Персефона. Улыбаешься, милый гость, и не понимаешь меня. А тебе ли меня не понимать? Или так быстро смерть отнимает память о сладких Персетрепетах жизни? Но и ты вкушал нектар заревых рос с амврозиею созревших плодов.
Темнеет постепенно, и к концу действия ад окутывается мраком. Голоса звучат глуше, и вся сцена кажется исчезающим во мраке сном.
Протесилай. Никогда не забуду. О милая Лаодамия!
Змея. Нет забвения? Нет забвения!
Эхо. Забвения.
Персефона. О живое вино человеческой жизни, проливаемое в изобилии!
Тени Умерших. Мы страдали.
Персефона. О живая снедь человеческой плоти!
Тени Умерших. Мы хотели.
Персефона. О тело земное, пронизанное солнцем!
Тени Умерших. Мы любили.
Персефона. Мойры, жестокие, какую ткань вы мне ткете!
Тени Умерших. Мы свершили весь наш путь. Не ждем ни радости, ни печали.
Персефона. О златокудрый, рождающий мудрых пчел! Как золотые стрелы, жужжат золотые пчелы. И сладостный в земных цветениях для пчел благоухает мед.
Протесилай. Вздыхая о златокудром метателе стрел и о золотых, его светлою мудростью упоенных пчелах, ты, великая царица, забыла тающий от огня дар мудрых пчел — воск. Как воск, тают личины. Персефона, видишь ли ты Лик?
Три черные завесы мрака закрывают ад, означая конец первого действия.
Действие второе
В Фессалийском городе Филаке, в царском чертоге, еще не совсем достроенном, царица Лаодамия тоскует в разлуке со своим мужем, царем Протесилаем, еще не зная об его смерти. Раннее утро. Царица только что пробудилась. Еще не одета. Рабыня Нисса убирает ее косы и говорит притворно-ласково утешные слова.
Нисса. Не плачь, госпожа, не плачь, милая. Смотри в окно — как свежи и зелены платаны! Какое ясное небо! Какие цветы красуются перед царским чертогом! Слушай, как звонко стрекочут цикады, таясь в траве, как медленно и ровно жужжат золотые пчелы, вечные работницы, собирая сладкий мед и мягкий воск.
Лаодамия (глядит отуманенным взором и говорит, причитает). Налетели на меня, окружили меня темные пчелы печали, изжалили они мое сердце, соты горького меда скопили в нем, злые, — и тает мое сердце, как тает воск.
Нисса. Милая царица, да посиди ты спокойно хоть немного. И мне-то с тобою горе, — не мешай ты мне заплести твои черные косы, убрать их осыпанными утреннею росою цветами, которые так сладко пахнут, а потом покрою твою голову золотым венцом на багряном пурпуре.
Лаодамия. Тоскую о моем милом, о доблестном Протесилае. Горькою мукою полно мое бедное сердце, — горький мед злых пчел! — и помыслы мои черны, — вещие птицы кружат, и кричат, и пророчат, черными махая крыльями. И как же не плакать мне, злосчастной, жене одинокой, оставленной!
Нисса. Утешься, милая госпожа, — разлука перед свиданием, слезы перед смехом, горе перед счастием, — так установила судьба, так всегда бывает в жизни свободных и повелевающих.
Лаодамия. Что же мне моя бедная свобода? Вот я и царица, — но что же мне? Какое мне в этом утешение? Мой милый далеко, а я одна. О, зачем я не последовала за ним!
Нисса. Уж так повелось, госпожа, — не идут жены воевать. Говорят, есть царство амазонок, да ведь то у варваров, — а у нас бы засмеяли воительниц.
Лаодамия. Жестокая участь жены! Сидеть дома, тосковать и печалиться, ветру поверять слова скорби.
Нисса. И подругам, госпожа.
Лаодамия. Ветер, ветер перелетный, милый гость, всюду желанный, донеси к возлюбленному моему Протесилаю мои горькие воздыхания и слова мои нежные!
Нисса (надевает на Лаодамию диадему и говорит). Так всегда было, так и будет — воины сражаются далеко, жены устраивают дом, а рабы и рабыни им служат. Зато вернется милый из похода — то-то у них будет радости!
Лаодамия. А если его ранят? Он — самый храбрый, в самую жестокую бросится он сечу.
