Ужин оказался обильным, и обиды скоро были забыты. Рабы приносили одно за другим вкусные яства. Сначала подали раковые, черепаховые и рыбные супы, рубленое мясо, фазанов с шафранной подливкой, вареные яйца в гарнире, наломью печенку, фаршированных яблоками и оливками диких уток, странное кушанье из сырых яиц, меда, кусочков рыбы и нарубленных кишок, посыпанное специями, которое весьма одобряли возлежавшие за столом римляне, а я не стал есть. Потом принесли жареных гусей, пироги с куриными потрохами, мясо молодого козленка. Когда же в зал был внесен на огромном глиняном блюде вепрь, украшенный колбасами и розовыми ломтиками арбуза, к нему подали еще одну подливку, заправленную уксусом и перцем. За вепрем последовали медвежатина, сыры и кампанийский виноград в корзинах.
Перечисляю подробно эти кушанья, чтобы потом уже не возвращаться к еде, и не скрою, что я удивлялся аппетиту римлян, хотя и варвары, какими еще недавно были многие трибуны, не уступали им в обжорстве. И я невольно сравнивал этот пир с нашими скромными трапезами в городе Томы, где люди насыщаются одной похлебкой и куском козьего сыра с пшеничным хлебом. А на стене бежали олени, за ними летела стрела, не поражая свою цель, и богиня вынимала из колчана другую…
После нескольких чаш вина беседа за столом весьма оживилась, и настроение пирующих поднялось. Выслушав официальную и скучнейшую речь Лициния, поднявшего первую чашу за здравие императора и возблагодарившего богов за его заботы о благосостоянии государства, гости могли наконец отвести душу в частных разговорах.
Трибуны варварского происхождения, стесняясь грамматических ошибок, принимать участие в беседе избегали, но зато отдавали должное и вепрю, и колбасам, и пирогам, и испанскому вину. Они пожирали куски мяса, обильно посыпав их солью, и опрокидывали в бездонные глотки чашу за чашей, но не пьянели, а только наливались кровью и икали, почтительно взирая на легатов.
Цессий Лонг скрипучим голосом, время от времени отпивая глоток вина, говорил:
– Каким должен быть воин, способный к трудам Марса? Он должен быть шести локтей росту, широк в плечах и с крепкими ногами. Пирожники, ткачи, цирюльники, кухари – плохие воины. Я отдал бы предпочтение кузнецам, дровосекам и звероловам. Вот из кого делаются превосходные легионеры, выносливые в походе и стойкие в сражении. Многого можно, конечно, достигнуть упражнениями. Не упражняются ли ежедневно фокусники и атлеты, чтобы потешать чернь в цирке? Кольми паче должен укреплять свои мускулы воин. Учите его наносить удары и делать прыжки! И никогда не забывайте повторять, что колоть выгоднее, чем рубить!
Клавдий Тиберий, возлежавший рядом с легатом и уже смотревший на всех осоловелыми глазами, спросил:
– Позволено мне будет сказать?
– Говори!
– Необходимо также, – заявил трибун, – чтобы у центурионов были увесистые кулаки.
Некоторые из возлежавших рассмеялись.
Затем обратился к Цессию Логну за разрешением говорить Корнелин.
– Кто будет оспаривать справедливость твоих слов? Наши воины покрыли себя славой в бесчисленных сражениях, легион являет собой пример римского гения, и его необходимо беречь как зеницу ока. Ведь где мы найдем подобную стойкость, соответствие всех частей, составляющих целое? Легат возглавляет воинов, префект заботится о построении лагеря, о пище для людей и соломе для вьючных животных, трибуны отвечают за свои когорты, и центурионы поддерживают порядок в рядах, когда воины, сложив щиты и копья под орлами, берутся за лопаты, чтобы возвести укрепления. Каждый знает свое место и обязанности. Но не следует забывать, что ныне все большую роль играет на полях сражений конница, а следовательно, все больше становится варваров в наших рядах, так как римляне охотнее имеют дело с волами, чем с конями. Конница же нам нужна потому, что легионы утеряли прежнюю легкость маневрирования, и потому, что все чаще и чаще мы имеем дело с конными варварскими ордами. Вот почему я считаю, что необходимо еще более увеличить число всадников в легионах и усовершенствовать онагры, мечущие огненные стрелы. Никакой самый талантливый военачальник не в состоянии одержать победу, если в его распоряжении нет соответствующих воинских средств.
