Чтобы найти какой-то выход из создавшегося положения, братья решили разделить империю на две части. Гета должен был получить Антиохию и Восток, Антонин – Рим и Запад. Но Юлия Домна воспротивилась. Приводят ее слова: «Землю вы можете разделить, но как вы поделите свою мать?»
Когда Антонин убил брата на коленях у матери, он поспешил к солдатам, с которыми, по примеру отца, умел ладить, и объявил, что милостью богов только что спасся от козней Геты. Так как воинам тут же стали раздавать деньги, то они охотно поверили его заявлениям. В конце концов, им было все равно, кто носит пурпур, лишь бы этот человек был щедр на подачки. Однако сенат не спешил проявить по этому поводу свои восторги. Тогда Антонин обратился к известному юристу Папиниану, префекту претория, с требованием, чтобы тот написал апологию братоубийства. Когда префект, это «убежище справедливости», как называли Папиниана в Риме, отказался предоставить свое красноречие на службу ужасному преступлению, солдаты немедленно расправились с ним. Антипатр, учитель Антонина, осмелился написать юному цезарю увещевательное письмо и тоже едва уберег голову. Но многие, дружески относившиеся к Гете, погибли, и среди них даже дочь Марка Аврелия Луцилла. Говорят, сама Юлия Домна, обагренная сыновней кровью, заставляла себя из страха перед убийцей смеяться и выражать притворную радость, чтобы сохранить свою жизнь.
Когда Антонин сделался единоличным императором, он, помня заветы отца, всячески старался расположить к себе воинов, особенно германского происхождения. Септимий Север говорил сыну с солдатской грубостью: «Если за тебя будут солдаты, то на прочих ты можешь наплевать».
Часто, сняв с себя воинский плащ, Каракалла надевал украшенную серебром аллеманскую одежду и показывался в таком виде перед наемниками. Он носил германскую прическу. За это варвары очень почитали его. Но не менее были преданы ему и римские воины, сыновья земледельцев и провинциалов, которым еще его отец, не щадивший сенаторов, оказывал всякое покровительство. Особенно же любили солдаты нового императора за щедрые денежные подарки, а также за то, что он вел себя во время похода как простой воин. Если надлежало рыть окоп или выполнять какую-нибудь другую трудную работу, он первым брался за лопату и при всяком воинском предприятии – при наведении моста через реку или устройстве укрепления – принимал всюду самое деятельное участие. Пищу он употреблял простую, пользовался для еды и питья деревянными сосудами, а хлеб ел только черствый и доходил до того, что сам молол на ручном жернове потребное для одного человека количество зерна и варил из него солдатский ужин. Каракалла любил, чтобы солдаты называли его товарищем, а не цезарем. Антонин редко садился в колесницу или на коня, но пешком вместе с воинами, сам неся свое оружие и иногда даже взвалив на плечо серебряный орел, под тяжестью которого сгибались и сильные знаменосцы, шел так на протяжении многих миль. Достойны удивления такая сила духа в малом теле и подобное стремление к воинским трудам. Однако по своему характеру цезарь отличался склонностью к предательству и большим притворством, чем славился и его покойный отец. При нем состояло два полководца – старый Адвент и Макрин. Антонин почитал первого и издевался над вторым, называя его за пристрастие к обильной еде и нарядным одеждам женоподобным и трусом, и даже грозил неоднократно расправиться с ним. Об этом Макрине, бывшем экономе императора Юлиана, речь будет впереди.
Теперь Антонин проводил время в походах и военных приготовлениях, водил дружбу с солдатами, а его мать правила империей, окружив себя философами и юристами. Ни для кого не было тайной, что финансы находились в ужасающем состоянии, так как огромные средства шли на раздачу воинам и подарки варварским вождям, и только горделивые римляне не хотели видеть, что в действительности это была позорная дань варварам. Чтобы несколько поправить дела, стали чеканить более легкий золотой – пятьдесят штук из одного фунта золота – и новый серебряный денарий. Но вскоре и эти монеты превратились в медные, едва покрытые золотом или серебром.
Об императоре ходили ужасные слухи. Об этом я узнал от Вергилиана.