Нисса (склонившись перед царицею, обувает ее и говорит). Царя защитят его воины, да и на царе крепкие доспехи — и шлем оперенный, далеко блещущий, и твердый щит, и латы, и поножи защищают все его тело.
Лаодамия. А если свирепый враг обрушит на его щит жестокий удар, и разобьет щит и латы, и рассечет своим варварским мечом или проткнет своим ужасным копьем тело милого моего Протесилая? Или лукавая стрела, с тонким визгом, выбрав среди доспехов случайно незащищенное место, вонзит свое злое острие в тело милого моего Протесилая?
Нисса. Раны — честь герою.
Лаодамия. О Протесилай! Раны твоего тела — раны в моем сердце. Не от того ли горит, горит мое сердце? Мое бедное сердце!
Нисса (надевая на Лаодамию багряный хитон, говорит). Каждому судьба дала свою долю печали. Но не надо предаваться скорби. Ты — царица. Вот придут подруги твои, филакийских вельмож почтенные жены, — с ними утешься, как пристойно, пением, играми, разумною беседою, изобильною трапезою.
Лаодамия. Он, возлюбленный мой, терпит труды и лишения, а ты надела на меня, проворная, так, что я и не заметила, золотом шитую багряницу, и золотую диадему, и богато изукрашенные сандалии. Увы мне, жене оставленной, одинокой! Одеждою скорби надлежит мне покрыться, совлечь, совлечь с себя все это, украшенное и блещущее.
Нисса. Ой, милая царица, печалью не накликать бы тебе на царя нашего беду! Как снимешь ты венец? Ты — его супруга, и боги сочетали вас навеки. На тебе венец, а на нем — шелом. Если скорбь скинет с тебя венец, бойся, не сбросила бы завистливая, темная, вечно подстерегающая шелом с его чела!
Лаодамия. А и правду говоришь ты, Нисса. Вот ведь какая я глупая! Печаль отуманила мои мысли. Так нам, вступившим на высокий царский путь, не снять, не снять этой свернувшейся на голове золотой змеи.
Нисса. Да, царица, нельзя снять. Но это не змея, — этот венец обозначает стены ограждения. Увенчанный царь защищает свой город.
Лаодамия. Так не сниму золотого обруча с головы — чешуйчатой змеи ограждения не трону. Жми, жги мою голову, золото, скованное молотом во знамение высокого пути, обольстительная золотая змея власти, — жги, жаль, пей мою кровь, пей свет моих очей! Но эту багряницу ты унеси — она красная, на ней кровь. Кровь, кровь красит царские багряницы.
Нисса. Сильный в бранях — царь. Не убьет — не наденет венца. Так искони повелось, царица, и в далеких веках не будет иначе.
Лаодамия (сбрасывает багряный хитон). Не хочу крови. Унеси багряницу. Надену шерстяной хитон.
Нисса. Тело такое нежное, кожа такая тонкая, — неужели эту наденешь грубую одежду, царица?
Лаодамия. Мой милый терпит труды и усталость, — пусть они падут и на мои плечи. И унеси эти сандалии.
Наклоняясь, снимает сандалии.
Нисса. Хоть их оставь себе, госпожа.
Лаодамия. Нет, брось, брось их в огонь. Не пойду на пути веселия, пока не вернется из страны далекой мой милый. С далекого востока привезет мне Протесилай царские одежды и богато вышитые башмаки. А ныне обнаженными приникну к земле стопами да услышу под ногами содрогание земли от далекого грохота колесниц.
Нисса (надевая на Лаодамию шерстяной хитон). Хорошо, царица, исполню, что хочешь. Вы, могучие и свободные, в знак скорби можете принять и рабский облик, — только бы одно осталось знаменование власти, в диадеме золотой или хотя в мгновенных молниях потупленного взора. А нам, несущим легкий удел рабства, чем бы ознаменовать свою скорбь? Или и самое тело испепелить на костре?
Лаодамия. Взошла бы я на костер, пеплом сбросила бы тяготеющую землю моего тела. Легкою, очищенною в пламени тенью скользнула бы к моему милому, обняла бы его, приникла бы к нему.
Нисса. Говорят, что македонские старухи-колдуньи умеют делать такие страшные дела.
