Генерал Гальдер положил телефонную трубку, взял со стола лупу и, взглянув на карту, сказал:
— Я сомневаюсь, что русские сумеют использовать свой успех.
— Русские, безусловно, сделают это, — твердо сказал старый фельдмаршал, — наши войска бегут без оглядки, когда появляются русские танки…
Через несколько недель после полного провала «Тайфуна», когда зимнее наступление советских войск стало угрожать всему восточному фронту, Гитлер отправил в отставку фельдмаршала фон Бока, отстранил и «танковых знаменитостей» — Гудериана, Гота и Гепнера.
Правда, потом он назначил Гудериана инспектором танковых войск (все же не на строевую должность), а весной вынужден был вернуть Гота и Гепнера на восточный фронт; обстановка стабилизировалась, и теперь они должны были вновь показать пробойную силу своих танковых дивизий в летнем «окончательном» наступлении.
Но весной и летом на юге уже действовали танковые корпуса Советской Армии, и под Сталинградом их контрудары по флангам рвущейся к Волге 6-й армии Паулюса и 4-й танковой армии Гота не дали возможности гитлеровскому командованию расширить прорыв, полностью завладеть городом, распространиться на север и северо-восток по великой реке.
Снова русские танки.
Шубников знал, конечно, о действиях танковых корпусов и под Сталинградом, и под Воронежем. И он готовился после того, как сформирует свой корпус, принять участие в крупных сражениях, которые теперь развернулись в сухих донских и приволжских степях и которые стали тем, что позже получило название Сталинградская битва.
Но отправиться на юг Шубникову не довелось. Часа в два ночи, когда он уже спал в штабном тесовом домике на краю леса, его разбудил телефонный звонок.
Говорил начальник Главного автобронетанкового управления генерал Федоренко.
— Я тебя разбудил?
— Да нет, я только прилег. Слушаю вас, товарищ генерал.
— Завтра, вернее, уже сегодня, к десяти утра будь у меня. Ясно?
— Ясно, товарищ генерал.
Шубников повесил трубку аппарата ВЧ и стал поспешно одеваться. Позвал ординарца — старшину Коваленко. Он вошел в комнату заспанный, в гимнастерке без ремня.
— Давай-ка по-быстрому собирайся. Буди водителя.
Шубников взял со стола карманные часы и добавил:
— Через тридцать минут едем.
— Далеко, товарищ генерал?
— В Москву. Согрей чайку на дорогу.
На рассвете по шоссе Энтузиастов они въезжали в столицу — тихую, пустынную. Смоченный дождиком, в серой предутренней мгле блестел асфальт. У завода «Серп и молот» машину остановил патруль — сержант и два красноармейца в зеленых фуражках. Проверили документы — у генерала, водителя и ординарца. Отдав честь, сержант строго сказал:
— Можете следовать.
Было восемь утра, до совещания оставалось два часа, и они заехали в гостиницу ЦДКА, Шубников позвонил в наркомат. В приемной Федоренко ему сказали, что совещание переносится на одиннадцать вечера. Весь день Шубников пробыл в наркомате, заходил в различные кабинеты, справлялся насчет танков и другой техники, занаряженной для его корпуса. В отделе кадров управления договорился о командирах, которых ему могут прислать из резерва. Наскоро сам пообедал в наркоматской столовой и договорился, чтобы покормили шофера и ординарца.
Вечером в приемной генерала Федоренко Шубников с удивлением увидел знакомые лица танковых командиров. Тепло поздоровались.
— Ты где сейчас? — спросил высокий, стройный генерал.
— Здесь рядом. Корпус формирую. А что это нас призвали?
— Скажут.
Этого генерала теперь знали не только в своем «танковом» кругу. Его имя в период боев под Москвой не раз упоминалось в сводках информбюро, в репортажах фронтовых корреспондентов. Танковая бригада в составе легендарной армии Рокоссовского хорошо попутала карты Гепнеру и Клюге под Волоколамском, Клином и Истрой. Теперь генерал командовал танковым корпусом.
Шубников хорошо знал и другого генерала — одного из организаторов броневых сил страны: он еще в тридцатых годах возглавлял танковые войска на Дальнем Востоке. Воюет с первых дней, с западных границ, да и сейчас прилетел в Москву прямо из боя — командует танковым корпусом на Западном фронте, в районе Погорелое Городище.
