— Сейчас начнется, — склонясь к Кретьену, прошептал ему незнакомый, приятного вида юноша — видно, родич или приближенный Сикарта де Лотрека. — Это самое интересное — когда они по Писанию спорят. И вот — ставлю три денария, не желаете ли поспорить? — что за эном Оливье останется последнее слово?.. Он Писание знает лучше всех на свете…
— Нет, не желаю, — отвечал Кретьен несколько более резко, чем следовало — его начинало мутить от происходящего. Кто бы здесь ни был прав, зрелище диспут собой являл преотвратное. Из полутемного зала захотелось куда-нибудь прочь — на воздух, что ли, или просто — отсюда. Тем более что от напряжения глаз, искавших повсюду Аймерика, голова-таки разболелась, а эту боль — он хорошо ее знал по давним ночам со свечкой, против нее ничего не помогало… И хорошо, что именно в этот момент головка Мари легко склонилась на его плечо, уже начавшее промокать потом от духоты и напряжения.
— Наив… Слушай, пойдем отсюда. Я больше, кажется, не могу.
— Что с тобой? — а он и не заметил, что обратился к ней как к равной, нет — как к младшей. — Тебе нехорошо?
— Ну, душно… И… как-то. Уведи меня, пожалуйста… А то я сейчас упаду.
На краткий миг препоручив госпожу заботам любителя поспорить, Кретьен вскочил и пересек залу, наплевав на недовольное гудение зрителей, подобрался к господину Ломбера. Тот не сразу заметил просителя — слишком увлечен был происходящим, с собачьим каким-то, зачарованным выражением лица следя за речью черного человека. Руки его, старые, но красивые, с сеткою вздувшихся голубых жил, впивались в подлокотники кресла.
— Мессен де Буасезон…
Тот дернулся, как разбуженный («…горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, что внутри полны костей мертвых и нечистоты…» Так им, учитель, правильно…)
— Чего вам угодно? Не время…
— Даме нехорошо, — говорят, наглость — второе счастье. Говорите как можно уверенней, и все решат, что вы имеете право это делать. — Графине Шампанской требуется отдельная спальня, мессен. Она только сегодня прибыла, и очень утомилась. Не выделите ли человека проводить госпожу?..
Разбираться тому было явно некогда, тем более что действо все продолжалось. С легким сомнением старый барон (нехорошо-то как, я же даже не помню, как его звать…) окинул взглядом ладную, уверенную фигуру Кретьена — и кивнул одному из людей, стоявших по сторонам своего трона:
— Проводите госпожу, Альбер… И распорядитесь ей подать все, что ни прикажет. Вина там… и так далее. Прямо сейчас.
Бедняга посланник (а, черт, на самом интересном месте!) одарил Кретьена недружелюбно-учтивым взглядом, вроде клинка между ребер.
— Да, господин мой. Пойдемте… Где тут ваша дама?
(- Так что же, вы исповедуете, что в смысле искупленья достаточно только лишь раскаяния и присоединения к вашей… отступнической церкви? Или все же…
— «И отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах…»)
…Может, кому и нравится. У-у, как же болит голова.
…Их с Мари проводили в одну из спален на втором этаже цитадели, маленькую, угловую, но зато прохладную и полутемную. Окошко в ней было совсем крохотное, да еще и в глубокой нише; стены затягивали потертые гобелены — кажется, с изображениями храбрых рыцарей Гийома Оранского возле Нимской телеги. Впрочем, это могли оказаться чьи угодно храбрые рыцари — в гербах у них наблюдалась изрядная путаница. Зато на гобелене, что напротив двери, куда-то плелись легко узнаваемые Жены-Мироносицы. Неловкие фигурки, сами в пол-оборота, а лица — анфас, почему-то все три до крайности довольные… У одной жены-мироносицы на шенсе (а они шествовали по библейской желтой пустыне в замечательных цветных шенсах двенадцатого века, а с ветвей за ними внимательно следили яркие птицы размером с хорошего пса), так вот, на самом животе зияла дыра — видно, старенький гобелен, его моль поела…
Мари со стоном облегчения упала на широкую, ужасно заскрипевшую кровать, из-под подола виднелся носок маленького башмачка.
— Как я устала… И какие они все противные. И этот, с жезлом, и черные…
Сквозь пелену головной боли, по цветовому ощущению бывшей тускло-красной, Кретьен глядел на нее с тоскливой радостью. Устала, госпожа Оргелуза. И впрямь устала — вон какие тени вокруг глаз, и слишком бледна…
— Тогда отдыхайте, госпожа моя. А я пойду дослушаю этот несчастный диспут… И распоряжусь (н-ну, попробую), чтобы вам принесли чего-нибудь попить.
— Не дослушивай… — приподнимаясь обратно, юная дама провела рукой — (даже рук не успели омыть…) по сбившимся волосам. — Они же это могут и до завтра делать — ругаться. Как же они все орут, а еще богословы… И не надо мне — попить. Лучше посиди тут… пожалуйста.
