— Понятно, — хором ответили девушки, уяснив наконец, куда гнет в своей внеочередной беседе майор Захаров.
И вот сейчас Валя должна была сказать Коле Мальцеву, боевому танкисту, комроты-три, неправду, приплести какого-то неведомого генерала Шувалова, хотя комкора Шубникова она видела сегодня утром — на полустанке он заходил к ним, в вагон санбата, за таблеткой от головной боли.
И она снова робко сказала:
— Я напишу вам, товарищ старший лейтенант. Как приедем на место, так и напишу.
— Слушай, Валя, что ты дурака-то валяешь, — Мальцев начал сердиться, — я же тебя русским языком спрашиваю: где наши, Шубников где?
Валя грустно посмотрела на старшего лейтенанта и вдруг выпалила:
— А я теперь в другой части. В пехоте я. В корпусе генерала Шувалова.
Мальцев почувствовал, как тиски снова сжали его затылок.
Валя повернулась и, не прощаясь, побежала к своему вагону. Заскрежетали, заскрипели буфера, сцепы, поезд тронулся. Когда площадка, куда поднялась Валя, поравнялась с Мальцевым, он увидел, что девушка что-то писала карандашом на спичечном коробке. А потом взмахнула рукой:
— Ловите!
Мальцев поймал коробок, на нем был нацарапан пятизначный номер.
— Пишите! — прокричала Валя.
Поезд набирал скорость, и вскоре вагоны с транспарантом «Хлеб — фронту!» уже ходко, с грохотом проносились перед глазами Мальцева.
Он еще раз взглянул на номер полевой почты. Эх, Валя, Валя, боевая девчонка, не поверила тыловику Мальцеву.
Выходит, весь вчерашний и весь сегодняшний день он встречал-провожал на своей станции шубниковские эшелоны. Вот тебе и «Хлеб — фронту!».
Мальцев взглянул на часы. Шестнадцать тридцать. Последний эшелон из этой серии номеров. Всё. Проехали мимо. А ты, Мальцев, иди в свою будку, раздавай проезжающим талончики на питание и составляй таблицы.
У двери его комнаты тети Паши не было — куда-то ушла. Но у письменного стола на табуретке сидел какой-то человек в полувоенной форме — гимнастерка тонкого сукна, офицерский ремень, высокие кавалерийские сапоги. Голова у посетителя была выбрита и блестела.
— Вам кого? — спросил Мальцев, которому сейчас не хотелось говорить ни с кем.
— Здравствуйте, заждался я вас. — Бритоголовый встал с табуретки и приветливо заулыбался, показав золотые коронки. — Знаете, генерал-майор Прокопенко Степан Денисович мне прямо так и сказал: иди, говорит, Василь Василич, к коменданту, он человек дельный, он тебе все устроит.
Мальцев стал вспоминать фамилию Прокопенко — и не вспомнил.
— Извините, чем могу служить?
— Да вы садитесь, — посетитель покровительственно усадил Мальцева на диван, — садитесь, не волнуйтесь, мы сейчас с вами все уладим.
Мальцев начал злиться — ему не понравился тон пришельца, — но послушно сел на предложенное ему посетителем место.
— Прокопенко Степан Денисович, чудесный, между прочим, человек, сказал, когда нас провожал: чуть что затрет, иди, Василь Василич, к коменданту, он для тебя все сделает. Кстати, я вам не представился. Василий Васильевич Кораллов, начальник передвижной фронтовой концертной бригады. Мы, можно сказать, прямо с передового края борьбы с фашизмом.
— Ну а я, собственно, здесь при чем? — Мальцев встал с дивана и пересел за стол.
— То есть как это вы ни при чем? Наши вагоны стоят уже девять часов на вашей станции, а нас не прицепляют.
— У вас есть аттестат? — спросил Мальцев. — Вы можете получить питание в станционном продпункте.
— Продукты мы давно уже получили. Нам нужно ехать. Вы понимаете — ехать. Мы не можем здесь торчать. Я чувствую, бригада выходит из формы. Братья Сазоновы — оригинальный жанр — просто уже скандалят. И я, скажу вам честно, устал. Столько переживаний, встреч, концертов. Как нас принимали! Нет, вы здесь в тылу не можете себе представить, как фронтовики любят искусство. Как они принимали концерт, и мой конферанс, и куплеты «Врага на штык»! Прокопенко Степан Денисович, когда я на прощальном обеде держал речь, даже слезу смахнул. И приказал: выдать всей бригаде по отрезу шинельного сукна и по десять банок свиной тушенки. Интендант мялся, жался, но выдал. Выдал, сукин сын. А мне вот лично генерал подарил сапоги и планшет.
