Матвей Ильич не глядел на нее с такой тоской, как в первое время по приезде ее из деревни, и, лаская, называл ее «умная головка»; замечая какую-нибудь ее неловкость, француженка-гувернантка часто снисходительно прибавляла: «Ну, что делать, совершенством нельзя быть: вы никогда не будете так милы, как ваши кузины, зато вы будете ученая». Татьяна Алексеевна несколько раз замечала своим дочерям:
— Нечего вам смеяться над Анной. Она со временем будет блистать не наружностью, а умом.
Варя и Лиза не полюбили свою маленькую кузину, но они уже не относились к ней с прежним презрением: когда им хотелось посмеяться над ней, они называли ее не «дурочкой» и «деревенщиной», а «ученой барышней», «синим чулком» и тому подобными прозвищами, не только не оскорблявшими девочку, а, напротив, доставлявшими ей удовольствие. Всего приятнее для Анны было то, что ее ум оценил Жорж. С самого первого дня приезда она почувствовала необыкновенное уважение, чуть не благоговение к этому красивому, ловкому, остроумному мальчику. Все, что говорил и делал Жорж, казалось ей верхом совершенства. И вдруг этот Жорж, сначала не обращавший на нее никакого внимания, едва замечавший ее, начал заговаривать с ней, приносить ей книги, расспрашивать у ней о том, что она читала, рассматривать ее рисунки, просить ее сыграть для него на фортепьяно ту или другую пьесу, нравившуюся ему. Анна была вне себя от восторга. Она не замечала, что мальчик просто забавлялся ее болтовней, как часто взрослые забавляются болтовней умненького ребенка; что он зевал, слушая ее музыку, что он удерживал ее подле себя, потому что ему льстила та готовность, с какой она исполняла всякое его поручение, то уважение, с каким она слушала и повторяла всякое его слово. Ей казалось, что ему приятнее проводить время с ней, чем со своими сестрами, потому что она умнее их, потому что она лучше их умеет понимать его; и как гордилась она своим умом, как хотелось ей все более и более выставлять его напоказ другим.
Она тщательно замечала в книгах слова и обороты речи, казавшиеся ей почему-либо особенно умными, и старалась почаще употреблять их; когда при ней заходил разговор о чем-нибудь непонятном для нее, она зорко следила за выражением лиц старших: если на губах их появлялась улыбка, она смеялась, сама не зная чему; если вид был печален и озабочен, она глядела серьезно и задумчиво.
— Неужели ты понимаешь, Анна, о чем мы говорим? — спрашивал у нее иногда кто-нибудь из взрослых.
— Понимаю, — отвечала девочка. Она краснела, потому что говорила ложь, а взрослые, которым не было ни времени, ни охоты разузнавать правду, принимали смущение ее за признак скромности и все более и более убеждались, что она действительно «удивительно умный ребенок».
С тех пор как Анна жила в Петербурге, прошло больше четырех лет. Семейство Миртовых снова все собралось вокруг стола с завтраком, как и в день ее приезда. Татьяна Алексеевна полулежала на софе, вместо нее разливала кофе Варя; Жорж, который через год должен был праздновать свое совершеннолетие, давно уже освободился от присмотра гувернера; Анна сидела подле своих кузин, так же нарядно одетая и туго затянутая в корсет, как они; Иван Ильич по своему обыкновению читал газету, а Матвей Ильич поместился за отдельным столиком и так сильно задумался, что, казалось, не замечал ничего окружающего.
— Мы, конечно, поживем несколько дней в Дрездене, — заговорила Анна, продолжая начатый разговор, — мне так хочется осмотреть тамошнюю картинную галерею!
— В Дрезден мы заедем на возвратном пути, — отвечала Татьяна Алексеевна, — мне хочется прежде кончить курс лечения на водах.
— Но вы не забыли нашего уговора, maman, — обратился к матери Жорж, — пока вы будете лечиться, я съезжу на месяц в Италию.
— Это зависит не от меня, а от твоего отца, — отвечала Татьяна Алексеевна. — Спроси у него, сколько денег назначает он на твое путешествие.
Жорж тотчас же предложил этот вопрос Ивану Ильичу.
— Уж, право, не знаю, — отвечал тот. — Разорите вы меня совсем с этим путешествием! Я никогда не воображал, что поездка за границу стоит так дорого!
— А разве уже решено, что вы едете? — спросил Матвей Ильич, как будто очнувшись от сна.
— Как же не решено? Уже давно! — сказала Татьяна Алексеевна. — Вы знаете, что доктор посылает меня на воды, а детям также необходимо побывать за границей: я считаю, что без этого образование их не будет вполне кончено.
— Да, брат, — добродушно заметил Иван Ильич, — и у тебя из кармана вылетит не одна лишняя сотня рублей; ведь, наверно, твоей дочери понадобится не меньше разных разностей, чем моим.
— Анна не поедет за границу, — проговорил решительным голосом Матвей Ильич после минутного молчания.
— Как не поеду, папа! — вскричала девочка, вскакивая с места. — Отчего же мне не ехать? Куда же я денусь?
— Твоя бабушка, Анна Федоровна, давно просит, чтобы я отпустил тебя погостить к ней; я обещал ей, что ты проведешь нынешнее лето в Опухтине, — отвечал Матвей Ильич. Он проговорил слова эти с видимым усилием, лицо его было пасмурно и выражало страдание.
— Да зачем же непременно это лето, папа? — возражала Анна чуть не со слезами. — Я могу съездить к бабушке когда-нибудь после! С какой же стати мне сидеть в деревне, когда Варя и Лиза будут веселиться за границей!
— Какая ты странная, Анна! — заметила Варя. — Ты все хочешь равняться с нами: ведь мы же старше тебя; когда нам было четырнадцать лет, мы не ездили за границу.
— Это совершенно справедливо, — сказала Татьяна Алексеевна. — Я не хотела говорить вам этого, брат, но Анна даже несколько стеснила бы меня. Варя и Лиза уже могут всюду выезжать, как взрослые девушки, а она еще ребенок — мне пришлось бы держать гувернантку для нее одной.
— Ах, ma tante, мне не нужно гувернантки! — упрашивала Анна. — Мне так хочется ехать с вами. Возьмите меня, уговорите папa, чтобы он отпустил меня! — Она бросилась к тетке, схватила ее руку в обе свои и готова была стать перед ней на колени.
— Тише, тише, — остановила ее Татьяна Алексеевна, — ты знаешь, что я терпеть не могу сцен; воля отца должна быть для тебя законом: если он желает, чтобы ты провела лето в деревне, у него, вероятно, есть на это причины!