— Богословы, госпожа моя, очень громко могут орать — поверьте бывшему парижанину, — улыбнулся Кретьен, присаживаясь на край кровати…
…А дальше они сидели рядом. Потом Мари прилегла. Потом они как-то совсем случайно взялись за руки — и так и остались. Они говорили — на самом деле ни о чем, хотя в беседе их упоминался и диспут, и воззрения их обоих на ересь, и воззрения приора Годфруа на длину дамских платьев, и мнение о красоте доны Констанции Тулузской, тетушки Мари по отцу, и мнение о стихах Бернара Вентадорнского… Но на самом деле беседа их была ни о чем — потому что все, о чем говорилось, не имело никакого значения. Все мнения их совпали — Кретьен бы очень удивился потом, скажи ему кто, что он согласился с тем, что висячие рукава моднее плиссированных, или что «Лучше-Благ» — куда более красивый сеньяль, чем «Милый жонглер». Но на самом-то деле оба они говорили совсем о другом, и каждый из них потом считал, что не он первый сказал — лишь первый услышал произнесенные наконец слова по существу. Странно: это получилась картинка, миниатюра из книжки, и Кретьен видел ее со стороны — дама стоит, рыцарь (смешной, картиночный, плоский, со схематичным личиком) — на одом колене у ее ног, я растворяюсь в своей истории, меня почти уже нет, и на самом деле неважно, кто первым сказал слова, а кто лишь ответил — «Тако же и я вас»…
Наверно, это воздух юга так действует на северян — как глоток вина на юного трезвенника, который после этого, шатаясь, держится за стену, а мир стремительно вращается вокруг.
…Он попросил позволения стать ее рыцарем. Она ответила согласием. Двое честных, чистых и очень беззащитных людей, так открытых для всех стрел на земле, однако же остались невредимы. И когда лицо у нее стало совсем детским и потрясающе красивым от легкой покалывающей боли в крови, от жажды — впервые задевшей ее своим крылом — (радость должна быть в любви разлита…)
О, это было бы так легко. И вы можете смеяться, что ни одному из них ничего не хотелось и по сю пору, так что нет нужды призывать из глубины памяти картинку — смеющееся лицо Анри, их третьего: он и так находился здесь. И все, что происходило — (Бог-Господь с небес глядит) оставалось светлым и благим, и должно было таковым оставаться, покуда (искал я много-много дней, но не нашел таких дорог) покуда каждый здесь оставался собой, и…
— Кретьен… (Она, кстати, все же выбрала имя для своего возлюбленного. Вот это.)
— Что… Мари?
— Я, наверное… Нет, не буду говорить.
— Почему?.. Скажи… Пожалуйста.
(Всех звонче я ныне запел)
— Fin Amor, fin Amor, mos Aziman —
— Нет, нет, — повторила она с детским каким-то, непонятным страхом, и вдруг расплакалась — неожиданно даже для себя самой. Он все еще стоял перед нею на колене, и она видела его сверху вниз, его лицо, смешные брови, так сильно не сходящиеся на переносице… Считается, что сросшиеся брови — это к счастью. У Кретьена были самые не-сросшиеся брови на свете.
Если бывают такие вещи, как взаимная безответная любовь, то не думайте, что она приносит меньше радости. Это зависит только от того, в чем состоит ваша радость.
Отерев слезы и улыбаясь ярко и беспомощно — вот за такие улыбки гордых дам рыцари и умирали — она отослала его прочь. И он послушно пошел, чтобы дать ей отдохнуть в полутьме, и уже в галерее понял, что идет совершенно не в ту сторону. И еще одну вещь он понял, обретя наконец какую-то лестницу и спустившись по ней в нижнюю галерею с рядом длинных окон, опоясывающую башню — что сейчас, кажется, ночь. Или, по крайней мере, поздний вечер. За окнами совсем стемнело (а ведь недавно был день… Неужели мы столько проговорили? И почему в комнате не стало темно? Ведь мы не зажигали свечей…)
Слуга с горящей свечой запалял факел в кольце, вделанном в стену, а навстречу Кретьену ломанулся кто-то черный, от кого тот не успел шарахнуться подальше, и облапил его всего, громадина проклятая, а ну, оставь меня немедля, добрый сир, племянник короля Артура! Вовсе не мог предупредить, иначе вам было бы хуже… Надеюсь, никого из-за меня не постигли бедствия? Ален, старый мерзавец! Как же я рад тебе, если б ты знал!.. А нас, представляешь, объявили-таки еретиками, подписали какую-то дрянь, скормить бы им эту бумагу целиком… — Аймерик на миг отпустил его из своих стальных объятий — только для того, чтобы хлопнуть себя ладонями по бокам, презрительно расхохотавшись, и снова ухватить друга за плечи. — А плевать мы хотели! У людей глаза есть, им самим видно, кто тут прав… Но вот Понс, антихрист проклятущий! Ну я просто не могу! — таким многословным и столь сильно возбужденным Кретьен не видел своего сдержанного Гавейна еще никогда. — Ну ладно, пошли они все… Лучше ты давай рассказывай, старичина! Кстати, что ты здесь вообще делаешь? И как там… все наши?..