Лаодамия. Как пламенны поцелуи моего милого! Как пламенны и сладки! Как нежны его ласки! О, пусть бы иным героям оставила судьба битвы и славу, а моему Протесилаю — только любовь.
Нисса. Как не пожалеешь тебя, милая госпожа! Только одну ночь была ты в его объятьях. Едва минула сладкая брачная ночь, уже покинул тебя царь Протесилай, — спешил, чтобы не из последних быть ему на поле битвы.
Лаодамия. Стыдно мне, Нисса, но скажу тебе — раньше свадьбы, не свершив жертвоприношений, приходила я к моему милому, в его неоконченный дом, тайно ускоряя мое счастье, потому что я ревновала Протесилая к сладкоречивому отроку Лисиппу, который изваял из воска так много дивных статуй.
Нисса. Не тужи об этом, милая царица, — пусть гнев Геры ты навлекла на себя, но зато заслужила ты милость Афродиты, и Афродита утешит тебя в печалях и защитит тебя от мстительной богини.
Лаодамия. Боюсь, что и Афродита не сжалится надо мною. Гневаются на нас обе великие немилосердные богини — раньше брачного обряда познала я, самовольная, сладкое счастье любви и прогневала этим Геру, а небесная Афродита гневается на Протесилая за его былое влечение к черноокому, прекрасному другу его Лисиппу. Увы мне, жене одноночной, мгновенной, оставленной, неутешной!
Нисса. Госпожа, говорят в Филаке, что Лисипп вылепил из воска статую царя Протесилая. Дивно похож царь, точно живой. Говорят, что даже смотреть страшно. Не повелишь ли мне, госпожа, сказать Лисиппу, чтобы показал он тебе эту статую? Может быть, он и продаст ее тебе. Ты бы утешилась, глядя на изображение милого.
Лаодамия долго молчит.
Нисса. Прости, милая царица.
Лаодамия. Благодарю тебя, Нисса. Да, сходи к Лисиппу, скажи, что царица хочет увидеть его. Пусть придет ко мне Лисипп перед закатом докучного дневного светила.
К царице Лаодамии приходят ее подруги, жены филакских вельмож. Нисса уходит.
Подруги. Здравствуй, милая царица, госпожа Лаодамия. Мы встали рано утром, оделись поспешно, сошлись у водоема, над которым сидя, весело смеется изваянный юным Лисиппом молодой сатир, и пришли к тебе с благоуханными цветами, — видишь, еще вьется над этою розою золотая пчела и жужжит, — пришли с утешными речами, с веселыми песнями.
Лаодамия. Привет вам, дорогие подруги! Сколько цветов принесли вы для меня, неутешной!
Подруги. Но что же? Бедная одежда на тебе, и только диадема, высокий знак власти, на смоляно-черных кудрях твоих, Лаодамия. Или слишком рано мы пришли и помешали тебе облечься в одежды, приличные царице?
Лаодамия. Я рада, что вы пришли ко мне, мои милые подруги. Обнимите меня, поцелуйте меня.
Подруги (целуя Лаодамию). Отчего же ты так печальна, так уныло смотришь и так тихо говоришь? Где твоя багряница, шитая золотом, и твои богато изукрашенные сандалии? Зачем эта смиренная одежда? Царице ли носить ее хотя и во дни скорби и печали?
Лаодамия. Мой милый далеко, мой Протесилай.
Подруги. Не печалься, милая царица, не тужи, не затмевай ясного взора частыми слезами, не стесняй высокой груди глубокими вздохами. Минует тяжкое время разлуки с возлюбленным твоим супругом, вернется он, прославленный и светлый, ты радостно обнимешь героя, а мы будем громко и весело славить его и тебя и говорить: «Вот Лаодамия, царица наша, жена царя Протесилая, покрывшего себя великою славою в войне с троянцами».
Лаодамия. Милые мои подруги, благодарю вас за ваши утешные слова, — прямо от сердца идут они. Но не знаю, сможете ли вы, милые, утешить меня. А жажду я утешения. Мы, бедные женщины, как дети, — нас бы утешали да ласкали. Но кто и как меня утешит? Какой страшный сон приснился мне нынче ночью!
Подруги. Расскажи нам, милая Лаодамия, расскажи твой сон. Мы любим слушать рассказы о снах и разгадывать любим, к добру они или к худу.