Знал он и третьего генерала — тоже опытный танкист.
Ровно в десять появился Федоренко, сосредоточенный, чем-то явно озабоченный. Наскоро поздоровавшись с командирами, сказал:
— Поехали.
— Куда, Яков Николаич?
— Не торопитесь. Увидите.
В большой машине Федоренко они уместились все. Шубникову досталось место на откидном сиденье.
В Кремле их уже ждали. Два командира-чекиста повели по лестнице, а потом по длинным пустым коридорам. В кабинет вошли сразу, в приемной не задержались.
Сталин стоял посреди кабинета.
Поздоровавшись, он пригласил генералов сесть за большой стол для заседаний.
— Ну, товарищи танкисты, с чего начнем? Докладывайте, товарищ Федоренко.
Федоренко встал и стал коротко говорить о каждом из присутствующих.
Сталин прервал его:
— Это нам известно. Товарищи знают, зачем мы их побеспокоили?
— Нет, товарищ Сталин.
Речь пошла о механизированных корпусах. Сталин пояснил, что создание весной этого года танковых корпусов— это лишь начало программы развертывания мощных бронетанковых и механизированных соединений, которые должны сыграть особую роль в ходе войны.
— Мы сейчас имеем возможность, — уточнил он, — вооружить бронетанковые войска современными танками, обеспечить автотранспортом, новыми артиллерийскими системами, а в ближайшее время будут созданы самоходные орудия. Но товарищи ставят вопрос о создании помимо танковых также и механизированных корпусов. — Сталин, не переставая медленно ходить, внимательно посмотрел на генералов, сидящих за столом. — Не такие корпуса, как перед войной, — те были слишком громоздкими, имели мало автомашин, артиллерии, ими трудно было управлять. Товарищи ставят вопрос… — Сталин снова посмотрел на сосредоточенные лица танковых генералов. — Товарищи правильно ставят вопрос, — с ударением сказал он, — о механизированных корпусах, имеющих три мотострелковые или механизированные бригады с танковыми полками, танковую бригаду и части усиления, примерно двести танков и пятнадцать-шестнадцать тысяч личного состава. Мы рассмотрели этот вопрос, — продолжал он, — и решили создать для начала четыре механизированных корпуса.
Сталин подошел к стулу, на котором сидел Федоренко (тот сразу встал) и спросил, принял ли он подготовленное управлением штатное расписание мехкорпусов. Федоренко ответил утвердительно, вынул из папки несколько листков бумаги с текстом и протянул их Сталину.
Шубников, внимательно слушая Верховного Главнокомандующего, подумал о своей докладной записке — но он ее направлял не Сталину, а в управление, к Федоренко. Шубников знал, что и генерал Соломатин написал и послал в Ставку большую записку о необходимости создать мехкорпуса, снабдив их танками, значительным количеством мотопехоты, артиллерийскими системами, в том числе зенитными, чтобы надежно прикрыть танки от воздушных налетов. Как теперь выяснилось, они, эти записки, рассмотрены. «Конечно, — подумал Шубников, — здесь не обошлось без Федоренко — умный, прозорливый танкист, он сразу, как только его назначили на эту должность, показал себя отличным организатором броневых сил, сумел возродить их, дать им новый импульс, новую жизнь. И это совещание — конечно, плод его своевременных и точных докладов Ставке. Да и сам факт такого совещания, когда столь напряженно идут бои на юге, под Сталинградом, на Кавказе, поистине поразителен». Шубников понимал, как трудно в повседневной напряженной и тревожной текучке выкроить время для такого совещания, где обсуждается не сегодняшнее положение на фронтах, а, в общем-то, дальние перспективы — ведь мехкорпуса еще не начали формироваться, да и нужны они не для обороны, а для наступления, и не тактического наступления, а стратегического — это тоже понимал Шубников.
Сталин передал записку Федоренко собравшимся и сделал долгую паузу, раскуривая трубку. Все четыре генерала по очереди быстро прочитали текст штатного расписания мехкорпуса.
— Согласны?