Об этих нескольких днях болезненной радости Кретьен вспоминал, уходя туда — с головой, даже когда все шло еще очень и очень хорошо. Небольшой эскорт подъезжал к мосту через полноводную Йенну, и Мари спрашивала, надвигая сложной конструкции синюю шляпу так, чтобы свет не падал на лицо:
— Ты не помнишь, когда я Гаса Брюле просила приехать?.. А то я тут подумала — мы же запаздываем, вот Оргелуз обрадуется, если тот заявится в Труа прежде нас!..
— Ты так думаешь? — Мари озабоченно свела бровки, светлый конь ее мотнул головой, словно опровергая сомнения хозяйки. — А если он, то есть Гас, скажет, что лично я его пригласила? Нет уж, Оргелуз куртуазности попрать не может, это ты решил его гадко оболгать…
Рыцарь Тьерри радостно окликнул госпожу — егеря, ехавшие чуть впереди, принесли весть, что показался встречный отряд. Значит, мальчик-гонец успел предупредить… То граф Анри ехал встречать своих любимых. И они были тому очень рады.
А Аймерика Кретьен, как выяснилось, все-таки наполовину потерял. Спасибо хоть, не целиком!.. Аймерик теперь принадлежал своей церкви более, чем кому бы то ни было на целом свете… Главное — что остался собой. Но так было всегда — люди сходятся и расходятся, и каждый следует своим зовам, чтобы встретиться в самом конце… В Логрии какой-нибудь, неважно, где. У нас всегда все будет хорошо, никто из нас не останется один. Правда же, Господи?..
Глава 5. Ланселот
…У графа Анри Шампанского на душе было очень нехорошо.
Собственно говоря, он был отравлен. Отравлен злыми речами.
С утра (а утро выдалось серенькое, облачное, довольно теплое для начала октября) Анри занимался тем, что тренировал оруженосцев на замковом дворе. Такая работа, в общем-то, предназначалась для кого-нибудь из рыцарей, но Анри любил заниматься с юношами сам, заодно и поразмяться выпадала возможность. Анри действительно любил своих вассалов, к оруженосцам относился радостно и покровительственно — и немудрено, что они платили ему горячей преданностью. На этот раз золотоволосый граф отрабатывал копейный бой вместе с пятью благородными юношами, поправляя их ошибки и то и дело сам поднимаясь в седло, чтобы личным примером пояснить, что к чему. На дворе ристалищ установили по случаю тренировок специальную штуковину, такой снаряд — шест с перекладиной, на одном конце которой висел изрядно порубленный красный щит. В этот щит надлежало, как следует разогнавшись, ударить копьем — в самую его середину, и на галопе, иначе тебя догонял в спину увесистый мешок с песком, могущий и выбить из седла… Такой тренировкою развлекался граф уже который час в ожидании обеда, и пятеро запыхавшихся юнцов изо всех сил старались показать своему сеньору, на что они способны. Иногда сквозь пелену облаков проглядывало на минуту-другую бледное лицо солнца, хмуро осматривало серый, мощеный плитами двор, хитроумное снаряжение с красной лепешкой щита и коней, переступающих с ноги на ногу. Анри поднимал свое широкое, открытое лицо к светилу, обтирая перчаткой пот со лба. Ветер с востока, как бы не надуло дождя.
…Рыцарь Ален де Мо явился на замковый двор как раз в краткие минуты отдыха, явился, чтобы просить сеньора о милости. Постоял в сторонке, прочистил горло, чтобы привлечь к себе внимание, и когда граф обернулся к нему, поднимая широкую черную бровь, шагнул вперед.
— Ален, вы ко мне?
— Да, монсеньор…Если позволите…
— Аймон, возьми коня! — Анри легко спешился, подошел к вассалу, стягивая по пути перчатки с широкими раструбами. — Что у вас, Ален? Говорите поскорее… А вы, ребята, продолжайте, не останавливайтесь! Антуан, сейчас, кажется, твоя очередь! Шпорь коня — и пошел!..
Де Мо, нервно приглаживая темные короткие волосы, изложил суть своей просьбы. Со времени смерти старшего брата он сильно изменился; если детство и первую юность Ален провел в тени Жерара, то теперь все его свойства обрели новую жизнь. Он воистину походил на своего отца в молодости, только рядом не было никого, помнящего те годы, чтобы об этом рассказать. Вот покойный граф Тибо узнал бы и повадку, и голос, и манеру втягивать яркие губы — словно бы некий семейный демон рода де Мо, потеряв всех остальных жертв, теперь полностью завладел младшим сыном. Те же горькие болезни раненой чести, которыми страдал отец. Та же нарочитая уязвимость, слабость и вместе с тем агрессивность характера, которая съедала весь сердечный пыл старшего брата. Все то же самое, только без пыла, без резких вспышек дурного или веселого настроения: Ален, в отличие от обоих Жераров, считался человеком довольно-таки холодным.