Лаодамия. Слушайте, милые, я расскажу вам сон мой, — но что разгадывать его? Увы, ясен его страшный смысл!
Подруги. Старые люди говорят, что и прозрачные воды бывают глубоки.
Лаодамия. Нынче ночью видела я во сне моего Протесилая. Темны были очи его, и лицо его было покрыто мглою. Увы мне! Оставил он меня, неутешную.
Плачет. Подруги обступили ее и ласкают.
Подруги. Лаодамия, не плачь, милая, — доскажи нам твой сон. Что же сказал тебе царь Протесилай?
Лаодамия. Видела я, что пришел ко мне мой Протесилай в окровавленной и изорванной одежде. «Прости, Лаодамия, — сказал он мне, — неумолимая увлекает меня в царство Аида. Оскорбленная мною некогда Афродита, — говорил мне Протесилай, — направила вражье копье в мою грудь и предала меня в руки неумолимой». Так говорил мне мой Протесилай, несносною терзая скорбию мое бедное сердце.
Подруги. А ты, милая царица, что ты ответила ему?
Лаодамия. Обливаясь горькими слезами, я сказала: «О Протесилай, мы будем вместе, всегда вместе, — сказала я, — повсюду за тобою, за тобою, Протесилай, и в самый ад, — так сказала я, — последует твоя Лаодамия». И я поспешно подошла к нему, чтобы обнять его, — но уже его не было, и только милый голос его прозвучал издалека: «Прости, Лаодамия», — услышала я и проснулась, обливаясь горячими слезами. Золотые пчелы жужжали за моим окном, жужжали, и золотые стрелы светлокудрого Феба упали на мое плечо, и пчелы темные, злые жалили мое сердце, и ныло от боли мое сердце — соты горького меда, — и я плакала, плакала неутешно.
Подруги. Теперь-то не плачь, милая, — а то и мы, глядя на тебя, заплачем, еще ничего не зная, — и как мы тогда тебя утешим? А может быть, еще и не о чем плакать. Может быть, мелкими и злыми демонами недостроенного дома внушен тебе этот сон. Бывают же, говорят старые люди, такие сны, которые и не могут сбыться, — только опечалить, только смутить человека хотят враждебные демоны, но не имеют силы исполнить свои темные угрозы.
Лаодамия. Ах, милые! Я слышала голос моего Протесилая. Мне ли не узнать его? Он сам приходил ко мне, он прощался со мною. Зачем он прощался? Когда тело его неподвижно лежало на сыром песке, зачем он приходил ко мне легкою тенью, ночным призраком? Зачем сказал мне: «Прости, Лаодамия»? Может быть, его… может быть, он забыл меня для другой, которая понравилась ему больше?
Подруги. О милая Лаодамия, как может молодой муж так скоро забыть свою жену, с которою он провел только одну ночь.
Лаодамия. Одну ночь! Увы!
Подруги. И на кого он тебя променяет? Ты прекрасна, как обитательница светлого Олимпа, и хорошо, что Парис миновал Филаку.
Лаодамия. Там, на далеком востоке, цветут, может быть, розы пышнее и благоуханнее наших. Пышно одетые красавицы, в диамантовых диадемах, в жемчужных ожерельях, в золотых запястьях, обольстят его лукавыми своими улыбками, призывными своими речами, варварскою пышностью своих смуглых тел. Забыл он меня, забыл меня, оставленную здесь, и сам наслаждается любовью в краю далеком и отрадном. Злые разлучницы! Их ласки бесстыдны, их глаза обманчиво-нежны. Из-за блудницы оставили воины родной край, за беглою женою устремились, — и чужие прелестницы обольстят их.
Подруги. Не думай так, милая Лаодамия, — не забудет тебя Протесилай для заморской красавицы. Варварские лица не любы эллину, варварский обычай противен ему.
Лаодамия. Ах, милые, говорю, — и сама не верю. Мой Протесилай меня не забудет, мне не изменит. А может быть, она, вещунья сладкая, по ночам таинственно ворожащая под луною, увела его на свой темный луг, зачертила его в свой волшебный круг, опоила его полуночным зелием, обольстила его чародейным веселием… Увы мне, жене оставленной, неутешной!
Подруги. Утешься, милая наша царица, — сама придумываешь ты для себя скорби, которых нет, сама напрасною мукою терзаешь свое сердце.