Сумрачно хмуря брови, Абакумов спросил:
— Но ведь вы его не любите?
— Он любит меня! — отвечала Любовь Николаевна.
И опять слезы послышались в ее голосе. Абакумов заглянул в ее наполнившиеся слезами глаза и страстно воскликнул:
— Милая моя! Любовь моя! Ведь вы любите меня!
28И уже не могла больше, заплакала. И, словно обрадованная и освобожденная, омывшая все свое горе в слезных потоках, она говорила, плача:
— Люблю, всю жизнь любила. Вы это знаете.
Абакумов говорил настойчиво:
— Вы должны уйти со мною! Теперь, когда я стал свободен, уйдите со мною, умоляю вас, Люба моя милая!
И, плача, говорила Любовь Николаевна:
— Друг мой, вы знаете, я не свободна. У меня взрослые дети. Как я погляжу им в глаза? Подумайте, друг мой! Сердце мое разрывается. Отчего вы не позвали меня раньше?
— Я знаю, — говорил Абакумов, — моя вина пред вами так велика! Я боялся позвать вас. Это было малодушие с моей стороны, недостаток практической воли, свойственный такому книжному и кабинетному человеку, как я. И я не решался подвергнуть вас мщению ревнивой, взбалмошной женщины. Она была такая экспансивная! Она была бы на все способна!
Любовь Николаевна улыбнулась сквозь слезы.
— Что бы она могла мне сделать? — спросила она. — Что ж, она бы выжгла мне глаза серною кислотою? Но я и слепая любила бы вас так же!
— Милая моя! — говорил Абакумов, — любовь моя, зачем ненужные страдания!
По его лицу пробежало краткое содрогание боли и ужаса. Его воображение, всегда слишком живое и потому всегда чрезмерно пугливое, поставило пред ним образ обезображенной красоты. Он почувствовал, что это испытание для него было бы чрезмерно тягостным. Трагическая маска в квартире профессора — это было бы сочетание слишком нелепое и потрясающее. Эстетика обычной жизни не мирилась бы с этим вечным присутствием воплощенного ужаса и созданного из красоты злобою безобразия.
— Друг мой, — отвечала Любовь Николаевна, — все наши страдания не бесцельны. Одно только нам надобно в жизни, — знать, чего мы хотим, поставить себе неизменную цель и только к ней идти. Всем остальным нужно пренебречь, — тогда и самые страдания оправданы.
— Вы еще так молоды! — говорил Абакумов. — Зачем отказываться от счастия? Позднее счастие, но тем более сладкое. Любовь моя, Любовь моя милая!
Любовь Николаевна плакала, коротко и сладостно вздыхая и тихонько вскрикивая при каждом вздохе, — тихо и протяжно:
— Ах! Ах! Ах!
И казалось, что ее вздохи и нежные ее вопли нескончаемы. Абакумов обнял и целовал ее, повторяя настойчиво, тихо и нежно:
— Любовь моя! Милая! Любовь моя! Милая!
29Вдруг сверху, из-за кустов, послышался нарочно громкий голос старого лакея Якова Степановича:
— Николай Иванович, осторожнее, — там на лестнице одна ступенька сломана, еще не успели починить, и у перил балясины повывалились.
Потом послышалось досадливое восклицание Николая, — слов было не разобрать, — и потом донеслось гнусное пение:
Любви все возрасты покорны,
Ее порывы благотворны!
Голос поющего Николая был фальшив, резок, оскорбителен. В нем слышалась насмешка, звучало подлое торжество. Казалось, что этим пением он говорит матери:
— Я видел, я слышал!
Любовь Николаевна быстро освободилась из объятий Абакумова. На ее лице отражались страдание, испуг, гнев, презрение. Она вдруг поняла: ее сын пробирался подсматривать за нею, а почтенный старик Яков Степанович оберегал ее и громким криком дал ей знать о приближающейся опасности. И такое ощущение охватило ее, как будто из-за всех кустов жалят ее острые, издевающиеся взоры и насмешливые, гнусные улыбки. Она сказала Абакумову очень тихо и настойчиво:
— Друг мой, прошу вас, уйдите отсюда.
Абакумов отвечал с презрительным спокойствием:
— Зачем? Это — ваш сын.
