Ходит козырем Гаврик Козырев, отцу-матери золотые горы сулит. А Васятка Копейкин своим грошовым делом занят. Во всё вникает, всё узнаёт, на ус мотает, с уса на ум-разум перематывает. Раздумывает. Прикидывает. Соображает.
Как-то старик лесник совсем неподходящую побывальщину про Тухлявое болотце Васятке рассказал. Рассказал, будто в древней-предревней давности сюда золоторогий хромой олень бегал. Ногу лечил. Волшебно рассказывал лесник. Нараспев.
А потом как-то старушонка одна тоже небыль прошамкала. Опять про то же болотце. Будто не один олень, а и прочая недужная лесная живность исцелялась.
Смешно. И верить не верится. И выбросить из головы жалко. А тут ещё пастух подвернулся.
Одно на одно. Рассказал он, как у него в стаде корова обезножела и как она в Тухлявое болотце рывом рвалась, от стада убегала и, вроде того хромого оленя, в его тухлявой жиже-грязи нежилась.
– Неужели правда? – удивляется Васятка.
А пастух ему:
– Да вон же она, комолая. Раньше еле ноги таскала, а теперь хоть паши на ней.
Услышал такое Васятка и к Гаврику Козыреву побежал. Рассказал ему про чудеса на болотце и спросил:
– А вдруг это сущая правда?
Громко расхохотался Гаврюшка Козырев, сказал:
– Эх вы, Копейкины-Полушкины… Грошевики. Из своей болотной грязи вылезти не можете, пустобрёхам разным верите… – И пошёл-пошёл всякие обидные слова говорить.
А Васятка не слушает, о своём думает.
Думал он, думал и придумал так, что чуть не задохнулся от радости. К бабушке побежал и рассказал ей всё, начиная с золотого оленя, и стал её упрашивать:
– Давай, бабонька, я болотной жижи-грязи в большую кадушку натаскаю, а ты ноги свои в неё ставь. И вдруг да…
– Попытка – не пытка, – говорит бабушка. – Давай…
День лечит в болотной грязи свои ноги бабушка Авдотья. Другой лечит. Ничем-ничего. Но про себя думает, что грязь не мазь. Терпеть надо.
Олень не один день на болото ходил. И комолая корова тоже не одну неделю туда бегала.
Прошло сколько-то не так уж мало дней, тепло бабушка почуяла в своих ногах, а через месяц – силу. Сама из кадушки ноги выпростала и по горнице пошла.
Вскрикнул Васятка. На колени пал перед бабушкой. Обнял её. Болотную жижу слезами омывает. И бабушка тоже сквозь своё счастье ревмя ревёт. Не только ходячим ногам радуется, зрячим умом своего внука любуется. Себя в нём видит. А потом…
А потом всё как по писаному пошло. Учёные на Тухлявое болотце понаехали. Не сказку о златорогом олене проверять, не на комолую корову дивиться, – когда на глазах у всех сидячая Васяткина бабушка на своих ногах за грибами ходит.
Расчистили болотце, застолбили, оградой обнесли. Дома стали подыматься. И выросла богатая народная здравница. Славное название ей дали, а в народе её по-старому зовут – Тухлявое болотце. И кто ни приезжает сюда, чтобы свои недуги в болотце оставить, хорошую молву о Васятке Копейкине увозит.
Дедушкин характер
На берегу большого сибирского озера Чаны есть старинное село Юдино. Там я частенько живал в доме старика рыбака Андрея Петровича.
Старик овдовел и в большой семье был одинок до тех пор, пока на свет не появился внук. Тоже Андрей и тоже Петрович.
Все стариковские чувства, вся его любовь стали принадлежать теперь мальчику, который как бы начинал вторую жизнь Андрея Петровича. Во внуке дед узнавал свои черты, свой характер. Он так и называл его – «дедушкин характер».
Воспитывал внука сам Андрей Петрович. Помню, он говорил ему:
«Не можешь – не берись. А если уж взялся – сделай. Умри, но сделай!»
Внуку тогда было шесть лет.
Стояла морозная зима. Как-то я с маленьким Андреем отправился на субботний базар. Народищу – черным-черно. Понавезли на базар и мяса, и пшеницы, и дров, и всего, чем богаты эти края.
Мальчику бросилась в глаза большущая замороженная щука. Она была воткнута хвостом в снег. Не знаю, сколько весила эта щука, только её длина была в добрых полтора роста Андрюши.