Каракалла не имел счастья в военных предприятиях, а между тем над Римом снова собирались черные тучи, и требовалось напряжение всех сил, чтобы отразить врагов.
Я провел свое детство в провинции, и только незначительное время мне удалось наблюдать происходившее в Риме, но даже в те годы я почувствовал, что римский воздух насыщен тревогой и сомнением. Таких, как Вергилиан, я встречал немало. Я видел, что на погребальных памятниках смерть изображали не в виде Медузы, а прелестным гением, грациозно опускающим к земле факел жизни. Те, кто правит миром, помышляют только о своей сокровищнице, императорский пурпур запятнан братоубийственной кровью и еще более страшными преступлениями, и, предупреждая о буре, уже грозно шумят варварские дубы, пронзительные северные ветры дуют с далеких скифских пространств, и верблюды кричат в Парфии, увозя на восток римское золото.
Но кто же будет спорить? Рим – еще прочное здание. Приходится признать, что даже враги – насмешливые александрийцы, презирающие римские учреждения христиане и сам Тертулиан – отдают должное его законам и дорогам. А все, кто обладает имуществом, доходным домом, меняльной лавкой, имеет рабов, берет на откуп какую-нибудь отрасль обширного императорского хозяйства и тем самым так или иначе участвует в дележе добычи и жизненных благ, и все кормящиеся около этих счастливцев, надзирающие над рабами, каменоломнями и виллами, считают, что такой порядок установлен на вечные времена богами, чтобы обеспечить спокойствие в мире. Однако это спокойствие лишь кажущееся, все непрочно в Риме, и римлян страшит не только нашествие варваров, но и глухой ропот рабов.
Казалось бы, все в жизни исполнено гармонии. На тучных египетских полях, орошаемых разливами Нила, колосится золотая пшеница; в Каппадокии пасутся табуны великолепных кобылиц; на блаженных холмах скудеющей, но все еще прекрасной Италии зеленеют виноградные лозы; на морях покачиваются корабли, нагруженные зерном, папирусом, мрамором и прочими товарами. Они бесстрашно уплывают в океан, за Геркулесовы Столпы, в покрытую туманами Британию, в Индию, на далекий остров Тапробану, полный пальм и обезьян, или в Серику – страну шелковичных червей, где храмовые крыши увешаны стеклянными колокольчиками и люди, почитающие милосердных богов, приносят им в жертву не животных, а цветы и квадратики золотой и серебряной бумаги. Караваны римских и сирийских купцов уходят в Эфиопию и в область таинственных африканских озер, где римляне впервые увидели носорога.
Все дороги ведут в Рим; в этот полный богатства город спешат купцы и проповедники, странствующие риторы и бродячие мимы, торопится на гремящей тележке императорский легат, скачет на лошади центурион, едет на осле благочестивый паломник, пешком шествует непризнанный философ. К услугам путешествующих устроены на дорогах харчевни и постоялые дворы, гостиницы и таверны, и даже существуют путеводители, в которых отмечены достойные внимания достопримечательности городов, а также расстояния между населенными пунктами.
Римский мир, живущий под сенью колонн и триумфальных арок, охраняют тридцать два легиона и многочисленные вспомогательные воинские части. Куда бы ни приходили римляне, всюду они приносили с собой секрет не боящегося времени цемента, рецепты сыроварения и виноградную лозу, и недаром знак власти центуриона – сучковатый жезл из лозы. Когда легионеры появлялись во вновь образованных провинциях, они строили прежде всего лагерь, преторий, акведуки и храмы мужественным солдатским богам – Марсу и Геркулесу. Казалось бы, все прочно построено из камня или превосходного обожженного кирпича, но землетрясение особенно опасно для каменных строений, а почва под ногами начинает содрогаться. Так я размышлял о судьбах Рима, скромно сидя в шатре у легата Цессия Лонга.
Но даже привычный к лишениям старый воин почувствовал усталость и пожелал отдохнуть. Он не без удовольствия потянулся, зевнул, виновато улыбаясь Вергилиану.