Бритоголовый любовно подтянул свои кавалерийские сапоги с высокими голенищами.
— Вы поедете тогда, когда представится возможность. Задерживать вас не будем. — Мальцев встал, давая понять посетителю, что разговор окончен.
Василий Васильевич только иронически улыбнулся, блеснув драгоценным металлом, перебросил ногу на ногу и закачал начищенным носком сапога.
— Нет, вы меня, видимо, товарищ, не поняли. Мы завтра должны быть в Москве. Завтра. Это военная необходимость. Важный доклад на Комитете. Или вы здесь, в тылу, — он нахмурил брови и закинул свою бритую голову, — там, где не стреляют, не бомбят, где тихо, пригрелись и не понимаете, что такое война и что значит военная необходимость!
— Слушайте, — Мальцев побагровел, — идите отсюда к чертовой матери! К чертовой матери! — еще громче повторил он, и его голову зажало так сильно, что в глазах закружились черные и красные жучки.
В двери показалась тетя Паша.
Бритоголовый наконец встал и сказал, глядя на коменданта сверху вниз:
— За эти слова и этот тон вы, товарищ комендант, ответите. И серьезно ответите. У меня, знаете, связи. Вы здесь недолго просидите на своем тепленьком местечке.
Он по-военному оправил гимнастерку и, скрипя сапогами, вышел из кабинета.
Мальцев опустился на стул. «Черт его знает, этого бритоголового, а может, у него и верно связи, — тиски слегка разжались, — может, он и выставит меня отсюда к чертовой матери?» Мальцев вдруг повеселел.
— Тетя Паша! — закричал он в дверь. — Принеси чайку. Будем чаевничать.
3Ночь стояла тихая, теплая. Только иногда порыв ветра шевелил листья.
— Яблоки, — сказал генерал Шубников.
— С гомельских садов тянет, — ответил начальник штаба полковник Бородин, молодой, подтянутый, в ловко сидящей шинели.
— Поспевают уже.
Вдали, за черной стеной леса, что-то заурчало, зафыркало, а потом замолкло.
— Шумят, сукины дети, — сказал генерал.
— Кто-нибудь двигатель попробовал. Днем было тихо.
— Когда прибывает последний эшелон?
— Завтра. Мне уже два раза звонили из штаба фронта. Волнуются. Подводим, говорят. Я им объяснил: не мы, дескать, подводим, а дорога. Не слушают.
— Ладно. Главное, хорошо замаскировать танки. И не шуметь. И никого в расположение бригад не пускать. В том числе и проверяющих разных. Без моего ведома.
— Я уже предупредил командиров бригад. Охранение обеспечено.
— Места знакомые, — вдруг сказал генерал, и огонек его папиросы ярко вспыхнул в темноте.
— Вы здесь начинали? — спросил Бородин.
— Воевать не воевал, но служил здесь. На брюхе все Полесье исползал. Во всех речках, а их тут хватает, коней купал. Потом, когда на танки пошел, понаглотался пыли на здешних дорогах. Но время было, скажу, замечательное. Веселое время! Из этих пущ да болот сколько командиров пошло. Это, Бородин, наша школа.
— Я эти места знаю, воевал. Наш батальон двадцать четвертого июня под Слуцк бросили. Потом мы, уже без танков, пешие, по лесам шли сюда, к Гомелю.
— У нас на юге тоже несладко было, но мы до Днепра немцам карты хорошо попутали. А здесь в июне пришлось тяжеленько. Под Белостоком и Минском сколько я дружков потерял. — Генерал погасил папироску и вошел в дом.
Хрустнул песок, вспыхнул фонарик.
Рядом с Бородиным выросла фигура офицера.
Бородин узнал корреспондента Боева из корпусной газеты — они познакомились еще в эшелоне и провели вечер в приятной для Бородина беседе: корреспондент рассказывал о московских новостях, о книжках и даже подарил начальнику штаба тоненькую книжечку лирики Симонова.