Цессий Лонг слушал трибуна, нахмурив брови. Ему не понравился критический тон этой речи.
– Мужи… – перебил легат Корнелина, который в недоумении умолк.
Обводя взглядом собрание, Цессий Лонг возгласил:
– Не лучше ли нам поговорить о достоинствах сего поистине великолепного вепря? Клянусь Геркулесом, он огромен, как бык!
Теперь разговоры приняли несколько иное направление. На том краю стола, где возлежали Руфин Флор и Бульбий, большие любители покушать, и рядом с ними Вергилиан и я, зашла речь о легкомысленных вещах. Молодые люди из сопровождения легатов вспоминали свои веселые приключения. Смуглый пальмирец Вадобан, повеса и забияка, отправленный августом из Рима за связь с женой какого-то почтенного сенатора в далекую провинцию, рассказывал, сверкая зубами, о прелестях своей любовницы:
– Понимаете? Ее грудь похожа на опрокинутую чашу! Подобная знойной пустыне, жаждущей орошения! Благоуханная распускающаяся роза! Не лиши нас, богиня, счастья обладать такой!
– Ах! – не выдержал квестор.
– Когда я целовал мою Хариту, – продолжал Вадобан, взволнованный воспоминаниями, – я лобзал ее уста, как верблюд пьет воду в пустыне.
– Где же она теперь, эта прелестная красавица? – полюбопытствовал Руфин Флор.
– Ее отняли у меня.
– С кем же ты утешился?
– И другую похитил у меня в расцвете лет Плутон.
Легкомысленная беседа овладела всем столом. Даже Цессий Лонг с приличным его возрасту и положению спокойствием принял участие в общем разговоре о женщинах, так как подобные речи были безопаснее рассуждений о преобразовании римского военного строя, о чем должен думать сам август.
У меня краска заливала лицо от этих разговоров. Но Вергилиан сказал мне:
– Относись снисходительно к человеческим слабостям. Они часто уживаются рядом с величием духа.
Квестор Руфин Флор, глубоко образованный человек и автор известной книги «О человеческом сомнении», почитатель Митры, улыбался и, не то в смущении, не то скорбя о своей тучнос-ти и старости, издавал губами какие-то нечленораздельные звуки.
Среди шума голосов я мог разобрать только обрывки разговоров. Рабы сбились с ног, наполняя испанским вином – увы, уже не столетним, как первоначально, а похуже, – плоские серебряные чаши.
Двое воинов, – они были трибуны, судя по красной полосе на их туниках, и, по-видимому, варвары, давно состоявшие на службе у римлян, – не поделив чего-то, вступили с пьяных глаз в перебранку. У одного через всю щеку розовел шрам от меча, другой лишился в какой-то схватке левого уха. Ссора разгоралась. Слышались уже ругательства.
– Непотребная девка!
Сосед отвечал ему не менее крепкими словами.
– Да приключится с тобой несчастье в первом же бою!
– Убью, как щенка! И пусть матери твоей…
В конце концов на споривших обратил внимание Цессий Лонг:
– Тише! Вы не на конюшне!
Трибуны угомонились и вновь взялись за чаши, косясь со злобой друг на друга. Оба носили звучные римские имена: одного звали Салюстий, другого – Аврелий.
– Надо еще более усовершенствовать баллисты Арриана… – доносилось до меня с дальнего конца стола.
– Придумать новые, более мощные зажигательные снаряды…
– Отравлять города серным дымом…
– Подумайте только, каких средств стоит императору содержать легионы и бесчисленное количество вспомогательных когорт! Трудно представить себе, что будет с нами, если число врагов увеличится на наших границах. Откуда мы возьмем средства, чтобы сдерживать натиск варваров?
Последнюю тираду произнес Корнелин. У некоторых из возлежавших за столом от таких разговоров не лез кусок в горло. Они привыкли беседовать с добродетельными супругами о солении впрок овощей или о благочестивом намерении соседа совершить паломничество в прославленный исцелениями храм Эскулапа.