– Приятных сновидений, стихотворец! Выступаем на рассвете. Еще один переход – и ты будешь в Карнунте. А пока отдохни… И ты, каллиграф…
Раб уже принес легату ночной сосуд, всюду возимый на повозке. Мы поспешили удалиться. Снаружи, даже после слабо освещенного шатра, ночь показалась непроглядной. Дул холодный ветер. Вергилиан и я направились за рабом, показывавшим дорогу в предназначенный для нас шатер. Я с наслаждением бросился на пахучую, приятно шуршащую солому и тотчас уснул.
VIIIНо сон мой не был продолжительным. Я очнулся среди ночной темноты и понял, что это Вергилиан изо всех сил трясет меня за плечо. Глаза не хотели открываться, хотя взволнованный голос друга был полон тревоги:
– Проснись! Проснись!
Я еще медлил, не желая расставаться с теплом соломы.
– Варвары напали на лагерь!
Сонные видения отлетели в мгновение ока. Действительно, за парусиной шатра встревоженно запела римская труба, слышались крики воинов. Ночевавшие вместе с нами врач Александр и римлянин с огромным подбородком уже исчезли, и мы тоже устремились из шатра, чтобы узнать, что происходит.
Осенняя ночь еще не была на исходе. Мы с Вергилианом увидели, что во мраке кое-где пылают факелы. Мимо промчался с цоканьем подков конный отряд. Повсюду ходили люди с оружием в руках. Из темноты выбежал какой-то центурион.
– Что случилось? – крикнул ему Вергилиан.
Тот, может быть вспомнив, что спрашивающий принадлежит к друзьям легата, вежливо поднял руку и радостно закричал, убегая от нас:
– Сарматы! Клянусь Геркулесом!
Мы были в полной нерешительности и не знали, как поступить. Нам показалось, что во мраке появился Цессий Лонг, на коне, окруженный батавами.
Между тем беспорядок в лагере с каждым мгновением превращался все более и более в воинский строй. Создавалось такое впечатление, что все уже были на своих местах. Крики, однако, не умолкали. Но я понял, что это не был шум битвы.
Начинало светать. Вергилиан и я, а вместе с нами и перепуганный насмерть Теофраст стояли в ожидании. В такие минуты различие между людьми разных состояний исчезает. Теофраст плаксиво спрашивал:
– Что же теперь с нами будет, господин?
Спустя некоторое время Цессий Лонг, направившийся куда-то со своими всадниками, заметил нас и, проезжая мимо, хмуро крикнул Вергилиану:
– Сарматы перешли Дунай!
Поэт ухватился за полу легатского плаща:
– Как же нам поступить, достопочтенный?
Легат задумался на мгновение, придерживая нетерпеливого белого жеребца.
– Считаю, что тебе лучше остаться с нами. Всюду рыщут сарматские разбойники. На дорогах небезопасно. Останься с повозками. Скажи Корнелину, чтобы он позаботился о тебе и других.
Факел едва освещал лицо Лонга, но по голосу легата нетрудно было догадаться, что ему сейчас не до Вергилиана.
Мы стали расспрашивать воинов, где находятся легионные повозки, – во время боевого построения для них предназначается особое место. Скоро мы увидели Корнелина. Теперь положение более или менее выяснилось. Во время нашего сна небольшие конные отряды сделали попытку напасть на лагерь, но добились лишь того, что вызвали суматоху. Варвары ускакали в ночную тьму. Однако уже были первые убитые с обеих сторон, так как в поле происходили стычки между сарматами и преследовавшими их римскими всадниками. Мы также узнали от Корнелина, взявшего нас под свое покровительство, что Аррабона уже в руках врагов и что сарматы рассеялись по всей Северной Паннонии, хотя трибун ничего не мог сказать Вергилиану относительно Карнунта.
Наступил мутный рассвет. В его бледном сиянии мы увидели, что лагеря уже не существует: за ночь произошли какие-то перестроения, шатры исчезли, и воины стояли в строю, готовые по первому знаку выступить против неприятеля.
Так продолжалось вплоть до восхода солнца, пока лазутчики не выяснили и не определили местонахождение и силы врага. Дорога в Саварию была отрезана сарматскими конными ордами. Это весьма огорчило нас, так как теперь мы уже не могли возвратиться в Аквилею. Не приходилось и думать о том, чтобы направиться в Карнунт, об участи которого никто ничего не знал.