Этот москвич понравился Бородину, и он ему сказал: «Если что будет нужно — заходи».
И вот такой случай выпал.
— Товарищ полковник, я к вам, — сказал Боев, обращаясь к Бородину.
— Ну?
— Просьба тут одна.
— Ну, давай просьбу.
— Да не моя это просьба. Ротный из вашего корпуса после ранения на станции комендантом сидит. Просил за него слово замолвить, чтобы отозвали его. Надоело в тылу сидеть. Боевой ротный.
— Фамилия?
— Старший лейтенант Мальцев.
— Мальцев, Мальцев… Что-то, брат, я не припоминаю такого.
— Он мне сказал, что его на Калининском фронте зимой в окружении ранили. У меня тут записано (Боев вынул из кармана зеленую книжечку): бригада полковника Куценко. Второй батальон.
— У Куценко, говоришь? То настоящий был командир. Большой смелости человек. Ну, раз у Куценко служил этот твой старшой, вызовем его. Пусть воюет. Не жалко. Подготовь телеграмму. Я дам подписать генералу. Да и я, кажется, помню твоего Мальцева. Он рябой?
— Да, с рябинками, маленький.
— Он самый. Помню. Пиши.
Боев был рад, что выполнил это поручение; он помнил о нем всю дорогу, пока догонял эшелоны корпуса. Тоскующий комендант напомнил ему обстоятельства собственной журналистской судьбы.
После окончания курсов, готовящих комсоргов батальонов, его направили на Калининский фронт в политотдел армии генерала Поливанова. Добрался до фронтовой зоны Боев довольно быстро — оказалась попутная машина прямо из Москвы. Но в политотделе, куда он явился, все были заняты — началось наступление, в прорыв вошел мехкорпус генерала Шубникова. Боев чуть ли не целый день ходил по полуразрушенной деревне, где размещался политотдел, но никто с ним заниматься не хотел — всем было некогда. Наконец полнеющий военный в очках, с тремя шпалами на петлицах, поднялся из-за стола и сказал:
— Ну что мы парня гоняем. Пусть берет машину с подарками и везет в корпус Шубникова, в политотдел. Потом мы с ним разберемся. Так что давай действуй.
Боев сперва был несколько обескуражен странным поручением. Какие подарки? Зачем? Но потом понял, что речь идет о присланных трудящимися новогодних подарках, которые надо раздать бойцам-танкистам на переднем крае. Он разыскал шофера — тот спал в сенях одной избы. Вместе они погрузили в кузов машины мешки, туго набитые маленькими мешочками с подарками, и тронулись в путь.
На заснеженной дороге произошел тот трагический случай, который он запомнил навсегда. Прорвавшаяся на тыловые коммуникации мехкорпуса немецкая танковая колонна сбила с ходу машину, опрокинув ее в кювет, — водитель был убит сразу при ударе, Боев, тяжело контуженный, очнулся, когда колонна уже ушла. Он с трудом добрался до деревни, а оттуда, переночевав и немного придя в себя, прошел по снежной целине — дороги были захвачены немецкими танковыми заслонами — к своим. В мехкорпус Шубникова он так и не попал — его отправили в госпиталь: контузия оказалась довольно тяжелой. После госпиталя он прибыл в Москву, и в Главпуре решили направить его в Иваново на курсы военных журналистов — учли незаконченное филологическое образование. Уже весной Боев работал в дивизионной газете на Западном фронте.
В полуразрушенном селе размещалась редакция, и Боев каждую ночь уходил на передовую, которая была в трех километрах от редакции, а утром возвращался с корреспонденциями и заметками красноармейцев.
Началось наступление, но не очень удачное. Продвинулись километров на шесть-семь. Редакция тронулась с места, но вскоре надолго застряла в лесном полузаброшенном хуторе — фронт застыл в глухой обороне.
Во время вылазки на передний край, когда Боев решил изучить и описать приемы и методы знатного дивизионного снайпера, неразговорчивого чуваша Василия Иванова, и долго сидел с ним рядом в норе, укрытой ветками, они попали под огневой налет. Иванов был убит, а Боев легко ранен — затронута осколком ключица. Потом госпиталь. И, наконец, назначение, которое пришлось ему по душе, — в мехкорпус генерала Шубникова. Он был рад этому назначению потому, что считал — у танкистов иная жизнь и иная война…
Из дома, на ходу пристегивая портупею с пистолетом, вышел генерал Шубников и, не замечая корреспондента, сказал Бородину:
— Начальство приехало.
