– Она еще совсем глупый ребенок, – сказала одна княжна.
– И останется глупой на всю жизнь! – добавила вторая, и обе со смехом ушли.
На другой день на остановке к Юлдуз пришли монгольские ханши, кроме первой, Буракчинь, самой важной. Они трогали Юлдуз, ощупывали ее худые руки, плотность материи на платье, осмотрели ее зубы.
Юлдуз покорно разрешала себя трогать и улыбалась. Монголки поочередно коснулись пальцем ямочек на щеках и засмеялись. Старшая сперва держалась важно, но потом тоже стала смеяться. Ханши брали в руки куклу, свернутую из платка, и показывали, как будут качать ребенка и кормить грудью. Потом они поднялись, сказав ласковое прощальное приветствие, и ушли. Самая юная вернулась и шепнула:
– Приходи ко мне болтать, я еду на четвертом верблюде!
Когда Юлдуз осталась одна, она встряхнула платок, закуталась в него с головой и стала плакать. Не в первый раз она плачет с того дня, как отец и старший брат Демир отвезли ее в караван-сарай невольников и продали чернобородому купцу в красном полосатом халате, с большим тюрбаном, круглым, как кочан капусты. Ей было обидно: ее осматривали, как овцу, назначенную на продажу. Чем она виновата? Она хочет жить хотя бы в самой бедной закоптелой юрте около родника, чтобы к ней каждый вечер приезжал Мусук на своем гнедом коне и рассказывал, что делается в табуне, как дерутся жеребцы, какие родились жеребята и как он отогнал подбиравшихся к ним волков.
Чьи-то пальцы нежно коснулись локтя, и тонкий голос прошептал:
– О чем ты плачешь, звездочка? Это еще не горе, большое горе еще впереди.
Это была рабыня, китаянка И Лахэ. Она сидела на коленях перед Юлдуз и с привычной почтительностью быстро кланялась, положив на ковер ладони.
– Когда же придет большое горе?
– Когда ты увидишь, что твой ребенок умирает…
– А ты видела большое горе?
Китаянка провела маленькой высохшей рукой по глазам, точно желая стряхнуть набежавшую слезу, и оглянулась. Кругом горели костры, освещая багровым светом лежащих и сидящих воинов. Китаянка и Юлдуз прижались друг к другу, сидя на маленьком бархатном ковре. Они чувствовали себя затерянными среди огромной людской толпы, которая гудела, кричала, пела, бряцала оружием, а теперь постепенно затихала, усталая от перехода, и погружалась в сон и забвение.
Китаянка сказала:
– Тяжело мне вспоминать то горе, которое пришлось пережить. Но слушай! И большое и маленькое горе – все увидели мои бедные глаза! Я начала жизнь счастливо и беззаботно в доме отца. Он понимал значение каждой звезды и по их движению предсказывал будущее человека. Отец проводил каждую ночь на крыше дворца цзиньского[86] императора и все, что узнавал по движению и скрещению звезд, записывал в большую книгу. А утром он показывал книгу главному смотрителю дворца, который рассказывал все важнейшее самому владыке – повелителю Китая. Когда я подросла, отец выдал меня замуж за веселого и знатного начальника двухсот пятидесяти всадников. Он был старше меня на двадцать лет, но мы жили счастливо, у нас было двое красивых детей. Мы жили в небольшом доме с садом и прудом, где росли лотосы и плавали золотые рыбки. Внезапно примчались к городу монгольские воины Чингисхана, когда их никто не ждал. Во главе монгольского отряда был этот самый одноглазый полководец, который теперь не расстается с Бату-ханом. Мой муж бросился со своим отрядом в битву и назад не вернулся. Монголы убили мою мать и увели моих детей. Дикий, страшный монгольский сотник взял меня к себе рабыней. Я старалась угождать ему, как могла, – я хотела жить, чтобы разыскать и спасти своих детей. Моему новому господину понравились лепешки с медом и пирожки с древесными грибами. Он держал меня при себе и не соглашался дать мне свободу за выкуп. Потом он подарил меня ханше-матери Ори-Фуджинь, и я попала в ее шатер. Теперь ханша приставила меня к тебе, чтобы я научила тебя ходить, петь, кланяться, говорить тонким голосом и красивыми движениями разливать чай в чашки, как это делают знатные женщины во дворце…[87] Ты хочешь этому научиться?
