа Петера Слотердайка[122], который пишет о современном человеке как о «самостоятельно развивающемся гражданине»[123] и «бастарде без генеалогии». Сначала я разозлился, но после презентации ехал на лифте вниз, посмотрелся в зеркало и увидел морду «создания дисконтинуума»[124]. Я принадлежу к первому поколению, воспитанному без патриотизма, гордости за семью, глубинных корней, привязанности к месту и какому-то определенному верованию (если не считать катехизиса в начальных классах католической школы). Заметьте – у меня нет ни одной реакционной жалобы на общество, я всего лишь констатирую историческую реальность. Я являюсь следствием вышедшей из моды утопии семидесятых, когда жители западных стран пытались избавиться от вериг предыдущих столетий. Я – первый человек без ядра на ноге. Или последнее ядро на ноге следующего поколения.
Никто не хочет смерти, кроме тех, у кого депрессия, а также идейных камикадзе. Если есть один шанс на восемь миллиардов, что мне удастся продлить жизнь на два-три века, всем захочется последовать моему примеру. Запомните, как Отче наш… вы умрете, потому что позволили себе так поступить. Вы умрете – не я. Человечество укротило все: самые глубокие океаны, самые неприступные горы, даже Луну и Марс. Пора медицине объявить эвтаназию смерти, потом мы победим перенаселенность. Уж потеснимся как-нибудь. Через двадцать лет исчезнет социальное страхование. Массированное старение населения, чудовищный дефицит социальных счетов компаний и предприятий заставит всех жить по принципу «каждый за себя»: богатые перестанут платить за спасение бедных – если возраст выхода на пенсию не перенесут на 280 лет… Что до обществ взаимопомощи и страховых компаний, быстрое секвенирование нашей ДНК обозначит для них уровень рисков, связанных со здоровьем, и они выработают новый реальный алгоритм взносов. Продление жизни будет иметь положительные последствия финансового толка: все смогут покупать очень дорогие дома – в кредит, на много веков (за исключением тех, у кого обнаружится несовершенный геном). Пример: десятимиллионный кредит выплачивается за 300 лет с ежемесячным взносом в 2700 евро. Хотите яхту? Да ради бога, у вас впереди столетия.
Избавлю вас от разглагольствований церковников на тему жизни после смерти. Я не любитель казино и парижского тотализатора и не заключаю пари. Мне плевать на жизнь после смерти, я хочу продлить мое существование до бесконечности, натянув нос Безносой с косой. Католики молятся о «жизни вечной» – мне нужна жизнь без конца, причем без всяких предварительных условий. Проблема с Богом в том, что, если в Него не веришь, выглядишь очень жалко. Особенно в пятьдесят, когда тело начинает разваливаться. Несмотря на все усилия, антивозрастные кремы, инъекции ботокса, сосудистые импланты и аюрведические массажи, состояние будет только ухудшаться до полного и окончательного поражения. Именно поэтому почти всем ревностным католикам за пятьдесят. Церковь – СПА для души.
Неужели я утратил пристрастие к суете?
2. Gonzo медицинский опрос
(Европейский госпиталь имени Жоржа Помпиду, Париж)
«Но как жить? Как же жить?»
У Роми и Лу впереди было много-много лет: я уважал их долголетие. Обе мои девочки уже при рождении были постгуманистками. Дети – изумительные многоклеточные организмы, бегающие по гостиной и радующие наш глаз.
Рождение Лу значительно осложнило работу над этой книгой. Когда ваш малыш лепечет «папа, папа, папа», требуются колоссальные усилия, чтобы устоять перед улыбающимся существом, жаждущим внимания. Я печатал на компьютере этот параграф, а Лу пряталась за шторами и ждала, когда я ее «найду» и защекочу, а она будет звонко смеяться, встряхивая соломенными волосиками. Как прикажете сочинять «Войну и мир» в подобных условиях? По слухам, Диккенсу удалось высидеть «Оливера Твиста», когда вокруг бесились его сыновья. Может, и так, но это роман о несчастных детишках – своего рода отплата маленьким бесенятам, мешавшим великому англичанину творить. Я мщу менее замысловато – покусываю ушки Лу и пухлые подушечки пальчиков, пока она не запросит пощады: «Хватит, папа, ну хватит уже!» У моей девочки нежнейшая в мире кожа, а щель между маленькими зубками, как у Ванессы Паради[125] (та, правда, старше на сорок пять лет). Профиль крутолобой богини, задорный носик, капризный рот и умопомрачительные ямочки на щечках. Легко ли творить нетленку, когда вокруг вас прыгает самое совершенное существо на свете? Прошу прощения, отвлекусь – нужно поменять памперс, работать продолжу завтра. Литература подождет: маленькая ладошка в моей руке мешает писать.
Не хочу, чтобы Лу взрослела, и боюсь дня, когда Роми меня покинет. Лу шалит в дýше; с восторгом выясняет, что клаксон издает громкие звуки; пробует вишню – сначала недоверчиво (из-за косточки), потом с удовольствием; сбрасывает с полки все мои DVD, я протестую и – о радость! – нахожу «Ребро Адама» Джорджа Кьюкора. Роми в этом возрасте совершала те же «чудеса», сам я развлекался, переворачивая столы в Нейи… Детство, заново переживаемое в третий раз, – это великое чудо и счастье. Я молодею с рождением каждого ребенка.