Но были и другие предметы для разговора. Я услышал справа от себя:
– Прекрасное постигается зрением или слухом. Мы находим также его в некоторых словосочетаниях. Наконец, поднимаясь в абстрактные сферы, – в поступках добродетельных людей.
Я прислушался. Вергилиан тоже приподнялся на локте. Среди разговоров о баллистах и лупанарах эти слова поразили нас, как соловьиное пение. Такие мысли высказывал тот самый, бритый на восточный манер, человек со стекловидными глазами, возлежавший подле Лициния.
– Кто этот философ? – спросил Вергилиан Виктора, который склонился к нему, чтобы спросить, удовлетворен ли гость сегодняшним вечером.
– Дионисий не философ. Он – приближенный Юлии Месы. Неужели ты не знаешь его? Прибыл сюда с поручением закупать в любом количестве янтарь.
Сам Грациан Виктор, по его словам, ужином остался доволен. Всего было в изобилии, разговоры за столом велись такие, какие не всегда услышишь и в Риме, и Лициний очень хвалил испанское вино.
С самодовольной улыбкой на устах хозяин отправился по своим делам.
Уставив глаза в далекое пространство, Дионисий очаровывал Лициния приятной беседой:
– Что же является причиной того, что глаз находит человеческое тело прекрасным? Симметрия? Допустим. Однако какая же симметрия в красоте золота или, например, в речи оратора? Предположим, что и в ней может быть гармоничное построение отдельных частей. Но какая же симметрия в возвышенном поступке? Наконец, в неправильно распределенных лепестках розы? А ты вспомни о том, как содрогается душа и отвращается при виде безобразного, и тебе станет понятно, что красота какого-нибудь предмета есть лишь отражение красоты идеальной. Ты, конечно, читал Платона, и это для тебя не является чем-то новым. Вероятно, в женских глазах отражается божество. И цветок, и… – поискал он глазами на стене, – и олень, и даже эти псы, что бегут за оленем, – все это эманация божества. Но, постепенно ослабевая, она исчезает в мертвой материи, превращается в темноту и небытие…
Дионисий, всю свою жизнь возившийся с торговыми счетами и расписками, находил утешение от земной скуки в платоновской философии. Путешествия по поручению Юлии Месы давали ему возможность встречаться с просвещенными людьми, находить в библиотеках редкие книги и оставляли достаточно времени для размышлений. Очутившись случайно за столом рядом с Лицинием, он был рад, что может поговорить с ним о тонкостях александрийской школы. Легат, только что отправивший в рот второй кусок вепря, ковырял в зубах зубочисткой и с явным удовольствием слушал Дионисия.
– Как ты это прекрасно выразил! Поистине красота женских глаз – отражение небес!
Некоторые уже покинули свои места за столом. Вергилиан перебрался поближе к Дионисию. Однако тот говорил теперь о другом.
– Приходилось тебе читать книгу Валентина? – спрашивал он Лициния.
– О чем?
– О системе эонов?
– Нет, не приходилось, – ответил легат с таким видом, точно жалел, что не попробовал какого-нибудь вкусного блюда.
– Книга, достойная внимания! О странных вещах в ней говорится, но нельзя отказать автору в гениальности.
– Любопытно…
– Отправляясь в Паннонию, я взял свиток с собой, чтобы на остановках сокращать время за чтением, и так увлекся книгой, что иногда посвящал ей всю ночь. Я дам тебе это сочинение, если пожелаешь.
– С превеликим удовольствием. Сюда с большим запозданием приходят книги. Если позволишь, я даже хотел бы переписать это сочинение.
В это время Цессий Лонг, председательствовавший на пиру, приподнялся на локте и поднял руку, требуя молчания. Когда наступила тишина, он произнес:
– За возлюбленного и благочестивого августа нашего, Германского, Гетийского…
Слова его потонули в рукоплесканиях.