– Если это нужно, я все выучу, – ответила Юлдуз.
– Этого мало! Я научу тебя рассказывать такие интересные, страшные и веселые сказки, что твой хозяин будет постоянно к тебе приходить, чтобы тебя слушать. Тогда он будет делать все, о чем ты попросишь. Я расскажу тебе сказку о людях, которые ездят по небесному пути в повозке, запряженной ласточками, сказку про бедного пастуха, который заставил дракона выстроить город, где люди не знали слез, и много других сказок…
С этого дня Юлдуз уже не чувствовала себя одинокой. Она видела в китаянке свою защитницу и слушала ее указания, советы и сказки, нужные для того, чтобы красиво и грациозно принять, угостить и развлечь своего господина, когда он захочет навестить ее.
Глава восьмая
Беседа с Джихангиром
«…Пишет Хаджи Рахим, – да поможет ему небо в его необычных испытаниях…
…Утром в пятнадцатый день месяца Реби второго[88] ослепительный призвал к себе в золотисто-желтый шатер Хаджи Рахима.
Бату-хан сидел на куске простого темного войлока, брошенного на бархатный персидский ковер. Рядом с ним лежали колчан с тремя красными стрелами,[89] лук и изогнутый меч; над ним висел бронзовый щит. Жестом руки джихангир пригласил факиха сесть возле него. Хаджи Рахим поцеловал землю и, оставшись на коленях, приготовился записывать то, что услышит.
Джихангир заговорил шепотом. Его слова иногда летели в таком беспорядке и с такой быстротой, что было трудно записывать, но Рахим старался удержать их в своем сердце:
– Сегодня будет великий совет ханов… День может окончиться кровью, если монголы, потеряв рассудок, начнут рубить друг друга… Тогда новые синие курганы вырастут на тропе Ворот народов… Да, это будет!.. Помнишь великий курултай[90] моего деда, непобедимого Чингисхана? Я хорошо все помню, хотя мне было тогда семь лет… Сперва Священный Правитель изредка спрашивал, и все ханы отвечали с усердием и трепетом, не перебивая друг друга. Каждый взвешивал на весах осторожный свой ответ. Когда же Покоритель вселенной начинал говорить, слова его падали на сердце, как молния, как удар меча, как прыжок коня через пропасть, прыжок, после которого нет возврата… Никто не осмеливался возражать или высказывать сомнения в удаче похода. Теперь ханы забыли великие правила мудрейшего, единственного. Они грызутся между собой, как это было в наших монгольских степях до того дня, когда Священный Правитель сжал всех в своей могучей ладони… Сегодня на великом совете все ханы, кроме Менгу-хана[91] и моих братьев, захотят сделать меня смешным и жалким, чтобы я, как кабан, пронзенный стрелой, убежал трусливо в камыши… Этого не будет! Или я перебью всех, кто не поцелует передо мной землю, или я сам упаду, рассеченный на куски… Я уже давно бы сломал им всем хребты, но я помню завет деда – не заводить смут среди его потомков. Не в их ли руках власть над вселенной? Почему же они раскачивают и подрубают столб, на котором держится шатер рода Чингисова?.. Сегодня я покажу им, по праву ли я держу девятихвостое знамя моего деда!..
Дверная занавеска заколебалась, и большая квадратная ладонь, просунувшись, ухватилась за боковую деревянную стойку. Послышались сердитые крики.
– Это чужой! Это не наш! – прошептал Бату-хан, схватил лук, натянул его, и красная стрела, пронзив ладонь, впилась, дрожа, в деревянную стойку двери. Рука исчезла, унося стрелу.
Голоса затихли. Бату-хан ударил колотушкой в бронзовый щит. Вошел дозорный в длинной монгольской одежде, в кожаном шлеме с назатыльником, с коротким копьем в руке.
– Кто порывался пройти сюда?
– Гонец от Гуюк-хана. Он пытался оттолкнуть меня, показывая золотую пайцзу, и лез без разрешения в шатер. Я выхватил меч и ударил его рукоятью по зубам. Я сказал, что если он сделает еще шаг, то мой меч пронзит его грудь под ребро…
– Ты поступил как верный нукер, – сказал Бату-хан. – Я возвеличу тебя. Где сотник Арапша?