– Как только ловят таких щук? – осторожно спросил меня Андрей.
И я рассказал, что для ловли больших щук берут крепкий шнур, делают поводок из мягкой кручёной проволоки. Сказал также, что для насадки крупного живца и крючок должен быть побольше, покрепче, чтобы сильная рыба не сломала, не погнула его.
Об этом разговоре я забыл и вспомнил только после того, как произошло нечто удивившее меня.
Мы сидели и сумерничали с Андреем Петровичем в горнице. Старик то и дело поглядывал в окно. Поджидал внука.
Маленький Андрей, как и многие другие его одногодки, часто рыбачил на озере. Мальчики продалбливали во льду лунки и опускали в них свою нехитрую рыболовную снасть. Без удачи ребята домой не возвращались. Озеро Чаны очень богато рыбой. Для удильщиков здесь сущее раздолье.
– Не приключилось ли что с ним? – забеспокоился старик. – Не побежать ли мне на озеро?
Я вызвался пойти туда вместе с Андреем Петровичем. Оделись, вышли на лёд. Озеро в ста шагах. Мороз под двадцать – двадцать пять градусов. Тишина да снег. Никого.
Вдруг я заметил чёрную точку.
– Не он ли?
– Не иначе, что он, – сказал старик, и мы направились к чёрной точке, которая вскоре оказалась внуком Андрея Петровича.
Мы увидели мальчика в обледеневших слезах. Руки его были до крови изрезаны рыболовным шнуром. Он явно поморозил нос и щёки.
Старик подбежал к нему и начал оттирать снегом лицо мальчика. Я взял из его рук шнур. Для меня стало сразу всё понятно: мальчик поймал щуку, которую не мог вытащить.
– Побежим, внучонок, домой, – торопил его дед.
– А щука-то? Как же щука? – взмолился мальчик.
Тем временем я вытащил щуку. Утомлённая рыба не сопротивлялась. Это была одна из тех щук, которых привозят на базар не столько для барыша, сколько для погляда. Их мясо невкусно и жёстко.
Щука не долго билась на морозе.
Дед с гордостью посмотрел на громадную рыбу, потом на внука и сказал:
– Не по плечу дерево… Ну, да ведь ты не знал, что разбойница тяжелее тебя попадёт… Давно ли попалась-то она?
И мальчик ответил:
– В обед.
Андрей Петрович улыбнулся в бороду:
– Значит, ты с ней часа четыре валандался.
– Долго! – ответил, повеселев, Андрюша. – А привязать было не к чему.
Старик, оттерев лицо и руки мальчика, повязал его, как платком, своим шарфом, и мы отправились к дому. Уснувшую щуку я тянул за собой по снегу на шнуре.
Дома Андрюшу раздели, разули, натёрли снадобьями, перебинтовали его изрезанные руки. Он вскоре уснул. Спал тревожно. У него был лёгкий жар. Он бредил во сне:
– Не уйдёшь, зубастая, не уйдёшь!.. У меня дедушкин характер.
Андрей Петрович, сидя на дальней лавке горницы, незаметно вытирал слёзы.
К полуночи мальчик успокоился. Жар спадал. Наступил ровный, спокойный детский сон.
Старик в эту ночь не сомкнул глаз. А утром, когда Андрюша проснулся, старик сказал ему:
– А всё-таки ты, Андрей Петрович, худо дедов наказ помнишь! Не по своей силе рыбину задумал поймать. Крюк-то гляди какой привязал – как якорь… Значит, именно ты метил срубить дерево не по плечу. Худо это, худо…
Мальчик, потупившись, молчал.
А дед продолжал внушать:
– Ну, да первая оплошка в счёт не идёт. Она как бы за науку считается. Впредь только таких щук не лови, которых другим за тебя надо вытаскивать. Стыдно это. Народ просмеивает тех, что не по спине мешок на себя взваливают, что не по кулаку замахиваются… А то, что ты не отступился от неё, – это правильно.
Тут два Андрея Петровича обменялись улыбками, потом обнялись.
Щука лежала в сугробе, припорошённая снегом. Когда же пришла суббота, Андрей Петрович вынес её на базар и воткнул хвостом в снег. Он просил за неё слишком дорого, потому что ему вовсе не хотелось продавать эту чудо-рыбину. Ему нужно было рассказать людям, каков характер у его внука, Андрея Петровича Шишкина, шести лет от роду, который знает уже одиннадцать букв и может считать до двадцати без осечки.