После сего легаты удалились в сопровождении своих друзей, а вслед за ними оставили пир и многие другие, и зал опустел. Я слышал, как Корнелин, который весь вечер проговорил о значении конницы на полях сражений, покидая зал, сказал Бульбию:
– Всякий раз, когда я ем, пью вино или даже беседую на пирах, раскаиваюсь потом, что так бесцельно потерял время, предназначенное для общественных трудов.
Эпистолярий икнул и ответил:
– А я считаю, что если человека пригласили на ужин, то благодарение богам. Ужин был превосходный! Что же касается времени, то мне его некуда девать. Мой легат не любит утруждать себя письменными делами.
XIIНе зная, чем заняться в этом скучном городе, который постепенно принимал мирный вид, Вергилиан предложил мне пойти к Транквилу, школьному учителю и грамматику, чтобы поговорить с ним о книгах, хотя мне показалось, что в глубине души он надеется встретить там Грациану. Поэт все утро провел в деловых разговорах с Виктором, но не осмелился спросить у него о девушке. Педагог был соседом богатого торговца, обучал не только детей соседних лавочников, но и Грациану, и она часто забегала к его дочери. Впрочем, Виктор взирал на дружбу с подобными бедными людьми без большого удовольствия.
Скромное жилище грамматика находилось справа, на дворике, поросшем истоптанной травой. Искривленная, но еще зеленеющая лоза обильно разрослась у входа в дом и точно ползла по каменной стене к солнцу.
Слева от ворот виднелось другое помещение, вроде тех, где трудятся делатели статуй. В летнее время Транквил учил там школьников чтению и письму, водя по букварю их детские грязные пальцы опытной рукой педагога. Когда мы вошли во двор, то поняли, что на этот раз речь шла о математике.
– Клавдий, ты получишь десять ударов ферулой по рукам, – грозил неразумному ученику Транквил, – если не будешь слушать меня благопристойно! Пиши! «Имеем участок земли в сто локтей длины и в пятьдесят локтей ширины. На этом участке требуется насадить плодовые деревья так, чтобы расстояние между ними по рядам было десять локтей». Написал? «Спрашивается, сколько…»
Не дослушав, сколько нужно деревьев, чтобы засадить участок, Вергилиан поспешил в дом, дверь которого не была заперта. Я тоже последовал за ним, и мое сердце почему-то сладко сжалось при мысли, что сейчас я увижу Грациану.
Низкую, но довольно обширную горницу скупо освещало узкое окно под самым потолком. У побеленной стены стоял длинный стол из простого дерева, однако облагороженный временем и прикосновениями человеческих рук, и две тяжелые скамьи. Единственным украшением помещения, опрятного, но со следами копоти на потолке, так как в углу виднелся каменный очаг, на каких хозяйки варят пищу, можно было считать мраморный бюст какого-то эллинского философа, торжественно водруженный на деревянном постаменте. Вергилиан потом объяснил мне, что это Эмпедокл, тот самый, бросившийся в Этну, чтобы прославиться необыкновенной смертью. Узкая лесенка вела на чердак, где семья грамматика спала в ночное время. На столе лежало несколько свитков и принадлежности для писания. Рядом с ними – плетеная корзина, полная румяных яблок.
Вергилиан подошел к столу, взял в руки один из свитков и развернул его. Он стал читать, увлекся чтением и опустился на скамью. Я тоже заглянул через плечо Вергилиана. С первых же строк мы догадались, что это та самая книга Валентина, о которой говорил на пиру Дионисий.
Вергилиан хмурился, медленно разворачивая свиток, но, судя по поднятым бровям, с трудом понимал его содержание. Книга принадлежала перу христианского писателя, и в ней шла речь о какой-то горе, на которой открывались апостолам тайны небес. Иногда в этом тумане, каким представлялся мне текст, просвечивали знакомые понятия – то сведения о планетах, о Венере или Марсе, то отрывки из Аристотеля; потом опять шли какие-то магические формулы, описания огненных подземных рек, египетских богов с головами животных и много других странных вещей.
Держа свиток в руках, очевидно только что переписанный Транквилом, потому что папирус еще пахнул чернилами, Вергилиан точно приглашал меня подивиться содержанию этой книги и, все так же поднимая от удивления брови, прочел несколько строк вслух: