— Хорошо, что дядя написал тебе, — говорила она, лаская Анну. — Кому же и ходить за больным отцом, как не дочери. Жаль мне тебя, голубушка. Рано тебе пришлось узнать горе, да ты не унывай: как начнешь думать да заботиться не о себе, а об отце, так и самой легче станет, и силы найдутся.
Вот, наконец, чемоданы уложены, экипаж и лошади, которые должны были отвезти Анну до ближайшей станции железной дороги, наняты и стоят у крыльца; Софья, радуясь, что наконец уезжает из ненавистной ей деревни, спешит укладывать разные мелочи и дорожную коляску; Матрена стоит в дверях комнаты и беспрестанно вытирает холстинным передником слезы, которые неудержимым потоком льются по ее загрубелому, морщинистому лицу; Анна Федоровна в сотый раз обнимает и целует свою ненаглядную внучку.
— Аничка, сокровище мое! — шепчет она среди рыданий. — Пока ты жила в радости да в веселье, тебе некогда было вспоминать о старухе-бабке, а теперь, когда у тебя случится горе да забота, не забудь, что я тебя люблю больше жизни, что если тебе понадобится, я всюду готова прийти к тебе, чтобы утешить и приголубить тебя!
Анна с любовью прижималась к бабушке и покрывала поцелуями ее руки. В первый раз почувствовала она всю силу горячей, беззаветной привязанности старушки, и вдруг ее охватило желание никогда не расставаться с этим единственным другом, провести всю жизнь под охраною ее нежной заботливости, ей стало страшно уехать далеко от ее ласк, от ее любящего взгляда.
Но время не терпело. Ямщик просил не задерживать понапрасну лошадей, Софья торопила. Анна еще раз обняла бабушку, потом Матрену, потом опять бабушку и, сильно расстроенная, села в экипаж.
День был пасмурный, осенний; шел мелкий дождь, не прерываясь с утра, и придавал всему какой-то унылый, заплаканный вид. Анна с грустью оглядывалась по сторонам. Софья со смехом указала ей на крестьянских ребятишек, шлепавших по грязи голыми ножонками, но ей не хотелось вторить этому смеху, — губы ее не складывались в насмешливую улыбку, напротив — вид бедных крестьянских изб и этих полунагих детей усиливал тоскливое чувство, охватившее ее при прощании со старушками.
Мелкие неприятности, о которых так легко упоминал Матвей Ильич, оказались очень и очень тяжелыми для Анны, не привыкшей ни к чему подобному. Ей беспрестанно приходилось слышать, как и прислуга, и разные торговцы бранят ее отца, упрекая его в нечестности; ее уверениям, что скоро получатся деньги и все долги будут уплачены, никто не придавал значения; лакей смотрел на нее с презрительным состраданием, повар покупал дрянные припасы и объявлял, что лучших без денег достать нельзя; Софья плохо исполняла свое дело и на всякое замечание ее отвечала: «Если я для вас нехороша, потрудитесь рассчитаться со мной, я найду себе другое место».
Анна знала, что не в состоянии рассчитаться, и принуждена была скрепя сердце переносить дерзость служанки.
Девочке, конечно, было бы гораздо легче переносить все это, если бы она в ком-нибудь видела сочувствие и поддержку, если бы отец обращался с ней, как с другом, искал в ней утешения и сам с любовью относился к ней. Но ничего подобного не было. Матвей Ильич всегда заботился, главным образом, о самом себе, а болезнь сделала его еще более эгоистичным. Он был постоянно в раздраженном, неприятном расположении духа, он беспрестанно требовал от дочери разных услуг себе: заставлял ее читать вслух по целым часам книги, в которых она не понимала ни слова; часто требовал, чтобы она ночи просиживала с ним, когда его мучила бессонница; сердился, замечая на глазах ее слезы, а на лице выражение уныния, и не старался сделать для нее жизнь сколько-нибудь приятнее. Когда она начинала жаловаться на скуку или на дерзкое обращение кредиторов, он прерывал ее на первых же словах, кричал, что у нее дурной характер, что она нисколько не сострадает его болезни, что она неблагодарна, что она уморит его. После каждого из таких припадков гнева ему действительно становилось хуже; а доктор, лечивший его, повторял каждый день, что для него всего нужнее спокойствие, что волнения не только задерживают его выздоровление, но положительно грозят его жизни. Анна не могла не чувствовать сожаления к беспомощному положению отца; мысль лишиться его и в особенности сделаться виновницей его смерти страшила ее… И вот первый раз в жизни пришлось ей в заботах о другом забывать себя, стараться казаться спокойной и веселой, чтобы развлекать отца, взвешивать каждое свое слово, чтобы не встревожить его каким-нибудь неосторожным замечанием. Усилия, которые бедной девочке приходилось делать над собой, были страшно тяжелы для нее, и, главное, первое время они редко удавались ей. Выслушав наставление доктора о том, как следует обращаться с больным, она шла в его комнату с твердой решимостью завести какой-нибудь веселый разговор, быть кроткой и предупредительной. Несколько минут ей действительно удавалось исполнять это намерение, но Матвей Ильич угрюмо относился к ее попыткам втянуть его в разговор, начинал ворчать на нее за какой-нибудь беспорядок в доме, которого она не могла устранить, — и напускная веселость ее исчезала: она теряла терпение, отвечала отцу или сердитым, или плаксивым голосом; это еще больше раздражало его, и кончалось тем, что она уходила в свою комнату вся в слезах, с горьким сознанием, что причиняет отцу вред, что ее присутствие не облегчает его страданий, а, напротив, увеличивает их.
Так шли дни за днями, и одно, что несколько утешало Анну, это была надежда на приезд тетки. Девочка и сама не могла бы отдать себе отчета в том, чего именно она ждет от этого приезда, но она была уверена, что Татьяна Алексеевна внесет в ее жизнь перемену, и перемену непременно к лучшему.