— Согласны, товарищ Сталин, — ответил за всех Шубников и встал, — но я полагаю, что было бы хорошо иметь в мехкорпусе две танковые бригады, а не одну.
— Тогда в мехкорпусе будет танков больше, чем в танковом корпусе?
— Да, больше.
— Сегодня мы еще не располагаем таким количеством танков. Но для пробы мы может дать еще одну бригаду в ваш корпус.
Сталин строго посмотрел на широкую, массивную фигуру Шубникова.
— Что еще?
— Танки Т-70 себя показывают неважно, товарищ Сталин. Горят, пушка слабая. Нельзя ли формировать корпуса только из тридцатьчетверок?
Сталин посмотрел на Федоренко, помолчал.
— Вам не нравятся эти танки. А вот некоторые специалисты их хвалят, отмечают высокую маневренность.
— Очень уязвимы в бою… — сказал другой генерал.
— А вы как считаете? — Сталин обратился к Федоренко.
— Да, это так, — ответил Яков Николаевич.
— А КВ?
— Тяжелые танки, — сказал Шубников, — целесообразно сводить в отдельные полки и придавать их стрелковым и танковым соединениям во время прорыва обороны. Для развития успеха нужны тридцатьчетверки.
— Надо рассмотреть это мнение танкистов, — после паузы сказал Сталин, обращаясь к Федоренко, как бы давая понять, что обсуждение этого вопроса закончено.
Затем, строго формулируя каждую фразу, Сталин сказал, что они назначаются командирами механизированных корпусов, которые должны быть полностью, — он жестко повторил, — полностью сформированы и сколочены к концу октября. Танки будут поданы из Горького, Челябинска и Нижнего Тагила. Часть танков будет Т-70 — они еще не сняты с конвейера.
Генералы встали из-за стола, вытянулись по-уставному.
— Желаю успеха, товарищи танкисты, — сказал Сталин и, обращаясь к Федоренко, добавил: — А вы останьтесь.
У Василия Блаженного Шубников сел в машину — ее туда подал старшина Коваленко, извещенный из наркомата. Не заезжая в гостиницу, машина по набережным выехала на шоссе Энтузиастов и помчалась в сторону Владимира.
3Утром ударил мороз. Деревья обледенели, но земля еще не промерзла, и машины, как и вчера, качались и хлюпали по гати, бревна пели, трещали, вязли в плывучей почве.
Прохоров с трудом довел грузовик до первой за долгий путь деревни. Спустили сразу два ската, их, видимо, повредили вчера танкисты, когда вываживали машину из трясины. У дома с высоким, причудливой работы крыльцом машина встала. Лейтенант Боев проворно выскочил из кабины и вошел в избу. Прохоров остался на улице.
В избе было жарко натоплено, и у стола сидели трое: два красноармейца и старшина. Хозяйка, молодая женщина в белом платке, ставила на стол чугун с картошкой. От чугуна шел пар.
— Садись, лейтенант, грейся, — покровительственно сказал старшина, здоровый рябой парень, увидев в дверях Боева. — А дверь закрой поплотнее.
Боев смущенно присел на лавку, спросил, кто такие. Выяснилось, что в деревне размещается пункт обогрева раненых. Они уже стали поступать из района боев. Здесь их снимали с машин, кормили и отправляли дальше, в госпитали.
В избу вошел усатый боец, гаркнул с порога:
— Кто тут будет старшина Горобец?
Рябой старшина поднялся, расправил проворным, заученным движением гимнастерку, набросил на плечи шинель, вышел во двор.
В деревню въехали четыре машины с ранеными. Старшина распорядился, кого куда, и вернулся в избу, где уже был и Прохоров.
Сели за стол, взяли из котла по картофелине в мундире.
— Подарки, значит, везешь, лейтенант? — как бы продолжая начатый разговор, степенно сказал старшина.
— Да, должен доставить груз по назначению.
— А ты бы этот груз здесь оставил для раненых. Там, поди, в мешках и чекушечки имеются.
— Не смотрел, не знаю.
— Посмотри.
Боева несколько покоробил покровительственный тон старшины, но он промолчал: старшина был явно кадровым, матерым, каких уже немного осталось в армии. Задираться с ним было бы смешно, тем более при Прохорове, который сразу почувствовал в старшине силу, смотрел на него заискивающе и благодарно: удостоил, мол, и меня, и мальчишку-лейтенанта беседой и трапезой.
— Гляди, лейтенант, — снова заговорил старшина, — а то я могу написать расписку, что, дескать, ты сдал, а я принял. Все по форме.
— Нет, не могу.
— Ну, как знаешь…
Минут через двадцать машина снова шла по тряской дороге.
Следующую ночь Прохоров и Боев провели в холодном сарае, чуть согреваемом маленьким костром, разожженным саперами, которые ладили здесь гать через плохо промерзшее болото. Утром пришлось повозиться у машины: остыла на морозе. Только к полудню двинулись в путь, и Боев, не выспавшийся ночью, задремал, убаюканный мерным завыванием двигателя.
Доставка этих подарков была, по существу, первым его поручением на войне. Пожалуй, даже вообще первым в жизни служебным делом. Ровно год назад, тоже в декабре, он, студент-филолог, сдавал экзамены в Ленинградском университете. Здания Петровских коллегий на Васильевском острове стояли промерзшие, заиндевевшие, будто мертвые. По их километровым коридорам неслышно, точно тени, тащились хмурые люди — студенты и преподаватели — с поднятыми воротниками пальто, укутанные бабушкиными платками. Было тихо и страшно. Последний экзамен Боев сдавал в большой лингвистической аудитории с окнами, забитыми фанерой. На шкафах стояли допотопные фонографы, а со стен смотрели портреты знаменитых филологов предреволюционной поры — бородатые люди в крахмальных манишках и твердых воротничках, с лингвистическим спокойствием в строгих глазах.
Экзамен принимал человек, чем-то очень напоминавший любой из этих портретов, — быть может, сухостью лица или спокойствием жестких глаз. Впрочем, профессор наверняка лично знал этих людей. Он сидел за столом, подняв острые плечи, как бы застывший в этой странной позе; на руках — шерстяные перчатки, на ногах — какие-то нелепые, как показалось Боеву, дамские боты.
Не глядя на Боева, профессор взял его зачетную книжку, снял очки, протер их пальцами в перчатках и, будто размышляя вслух, тихо сказал:
— Утверждают, что с завтрашнего дня повысят норму на хлеб.
— Я тоже слышал об этом, — подтвердил Боев.
Профессор долго макал ручку в пустую чернильницу, потом взял карандаш, впервые внимательно посмотрел на студента и вдруг спросил строго:
— А почему вы, молодой человек, не на войне?
Боев даже как-то растерялся от столь необычного на экзамене вопроса, ответил неуверенно:
— Видите ли, в Ленинграде много еще молодежи призывного возраста. Нас почему-то не берут пока.
— Да, да, да… И там, видно, с хлебом непросто, — успокоился профессор. — Непросто с хлебом, а голодный не боец.
Боев хотел было объяснить профессору, что досрочно сдает экзамены именно потому, что не знает, когда его призовут в армию: может быть, сегодня, может быть, завтра. Но профессор уже начертил карандашом в графе «оценка» цифру четыре и расписался.
— Спасибо, профессор.
Старик не ответил. Он сидел насупившись, как взъерошенная птица, и смотрел на пустую чернильницу.
А в январе на полевом аэродроме, куда днем и ночью приземлялись самолеты из блокированного Ленинграда, Боев встретил товарища по факультету Яшку Глотова, теперь авиамеханика, и тот рассказал ему, что профессор умер под Новый год. Умер прямо в университете, в том самом лингвистическом кабинете.
«Через шесть дней после экзамена», — подумал Боев.
В Горьком, куда после долгого, почти месячного путешествия прибыл эшелон эвакуированных ленинградцев, Боева послали на курсы политсостава, а осенью он был под Москвой, где в наполненном танковым ревом лесу формировался механизированный корпус.
…Машину тряхнуло, и Боев приоткрыл глаза. Снежный вихрь крутился у столба с косо прибитым листом фанеры. По фанере — надпись: «На Кузьмичи». И кривая стрела.
Дорога, укутанная лесом, круто пошла вниз, под гору. Лес кончился, и открылось снежное поле с чернеющими остовами сожженных танков.