Серёжа
Теперь-то уж Серёжа большой человек. Сергеем Ивановичем его зовут.
А я его знал совсем мальчишкой. Лет четырнадцать ему было, когда мы с ним познакомились в лесной сторожке, где мне пришлось заночевать у старика Ивана Макаровича.
Вечер стоял тёплый, светлый. Недаром июнь на Урале считается белым месяцем. Сидим мы на бережке, разговариваем. Для попугу комаров костёр развели. Тишина. Речонка еле-еле журчит. Будто тоже дремлет, как и лес, как и травы. И вдруг слышим: буль, буль, буль… Не то кто-то идёт, не то плывёт по речке…
– Уж не выдра ли? – насторожился Иван Макарович. – Не похоже. А если корова, так откуда ей здесь быть… Да и зачем ей речкой идти понадобилось?…
Бульканье ближе. Вскоре появился мальчуган. Довольно высокого роста. Белокурый. С синими весёлыми глазами.
– Здравствуйте! – сказал он.
– Здравствуйте, – ответили мы.
Разговорились. Пригласили его к костру.
Спросили, кто и откуда, как звать. Куда он по речке путь держит.
Мальчик назвался Серёжей и рассказал прелюбопытную историю.
История состояла в том, что Сергея ещё в прошлом году заинтересовал необыкновенный состав воды речки Людянки.
– Ненормальная какая-то вода, – сказал он. – Не то жёсткая, не то мылкая… Странная вода.
– Ну и что из этого? – спросил я.
Он повернулся ко мне и ответил:
– Пока ничего. Но меня и моего друга, Володю-химика, это заинтересовало. Он очень хороший химик. Мы с ним в одном классе учимся. А потом стали исследовать воду Людянки. Нам помог преподаватель химии. И мы обнаружили в составе воды мельчайшие частицы слюды.
– Ну и что же? – ещё раз спросил я.
– На этом основании, – неторопливо и солидно продолжал Серёжа, – я и сделал предположение, что речка Людянка или один из её притоков проходят через залежи или хотя бы через слои слюдяного месторождения и вымывают из слоя мельчайшие частицы.
Мы незаметно переглянулись с Иваном Макаровичем, слушая рассуждения и доводы Сергея.
– К тому же, – продолжал он, – в одной из старых книг нам удалось обнаружить, что эта речка называлась не Людянкой, а Слюдянкой. Буква «С», может быть, потерялась со временем, или какой-нибудь землепроходец или даже писарь неправильно записал её название. И речка, названная от слова «слюда», стала называться более знакомым именем от слова «люди».
– Смотри ты, как оно дело-то поворачивается! – любуясь парнем, сказал Иван Макарович. – И я это же самое слыхал. От бабки… – Затем, обратившись к Серёже, он спросил: – И что же ты теперь хочешь?
– Ничего особенного, – ответил Серёжа. – Найти слюду. Она очень необходима. Неподалёку от нас артель высекает изоляционные шайбы, прокладки. Им привозят слюду издалека. И если мы найдём свою слюду, разве это плохо?
Мы опять переглянулись. Сергей, не замечая этого, продолжал:
– Ведь когда-то, в петровские и в допетровские времена, вывозили слюду с Урала. Не могли же её всю вывезти! Не правда ли?
– Вы правы, молодой человек. – Мне захотелось поверить этому хотя бы для того, чтобы поддержать Серёжу в его догадках.
– И давно ты идёшь по реке? – спросил Иван Макарович.
– Четвёртый день, – мягко ответил Серёжа и, как бы оправдываясь, сказал: – Приходится останавливаться. Делать анализы чуть ли не у каждого ручейка, впадающего в Людянку-Слюдянку, чтобы не потерять путь к месторождению.
– Как же это ты один отважился? – задал сочувственный отеческий вопрос Иван Макарович.
И Серёжа сказал:
– Мы вышли вдвоём. С моим товарищем. С Володей. С химиком. Он, хороший химик, оказался плохим путешественником. Он побоялся идти по реке в глубь леса. К тому же встретилась змея…
– Так-так-так, – снова отозвался Иван Макарович. – А ты, значит, не боишься…
– Нет, я тоже боюсь, – сознался Серёжа. – И ещё как!.. Но ходить по лесам, речкам, горам – моя будущая профессия. К ней надо привыкать уже теперь…
Снова послышалось «так-так», и Серёже было предложено отужинать с нами. Он не отказался. И, слегка покраснев, сознался, что его продуктовые запасы, рассчитанные на десять дней, иссякают.