* * *Я разрешаю Роми все, что запрещает ей мать: есть перед ужином арахисовое масло и Mi-cho-kos, смотреть телевизор до полуночи, разговаривать по телефону, лежа в кровати, общаться с подружками-одноклассницами на «Фейстайме»… Перед Лу никто не может устоять, особенно я. Ее акварельки важнее моих передач. Дочери научили меня не тратить время попусту. В 2000-х иерархия моих приоритетов переменилась коренным образом: сделать морского конька из пластилина куда важнее, чем групповушка с двумя словачками.
Удачный день, это когда Лу смотрит Кролика Питера, а я смотрю на Лу, попивая пиво (я заметил, алкоголь расслабляет меня и ставит на один уровень с дочерью, пьяный взрослый – тот же ребенок).
Вчера мне приснилось, что родителей кремировали. Лу играла в гостиной с двумя урнами, вывалила мамин прах на ковер, и кучка серой пыли разлетелась по полу. Потом я заметил, что папин прах оказался там же, и родители образовали горку пыли на белом ковре посреди комнаты. Я проснулся в тот момент, когда мой робот-пылесос Dyson 360 Eye в мгновение ока всосал моих предков.
Уже сегодня cуществует множество способов победить смерть, но они остаются достоянием нескольких китайских и калифорнийских миллиардеров. Лучше быть живым постгуманоидом, чем человеком в виде праха. Я понял, что не так уж дорожу моей человечностью, иначе выбрал бы другое занятие, чем быть телеведущим. Я не фундаменталист, не непримиримый сторонник биологического тела. Если для выживания нужно превратиться в машину, я без лишних ахов-охов отказываюсь от весьма приблизительной человечности. Я ничем не обязан Природе, этой жестокой убийце. Сам испортил все, что мог. Мне необходим второй шанс: много не прошу – всего-то лишние сто лет. Успею наверстать упущенное.
Лу строго смотрит мне в глаза и требует «бабочковых» поцелуев. Я моргаю ресницами по ее бархатным щечкам. Потом она хочет зверушку, «которая карабкается-карабкается». Я исполняю – щекочу ей шею, и она хихикает. «Еще!» Обожаю этот сладостный утренний момент, когда Лу предпочитает меня Tchoupi[126].
Я наслаждаюсь этими «увертюрами», хоть они и подстегивают мою агонию.
* * *Первый этап поиска вечности я запланировал как медосмотр у любимого врача звезд, специалиста по функциональным исследованиям и превентивной медицине из Европейского госпиталя имени Жоржа Помпиду в Пятнадцатом округе по соседству с бывшей штаб-квартирой Canal+, оформленной Ришаром Мейером. В этой студии снимается моя передача и «Ежедневно» Яна Бартеза.
Фредерик Сальдманн – кардиолог и знаменитый специалист по вопросам питания. Его первая книга «Лучшее лекарство – вы сами» вышла тиражом в 550 000 экземпляров. В принципе, на консультацию к нему очередь на два года, но я – знаменитость, а система, в которой мы живем, не совсем демократична. Я был склонен доверять Сальдманну. Врач, питающий слабость к массмедиа, будет бдительнее собратьев: он знает, что моя кончина сильно повредит его репутации.
Госпиталь из стекла и стали напоминал гигантский космический корабль, ощетинившийся трубчатыми структурами, как терминал 2E аэропорта Шарль де Голль. Две огромные пальмы в центре вносили в обстановку ноту экологического экзотизма. Идеальные декорации для съемок клипа U2 или фонда современного искусства. Дизайн был частью утопии и требовал представления, иначе никто бы не поверил: медицина не слишком изменилась с мольеровских времен. Именно в госпитале Помпиду пациенту впервые пересадили искусственное сердце Carmat. Он умер через три месяца, но попытка заслуживает всяческих похвал. Les échos даже написала об этом футуристическом заведении 24 октября 2016 года: «Самые безумные надежды на тканевую регенерацию ожили в начале года после того, как профессор Филипп Менаше из Европейского госпиталя имени Жоржа Помпиду представил ученому собранию первую пациентку, которую с успехом лечили после инфаркта эмбриональными стволовыми клетками человека». Теперь я знаю, где можно будет продлить мамину жизнь, если ее сердце снова начнет «кашлять».
В коридоре третьего этажа корпуса «С» над дверями висит табличка «Фармакология / Токсикология». Я принял надпись как персональное предупреждение. Идя через холл приемного покоя, я увидел множество съежившихся, дрожащих стариков. Они как будто не понимали, что не обязаны тут быть. Интерны на рысях мчались к электронным микроскопам, а звезда этажа неподвижно стояла передо мной. Доктору Сальдманну было шестьдесят четыре года, но выглядел он лет на десять моложе. Стройный жизнерадостный доктор Алена Делона, Софи Марсо, Бернара-Анри Леви, Изабель Аджани, Жана-Поля Бельмондо, Романа Полански протянул мне руку и провел в свой кабинетик. В отделении не стирали простыни из-под лежачих больных – занимались продлением жизни человечества не с помощью прокладок и гигиенических непромокаемых трусов, а научными методами. Доктор был в белом халате, лицо украшали очки в дорогой хромированной оправе. Вылитый Майкл Йорк в «Хрустальном возрасте». Проводник вечности напоминал героя научно-фантастического фильма в стиле clean. Предпочитаю английское слово французскому «чистый», читай «клинический». Он измерил мне давление, и оно оказалось повышенным, а вот кардиограмма беспокойства у Сальдманна не вызвала.