И по его лицу, вдруг принявшему строгое, решительное и презрительное выражение, она видела, что и он, как она, понял, в чем дело. Ей стало стыдно за себя, за сына, и от этого чувства, тяжелого, как низкий, грузный свод над головою в сыром подземелье, внезапный гнев охватил ее.
— Мой сын! — сказала она гневно.
И глаза ее засверкали зло и остро. Но опять смятение противоположных чувств овладело ею. Она представила себе, что могут сказать один другому Николай и Абакумов при этой встрече. И она торопливо зашептала:
— Ради Бога, друг мой! я очень взволнована! Я не хочу, чтобы нас теперь, в эту минуту, видели здесь вместе. И особенно он, мой сын!
Абакумов посмотрел на нее внимательно, поцеловал ее руку и по узкой тропинке, едва видной между густо разросшимися кустами, стал спускаться вниз, к забору, где была калитка на берег Волги.
Любовь Николаевна торопливо вытерла слезы, легкие на нежно зарумянившихся щеках, тонким маленьким платком, от которого слабо и сладко пахло фиалкою. Она остановилась в нерешительности, не зная, куда идти. Сначала она хотела избегнуть встречи с Николаем. Потом она вдруг вспомнила, что Николай мог видеть ее с Абакумовым из окна своей комнаты, когда они шли мимо цветочных куртин. Притом же голос Николая слышался все ближе и ближе. Каждый звук этого наглого голоса оскорблял ее и заставлял дрожать.
Николай забыл продолжение арии, которую он начал петь. Резким фальцетом он запел дурашливо, неверно и фальшиво из оперетки:
Я — вечно твоя Перикола,
Но больше страдать не могу.
Потом, опять перейдя на свой режущий ухо баритон, заревел из «Вампуки», все громче и громче:
— Бежим, спешим! Спешим, бежим! Спешим, спешим! Бежим, бежим! Людей смешим!
Любовь Николаевна беспокойно смотрела вслед спускающемуся вниз Абакумову. Уже начала жалеть, что заставила Абакумова уйти. Если Николай увидит его на этой тропинке, какие это вызовет комментарии, какое глумление! Наконец она решилась идти навстречу Николаю, задержать его, не дать ему возможности увидеть Абакумова. Она постаралась придать своему лицу спокойное выражение, но ее шаги были все же слишком торопливы, когда она шла, неся в сердце горькое презрение к сыну, по тенистой извилистой аллейке туда, где за кустами звучал его наглый голос. И уже завидев его неожиданно близко, она заметила, что почти бежит, и замедлила походку.
30Глядя прямо на мать и нагло ухмыляясь, Николай громко пел:
— Я все видел, я все слышал!
Любовь Николаевна, проходя мимо него, спросила:
— Что ты видел, Николай, что ты слышал?
Она сама удивилась тому, что ее голос звучит совершенно спокойно и даже насмешливо. Николай круто остановился и сделал вид, что только сейчас увидел перед собою мать. Ее спокойствие обмануло его, и он не догадался пройти еще несколько шагов по дорожке. Даже и теперь, если бы он наконец замолчал, перестал оглушать самого себя звуками своего голоса и прислушался, то он мог бы услышать шелест в кустах, успел бы добежать до тропинки и увидеть Абакумова. Но, опьяненный своею собственною наглостью, он продолжал звучать, как струна разбитого рояля, слишком усердно надавленная педалью. Он говорил глумливым голосом:
— А, это ты, мамахен! Нет, это я так, из одной веселенькой опереточки. А видеть и слышать здесь, кажется, некого и нечего. А, не правда ли?
Любовь Николаевна молча пожала плечами и шла, не останавливаясь. Николай шел за нею. Но вдруг, словно вспомнивши что-то, резко засвистал, засунул руки в карманы, круто повернулся и пошел по аллее в ту сторону, откуда вышла Любовь Николаевна.
— Николай! — закричала Любовь Николаевна, остановившись.
— Ась? — дурашливо откликнулся Николай, оборачиваясь к ней, и тоже остановился.
Любовь Николаевна говорила с раздражением:
— Очень прошу тебя, — не свищи при мне. Твой свист положительно невозможно слушать.
Николай резко захохотал. Закричал все тем же глумливым голосом:
— Нервочки! Ну хорошо, не буду. Крайней необходимости свистать не ощущаю. Свищу просто от скуки, — от нечего делать, — от веселости, наконец, свойственной моему возрасту. Это тебе трудно понять, мамахен. Но что делать! Нельзя всегда иметь двадцать лет от роду, это я понимаю. Всякому овощу свое время.