– Он потащил гонца в свою юрту.
– Для чего?
– Чтобы отрезать ему левое ухо…
Бату-хан задумался, его глаза скосились. Потом он рассмеялся:
– Как тебя звать?
– Мусук.
– Где я тебя видел?
– Ты меня видел, когда я ловил для тебя гнедого жеребца. На нем теперь ездит сотник Арапша. Он меня взял в свою сотню.
– Узнаю Арапшу. Плохо тем, кто становится ему на дороге. Но он не забывает тех, кто оказал ему услугу. Ступай.
Дозорный ушел. Бату-хан снова начал говорить, обращаясь к Хаджи Рахиму:
– Я веду войска на запад и знаю, что я там встречу. Мои лазутчики и купцы, посланные мной в земли урусутов, мне все рассказали… Я покорю урусутов и те народы, которые живут дальше, за ними. Покорить урусутов, этих лесных медведей, будет нетрудно. Они все разбиты на маленькие племена, и их ханы – коназы ненавидят друг друга. У них до сих пор не было своего Чингисхана, который собрал бы их в один народ. Я посажу в их городах моих баскаков, чтобы собирать налоги, а сам пойду дальше, до Последнего моря – бросать под копыта моего коня встречные народы… Тогда на всю вселенную опустится монгольская рука!..
В шатер бесшумно вошел грузный и широкий Субудай-багатур. Он круто повернулся к двери и, подняв руку к большому уху, внимательно прислушался. Видна была только его сутулая круглая спина в старом синем шелковом чапане, покрытом жирными пятнами. Затем, недовольно косясь на Хаджи Рахима, он подошел, шаркая кривыми ногами, к Бату-хану, кряхтя склонился до земли и опустился на колени. Бату-хан выждал, пока он выполнил обязательный земной поклон, и попросил старого полководца сесть рядом.
Субудай опять покосился на Хаджи Рахима и вздохнул, громко сопя.
– Говори все, не бойся! Мой учитель предан мне и молчалив, как придорожный камень.
– То, что я говорил раньше, подтверждается. Гуюк-хан привел сюда, к нашему лагерю, свою тысячу. Я усилил охрану и приказал, чтобы никого близко не подпускали. Другие ханы тоже прибыли, вопреки приказанию, с отрядами по нескольку сот воинов. Более крупные их отряды стоят недалеко, и, если ханы поднимут тревогу, войска могут явиться сюда немедленно.
– Что же делать? Драться?
– Это будет видно сегодня вечером. «Бешеные» и «непобедимые» наготове…»
Глава девятая
Великий совет чингисидов
Ненависть, гнев и зависть преобладают в природе этого народа.
Рашид ад-ДинВечер был спокойный, без ветра. Легкий дождь прибил докучливую пыль. Кругом пылали костры, и доносился запах жареного бараньего сала.
Ханы подъезжали с пьяным смехом и грубыми возгласами. Они остановили коней в десяти шагах от большого золотисто-желтого шатра, – дальше их не пустили тургауды, преградив путь копьями. Ханы хотели гурьбой направиться к шатру, но три главных шамана встали перед ними:
– Проходите между огнями. Мы обкурим вас священным дымом. Он очистит сердца от злых помыслов, прогонит черных духов тьмы.
Часовые стояли двумя рядами по сторонам дорожки, ведущей к шатру. Ханы и их военачальники проходили медленно, останавливаясь около восьми жертвенников, сложенных из камней и глины. На них дымились костры. Шаманы размахивали опахалами, сплетенными из камыша, раздували огонь, стараясь, чтобы дым направился в сторону ханов. Другие шаманы колотили в бубны и громко распевали старинные заклинания.
У входа в шатер двое дозорных поддерживали копьями дверную занавеску и, наклонившись, наблюдали, чтобы входившие не коснулись ногой священного порога.
Внутри шатра, на высоких бронзовых подставках, горели светильники, распространяя аромат амбры, мускуса и алоэ. Кругом на разостланных пестрых коврах лежали сафьяновые и шелковые подушки. В глубине шатра с потолка спускалась, закрывая заднюю стенку, широкая малиновая шелковая занавеска, расшитая золотыми птицами и цветами.