Вскоре мы снова увидели Цессия Лонга. Но на этот раз он не пожелал разговаривать с Вергилианом, занятый военными делами. Легат озабоченно отдавал распоряжения трибунам. Невыспавшиеся солдаты стояли, опираясь на копья. Недалеко от нас строилась центурия. Центурион, верхом на коне, поднял руку. Затрубила труба, и воины прекратили разговоры.
– Вздвоить ряды! – приказал центурион.
Воины из двойного строя привычно и однообразно перестроились так, что получился строй в четыре ряда, и я удивлялся римскому военному искусству.
– Всем повернуться направо!
Центурия повернулась, как один человек.
– Следовать за значком!
Раздался глухой топот солдатских, подбитых гвоздями башмаков. Цессий Лонг наблюдал, как центурия проходила мимо него, спускаясь в долину, и мне показалось, что на грубом лице легата мелькнуло некое подобие улыбки.
Неожиданно появившись у повозок, все еще провожая глазами уходивших солдат, он сказал Вергилиану:
– Они как бы мои дети…
Я тоже смотрел на воинов без всякой ненависти, хотя они и служили Риму. Я знал, что эти разбойники не упустят случай украсть барана, соблазнить доверчивую девчонку, промотать до последнего асса в первой попавшейся на пути таверне солдатское жалованье или проиграть его в кости, но в опасности каждый из них грудью закроет товарища, поделится с ним последним куском хлеба. Солдаты терпеливо несут двадцатипятилетнюю службу в глухих лагерях, где ничего не читают, кроме воинских списков. За обитыми железом воротами уже начинается варварский мир или, в лучшем случае, лагерный поселок, с тавернами и лупанарами. Воины говорят на площадном языке, только отдаленно напоминающем искусные периоды Тацита или Цицерона, но за их широкими спинами римляне могут спокойно спать в теплых постелях. На берегах холодного Дуная, в знойной Африке, в туманной Британии, под жгучим солнцем Счастливой Аравии, среди германских дубов, в далекой Сарматии, где зимой волы, как по мосту, везут тяжкие повозки по льду замерзающих рек и вино разбитого сосуда сохраняет его форму, всюду ждут своего часа враги Рима.
В полдень мы присутствовали при такой сцене.
Во время одной из стычек с сарматами римляне захватили в плен юного всадника.
На нем была белая рубаха из грубого полотна, широкий кожаный пояс с медными бляхами, заменявший панцирь, и полотняные штаны, высоко перевязанные ремнями обуви. Обильные золотистые волосы были зачесаны назад и подрезаны на затылке. Батавы привели пленника к легату и бросили его к ногами господина.
Цессий Лонг не без любопытства стал рассматривать молодого варвара. Юноша стоял на коленях, опустив голову. Белокурые волосы упали ему на глаза, закрыли лицо. Аций подошел и безжалостно толкнул пленника ногою в солдатском башмаке в бок, а потом ударом кулака заставил его поднять лицо. Варвар покачнулся, едва устоял на коленях и со злобой посмотрел на префекта, но руки у него были связаны за спиной.
Легат пожелал допросить пленника.
– Аций, спроси его, какого он племени.
Префект задал юноше вопрос на одном из германских наречий, потом на другом. Пленник угрюмо молчал.
Голос у Ация был подобен звуку трубы:
– Эй, пес! Будешь ли ты говорить?
От усердия лицо у префекта побагровело.
Тогда один из центурионов обратился к юноше на языке, на котором говорят между собой сарматы и союзные с ними племена. Пленник понял, поднял лицо с разбитой губой и что-то ответил.
Легат с нетерпением посмотрел на центуриона:
– Что он говорит?
На лице у центуриона разлилась почтительная улыбка.
– Он говорит, что отец его вождь и даст за сына выкуп в сто телок.
– Сто телок – не мало.
Легат тоже улыбнулся, и эта улыбка, как в зеркале, немедленно отразилась на лицах присутствующих.
– Если он сын вождя, то нужно развязать ему руки. Два воина тотчас исполнили приказание легата. Мы ждали, что будет дальше.