Любовь Николаевна вышла на круглую песочную дорожку перед открытою полянкою с большою круглою куртиною посредине и с бордюром из мелких, голубеньких, лиловых, розовых летников. Она села на скамью, прислонилась к ее нагнутой, тонкой спинке и затуманившимися глазами смотрела на легкие, по небу бегущие тучки, на ясную синеву неба, и казалось ей, что безмерно грустен этот день, еще такой ясный, но уже охваченный боязливым предчувствием заката. Ах, дни, умирающие навсегда! Печальная неудержимость времени!
Николай нелепо маячил пред матерью и напевал бессмысленные слова:
Любовь Николаевна смотрела на него внимательно и печально. Вот сын, которого она родила и воспитала! Тот, над которым почила святая любовь матери и ее неустанные заботы!
31Николай вдруг придал лицу притворно-ласковое выражение, от чего стал еще противнее и страшнее, — жаба, вымазанная вареньем, — подошел к матери и, умильно глядя на нее, заговорил отвратительно сладким голосом:
— Мамочка, когда у любящего сына чего-нибудь необходимого не хватает, к кому же ему идти, как не к любящей матери?
Фальшиво и оскорбительно звучали эти слова. Может быть, сам того не замечая, он на слове «любящей» (матери) сделал какое-то неуловимо наглое ударение, так что в этом слове слышался гнусный намек.
Любовь Николаевна слегка покраснела. Почувствовала неприятное замирание в сердце. Спросила:
— Что тебе надобно? Ты хочешь опять просить денег?
Николай утвердительно кивнул головою. Любовь Николаевна говорила:
— Я не понимаю, Николай, — ты от отца получаешь так много!
— Большие деньги, подумаешь! — насмешливо воскликнул Николай. — Видишь ли, мама, ты этого не можешь понять, — дамы никогда не платят.
Любовь Николаевна поглядела на него с удивлением. Николай принялся объяснять:
— Ну, в ресторанах, за экипажи, цветы, на чай, ну там разные мелочи, — вообще, множество расходов, которых дамы не могут подсчитать, — ведь они же никогда ни за что не платят, — все мелочи, но в общем это составляет нечто. И весьма, скажу тебе, заметное в сумме. Притом же, странно мне было бы сквалыжничать! Я — не кто-нибудь. Я — Горелов. Так все на меня и смотрят. Того все от меня и ждут. И не могу же я!.. Имя, как ты хочешь, обязывает. Надеюсь, ты и сама понимаешь, что если носишь такое имя, то несешь и соответственные обязанности. По крайней мере, в порядочном обществе. Надеюсь, что это и тебе понятно!
Презрительное молчание матери раздражало его, и он продолжал на разные лады растолковывать все одно и то же. Как речь на чужом варварском языке звучало все это для Любови Николаевны. Как это грустно! Вот он, рожденный и воспитанный ею, провел с нею более двадцати лет, лучшую, самую чистую и впечатлительную пору своей жизни, и они словно говорят на разных языках!
Наконец она тихо и сдержанно сказала:
— Вот именно потому, что ты не кто-нибудь, как ты выражаешься, а Горелов, тебе и нет надобности швырять деньги направо и налево. Кому и что ты этим можешь доказать? Солидность фирмы известна всем. А если станут говорить про твою расточительность…
Николай, перебивая ее, закричал нахально:
— Ну, поехала! Все эти турусы на колесах я наизусть знаю.
Любовь Николаевна вздрогнула от этой неожиданной грубости. Сказала с упреком:
— Николай, ты очень странно выражаешься!
Николай спохватился, — в самом деле, надобно сначала попробовать, не приведет ли к цели ласковость. Он сказал, не слишком, впрочем, любезно:
— Извини, мама, но если бы ты знала мои дела, ты бы не удивлялась тому, что я несколько взволнован.
— Ты проигрался? — спросила Любовь Николаевна, бесцельно и тоскливо глядя перед собою.