Субудай-багатур, в парадной китайской одежде, сверкая золотом, стоял у входа и приглашал входивших снимать оружие и складывать его у двери, затем проходить дальше и садиться по правую сторону. Менгу-хан и четыре брата Бату-хана расположились слева. За ханами садились их главные военачальники, знатнейшие нойоны[92] и багатуры.
Гуюк-хан, в красных сафьяновых сапожках на очень высоких, изогнутых каблуках, вошел последним, переступая мелкими шажками. Его пухлый живот был перетянут парчовым поясом, за который был засунут китайский кинжал с нефритовой рукоятью. Синий шелковый чапан был застегнут большими рубиновыми пуговицами. Под чапаном виднелась малиновая безрукавка, расшитая золотыми драконами.
Презрительно улыбаясь, Гуюк-хан сел в глубине шатра и обвел всех подозрительным взглядом. За ним пытались пройти три монгольских телохранителя, но Субудай-багатур зашипел на них:
– Назад! Кто вам разрешил входить на совещание князей?
Гуюк-хан вмешался:
– Пусть остаются! Пусть учатся, как управлять!
– Арапша! Выброси их! – крикнул Субудай.
Пришедшие монголы настойчиво лезли к Гуюк-хану. Арапша схватил сзади одного и выволок из шатра. Братья Бату-хана поднялись и вытолкали двух остальных.
Вошли три раба в китайских просторных одеждах и внесли золотые с узорами подносы, на которых стояли простые деревянные аяки[93] с пенящимся белым кумысом. Эти серые обкусанные чашки хранились у Бату-хана как святыня: из них пил когда-то сам великий Чингисхан. Все посматривали с почтением на эти старые аяки, столь обычные в юртах бедняков. Чаш было одиннадцать, по числу ханов из рода чингисова. Рабы стояли неподвижно, держа подносы на вытянутых руках.
Субудай прошел в глубь шатра и осторожно отдернул малиновую, расшитую золотом занавеску. За ней на широком и низком троне, отделанном золотыми украшениями, сидел строгий и неподвижный Бату-хан. На нем была переливающаяся искрами блестящая стальная кольчуга, китайский золотой шлем с назатыльником, украшенный наверху большим, с голубиное яйцо, алмазом. С шлема свисали по сторонам четыре хвоста черно-бурых лисиц.
На груди Бату-хана красовалась на золотой цепи большая овальная золотая пластинка, пайцза, с изображением головы разъяренного тигра. Эту пайцзу получил из рук самого Чингисхана отец Бату-хана, суровый и смелый Джучи-хан. Голова тигра означала повеление кагана: «Все должны повиноваться хранителю этой пайцзы, как будто мы сами приказываем». На коленях Бату-хан держал китайский меч с длинной рукоятью, блистающей алмазами.
Все затихли, впиваясь взглядами в мрачного джихангира. Он смотрел вперед, поверх людей, с каменным лицом и сдвинутыми бровями, как будто далекий от обычных земных дел.
Гуюк-хан несколько мгновений сидел неподвижно, затем повернулся к сидящему рядом хану Кюлькану и шепнул так, чтобы другие слышали:
– Полевая крыса, которая думает, что похожа на льва!
Субудай-багатур опустился перед троном на колени и сказал:
– В этом походе джихангиром объявлен Бату-хан, – он справедливый, он безупречный, он смелый! Ему подобает называться «Саин-хан» – доблестный! Вы видите золотую пайцзу на его крепкой груди и знаете, что означает голова разъяренного тигра. Окажите почет Бату-хану, как будто перед вами сам Священный Правитель. Если все войско будет повиноваться Саин-хану, как оно повиновалось единственному и величайшему, то вся вселенная будет лежать под копытами наших коней. Преклонитесь перед джихангиром!
Братья Бату-хана поднялись, сложили руки на груди и пали ничком. За ними Менгу-хан и некоторые старые полководцы также встали и сделали земной поклон, поцеловав ковер. Семь царевичей, косясь на Гуюк-хана, оставались неподвижными.