Мальчуган, появившийся здесь десять – пятнадцать минут тому назад, вдруг стал милым сыном и любимым внуком для двух чужих и неизвестных ему людей.
Его уложили спать в сторожку. Дали ему подушку и покрыли марлевым пологом от комаров. Мы же прокоротали ночь у костра, надеясь отоспаться днём.
Когда Серёжа уснул, Иван Макарович объявил мне:
– Далеко пойдёт парень. Такой не только слюду найдёт – всю землю наизнанку вывернет, всё золото выпотрошит! И там, где о нём не слыхивали.
И я верил в это. И мне так хотелось, чтобы Серёжа нашёл слюду! Пусть тоненький пласт. Пусть крохотное месторождение, не имеющее большого значения. Это подымет его в своих собственных глазах. Это будет его настоящим началом трудной профессии.
Серёжа проснулся поздно. Уха, сваренная Иваном Макаровичем, уже остыла. Подогрели. Старик приготовил ему пополнение продуктовых запасов. Я подарил Серёже свой «вечный» электрический фонарик.
Он сказал:
– Ой, что вы! – А увидев, что фонарик дарится ему от всего сердца, сказал: – Я давно мечтал о нём…
Затем, проверив, как работает фонарик, он ещё раз поблагодарил меня и положил его в нагрудный карман…
Серёжа не торопясь надел свои резиновые сапоги, взвалил потяжелевший вещевой мешок, затем вооружился своим посохом с железным наконечником, напоминающим копьё, и стал прощаться.
Мы обменялись адресами. Вскоре послышалось удаляющееся «буль-буль». Серёжа уходил вверх по реке…
– Найдёт, думаешь? – спросил Иван Макарович и, не дожидаясь ответа, сказал: – Обязательно найдёт. Такие всегда находят.
Лесной лешачок
Из всех так называемых «святочных рассказов» мне особенно памятен тот, что я слышал от старого мастера фигурного литья Мирона Михайловича Поварова.
Рассказывал он его мне примерно так…
* * *– Не знаю, как в старые годы у вас в заводском обиходе, а в наших рабочих семьях не было заведено украшать ёлки. Не объясню почему. То ли потому, что до крайности тесно жили, вернее же всего – каждая копейка была на счету. А у господ ёлки случались преобязательно.
И такие, доложу я тебе, аховые ёлочки наряжались, что не наглядишься на них через окна с улицы. Совсем, бывало, закоченеешь на тридцатиградусном, а оторваться не можешь. Кажись, недели мало, чтобы дотютельно разглядеть всё, что горит, сверкает, блестит и отсвечивает на весёлых еловых веточках.
Рабочих ребят, само собой, не допускали на такие ёлочные веселья. В коренных уральских заводах твёрдо знали, кому и что положено. Я тоже своё место знал, свой порог. Однако же…
Однако же жизнь всякое вытворяла, особливо в ночь под Новый год. И со мной такое случилось, что и поверить немыслимо. Меня, понимаешь, допустили на такую ёлку, лучше которой во всём нашем горном округе не было и не могло быть. Главная эта была ёлка. Ёлка в доме его превысоко и выше того – господина горного начальника. Над всеми он царём и богом был.
Моя матушка, Любовь Корнеевна, у горной начальничихи находом подённо услужничала. И по всей видимости, услуги моей матери для молодой барыни были столь многоценны, что она согласилась впустить меня на ёлочный маскарад для барчат.
Не чудо ли?
Только в чём я мог появиться на такое торжество? В материных подшитых валенках? В латаных байковых портках? В линялой сатиновой косоворотке?
В чём?
А начальничиха из быстрых умом была. Живёхонько придумала нарядить меня лесным лешачком и посадить под ёлку.
Сказано – сделано. Долго ли господским портнихам сшить лешачиную одёжку с хвостом, смастерить обутки с копытцами. А маску-шапку с рожками ещё того проще сделать.
Примерили всё это на мне, научили лесным ужимкам, лешачьим прыжкам и пляскам. Я рад-радёшенек. Дома пробую, как лучше других потешать. Я, надо сказать, всегда любил веселить людей. Тягостно ведь жили тогда…