Они сели в «виллис» и минут через пять были у стоящего отдельно бревенчатого домика с окнами, завешенными маскировкой, через которую пробивался яркий электрический свет.
Три «виллиса» и бронетранспортер стояли у ворот.
На пороге Шубникова встретил адъютант. Он был явно взволнован:
— Командующий.
— Знаю.
Шубников и Бородин, оправив кителя, прошли через сени в горницу, ярко освещенную лампочкой от танкового аккумулятора.
За столом в расстегнутом кожаном реглане и без фуражки сидел генерал Рокоссовский. Поодаль на скамье — начальник политотдела корпуса полковник Кузьмин и начальник связи подполковник Синица.
Шубников не видел командующего с тридцать седьмого года, но тот почти не изменился — та же высокая, поджарая спортивная фигура, та же несколько смущенная улыбка.
Доложил по форме.
Командующий встал и очень приветливо, как-то даже не по-военному пожал ему руку.
Видно было, что командующий сразу узнал Шубникова, едва тот появился на пороге комнаты. Хотя, наверное, не так просто было узнать в этом массивном генерале с обветренным, почти красным лицом длинного, худого, совсем юного командира эскадрона, который в летнем палаточном лагере бежал навстречу ему, командиру 7-й кавалерийской дивизии имени Английского пролетариата, и, поддерживая шашку, докладывал, что вверенный ему эскадрон занимается боевой и политической подготовкой.
Позже, командуя кавалерийским корпусом, он узнал, что его бывший комэск Шубников стал танкистом, командует отдельным танковым батальоном: они иногда встречались на окружных партийных конференциях.
Потом в более чем двадцатилетней его строевой службе был перерыв, происшедший, разумеется, не по его вине, но когда в конце сорокового года его вновь назначили командиром того самого корпуса, с которым расстался три года назад, то он с удовлетворением узнал, что в соседнем механизированном корпусе заместителем командира дивизии — его бывший подчиненный, полковник Шубников.
Перед самой войной ему, прослужившему всю свою армейскую жизнь в кавалерии, пришлось тоже пойти на танки, формировать механизированный корпус — армия спешно перевооружалась.
И хотя его мехкорпус не был полностью укомплектован техникой, в памятное утро 22 июня он, не теряя ни часа, сосредоточенно вводил в бой под Луцком, Дубно и Новоградом-Волынским вверенные ему дивизии. Он старался не терять выдержки, не срывался и требовал спокойствия от подчиненных. Но, как кадровый военный, сразу понял, сколь грозную силу представляет собой противник и какая страшная и долгая предстоит война. Опыт давал ему возможность видеть то, что иные тогда не видели и не могли видеть, и, может быть, этот опыт помогал ему быть сосредоточеннее и спокойнее, чем иные из тех, кто был теперь старше его по должности, — в ту пору, в середине тридцатых годов, когда он уже командовал корпусом, они принимали батальоны и полки.
Но июньские дни и ночи выявили тех командиров, кто потом, позже, смог взять на свои плечи тяжкий груз великой войны.
Уже в июле маршал Семен Тимошенко, старый боевой товарищ по Белорусскому военному округу, отозвал его с Юго-Западного фронта на Западный фронт: на древней смоленской земле развернулось упорное сражение.
Там, в районе Ярцева, Дорогобужа, Ельни, были спутаны карты и схемы плана «Барбаросса», составленного специалистами войны, считавшими себя наследниками Мольтке и Шлиффена. И колеса и колесики точных инструкций, строгих наставлений и неукоснительных приказов, где предписывалось во столько-то часов ноль-ноль минут выйти туда-то, на такой-то рубеж, такую-то водную преграду, с ходу ее форсировать и окружить такие-то русские дивизии, — эти колеса и колесики вдруг завертелись медленнее, чем надлежало им вертеться, а иные заскрипели и даже дали трещины.
Он командовал под Ярцевом сперва группой дивизий, прибывших с востока, а затем армией, и его имя впервые было упомянуто в сводках информбюро.