За куртинами, жасминными кустами и песочною площадкою видна была боковая стена кирпичного, красного, большого дома. Красивая, но немного вычурная архитектура дома была сегодня неприятна Любови Николаевне. С Волги доносилось торопливое постукивание моторной лодки, и это было единственным звуком, нарушавшим теперь тишину здесь, в саду. Направо от цветника, вверх от Волги, тянулась липовая аллея. Любовь Николаевна вспомнила, что липы цветут, и ей показалось, что их пряный, нежный и волнующий аромат набегает на нее томными струями. Недалеко от нее на кусте сирени пестрая, верткая птица с красным брюшком и голубою шейкою закачала упругую ветку, осмотрелась и полетела, воровато и низко, за липы, в густой вишенник. Все эти разрозненно метнувшиеся в сознании черты развлекли Любовь Николаевну, и она очень невнимательно выслушала ответ от Николая.
32— Проигрался? Нет. То есть да, — говорил Николай. — А, черт! Одним словом, мне не до выражений. Кажется, можно это понять и хоть иногда войти в мое положение. Одним словом, мама, мне очень нужны деньги, и я убедительно прошу тебя дать мне хоть рублей восемьсот, что ли. Без крайней необходимости я бы не стал беспокоить тебя. Собственно говоря, мне бы надо тысячу. Но я прошу только восемьсот.
Любовь Николаевна молчала. Николай говорил все громче, почти кричал:
— Мама, да ты, кажется, не слушаешь? На это ухо мы глухи? Проснись, пожалуйста! Пойми, я прошу у тебя всего восемьсот рублей. Ну, в крайнем случае, семьсот. Надеюсь, эта сумма тебя не разорит. А мне положительно до зарезу. Что называется, — вынь да положь.
Мечта поставила перед матерью иной дом, иную семью. Веселые глаза ласкового сына глянули в ее глаза так ясно, так живо, как наяву. Она тряхнула головою, отгоняя сладкое очарование мечты. Суровые подняла глаза на Николая и решительно сказала:
— Николай, я не дам тебе никаких денег. Из заботы о тебе я не дам тебе денег.
— Напрасно! — злобно сказал Николай. — Повторяю, мне деньги до зарезу нужны, и я на все готов, чтобы их достать. Для тебя деньги — меньги, как говорят армяшки, а для меня это — жизненный вопрос. Как порядочный человек, предупреждаю тебя, мама, что я ни перед чем не остановлюсь. Я говорю совершенно серьезно.
Любовь Николаевна внимательно посмотрела на него и сказала:
— Попроси у отца, если тебе так необходимы деньги.
Николай засмеялся злобно и нагло. Сказал:
— Ты напрасно посылаешь меня к отцу, мама. Предупреждаю тебя, — это не в твоих интересах.
— Проси у отца, — повторила Любовь Николаевна. — А я тебе не дам.
Она встала со скамьи и пошла к липам. Николай злобно кричал:
— Да и пойду, и буду просить у отца. Но ты, мама, лучше бы не доводила меня до этого.
Любовь Николаевна остановилась и смотрела на Николая с удивлением, слегка презрительным и грустным. Николай несколько понизил тон, слово вдруг загипнотизированный ее пристальным взглядом. Но тон его слов оставался все таким же злобным, когда он говорил:
— Ты знаешь, у отца на все свои правила, самые самодурские. То ему не жалко на свои прихоти тысячами швырять, а для сына, — да он скорее удавится, чем для меня лишний рубль даст. Поневоле влезаешь в долги, имея отцом такого аспида и жидомора.
Любовь Николаевна отвела глаза от искаженного злобою лица Николая и тихо, но решительно сказала:
— Николай, об отце нельзя так говорить. Неужели ты сам этого не понимаешь?
Николай грубо отвечал:
— Говорю правду. Имею на это достаточно оснований. Иногда, знаешь ли, сказать правду бывает очень пользительно. Знаю, отец не расположен давать мне деньги. Даром, знаю, не даст. Но я ему продам кое-что. Дело, так сказать, коммерческое.
Он смеялся нагло и трусливо и смотрел на мать, стараясь придать лицу многозначительное выражение, но от этих стараний его лицо становилось напряженно-тупым и более обыкновенного глупым. Наступило, по его соображениям, время пустить в ход последний, решительный аргумент, — и он волновался. Последние сдержки привитой воспитанием порядочности еще мешали ему бросить в мать приготовленные тяжелые слова. Он еще надеялся, что если намекнуть ей похитрее, в чем дело, и дать понять, что он не остановится перед разоблачением ее сердечной тайны, то она догадается, испугается, сделает вид, что уступила его просьбам, что вошла в его положение, и даст денег.