В этот день с самого утра Феофил ярился больше обычного. Причина была известна только ему: в монастыре нынче должен быть корм в память князей Долгоруких, а значит, яств за обедом не обычных два, а четыре, и квас не простой, братский, а медвяный. Едва только проснувшись и представив, что вместо опрятной монастырской трапезной, уставленной обильными столами, ему придется сегодня довольствоваться постными мужицкими харчами, Феофил громко выругался и потянулся к фляжке, стоявшей у изголовья. Она оказалась полупустой, отчего его настроение и вовсе испортилось.
Утро уже совсем занялось. Выйдя на свет, Феофил нашел артель за огромным стесанным бревном, служившим столом. Он пощурился на солнце, справил свое утреннее дело и подошел к мужикам.
— Здоров будь, святой отец! — встретил его громким вскриком маленький, вертлявый и ехидный мужичок Данилка. — Долго почиваешь, мы уже без тебя помолились, не обессудь.
— Тебе, безбожнику и тунеядцу, молитва, видать, впрок не пошла, коли зубоскалишь, — прохрипел Феофил. Он попробовал кашу и сплюнул: — Опять недосолили, только харч монастырский переводите, скоты безрогие!..
— Дык каша не селедка, — вставил Данилка. — Ей ведь не закусывают.
Мужики загоготали, а Феофил, задохнувшись от злости, стал подыскивать бранные слова. Заметив усмешку на лице Семена, он вдруг накинулся на него:
— И ты, жеребец обмеренный, вместо того чтобы деревья посекать и землю очищать, ухмылки строишь и яд отрыгаешь! Приблудный грех бесовский и тать кальный, погоди, доберусь ужо до тебя! А вы все, глаголы нечистые и кусательные изрыгающие, — гниды обструпленные и рожи богомерзкие! Денно и нощно нужно господу молиться, чтобы избавил он землю от такого вонючего стада!
Видя, что Семен напрягся струной и с силой, до белизны в своих узловатых пальцах, вцепился в стол-колдобину, Архип, артельный старшой, тихий и рассудительный мужик, положил ему руку на плечо и успокоительно сказал:
— Брось, Семка. У ярыжки — одна отрыжка, мы уже привыкли. А ты, монах, язык попридерживай, не всякий твой лай стерпит. И господа поменьше поминай— рот у тебя грязный, не для того исделанный. Пошли, братва…
Оставив ругающегося и вконец рассвирепевшего Феофила, артель разошлась по своим местам. Архип повел Семена и Данилку в ельник, что начинался в двухстах шагах от артельной стоянки. В звонкой прозрачности стылого осеннего утра голос Данилки звучал особенно отчетливо. Он на все лады ругал Феофила: такому-де и в пятницу праздник, и ночью не дрема, от него-де и богу убыток, и людям истома. «Зачем тады такой на свете живет?» — хватал он мужиков за рукава и заступал им дорогу. Архип отмахнулся от него, как от назойливой мухи:
— Всем головы затрудил: зачем да почему? Не всяка шишка полная, не всяка ягода сладкая, а растут. Значит, так господу нашему угодно… Давай лучше за дело браться. — Он подошел к большой раскидистой ели и кивнул: — Вот с нее и начнем.
Семен осмотрел дерево, погладил по шершавому стволу и взмахнул топором. Работа давно служила ему верным снадобьем для врачевания житейских ссадин. Вот и сейчас, вонзаясь с утробным гиканьем в смолистую древесину, обнажая с каждым ударом топора пряно-душистую матовую заболонь, он сразу забыл об обиде. Сделав глубокий надруб, Семен подождал, пока Архип и Данилка перепилили половину комля, и уперся длинной слегой в ствол дерева. Оно, еще не чувствуя надвигающейся беды, спокойно шуршало ветвями. Но вот по стволу ели прошла первая дрожь, затем она задрожала сильнее, наконец покачнулась, замерла и стала медленно валиться, цепляясь за своих собратьев, будто прося у них подмоги.
— Сломалась, как ни упиралась! — весело крикнул Данилка.
Семен глянул на место, куда должно было упасть дерево, и обмер: там, на небольшой опушке, стоял человек. Он что-то пристально рассматривал в траве и не замечал грозившей ему беды.
— Э-э, гы-гы-гы! — гаркнул Семен и суматошно замахал руками.
Человек поднял голову и вдруг, словно заяц, прыгнул под ближайший куст. В это же мгновение ель с шумом упала на землю, накрыв собою почти всю полянку. Мужики бросились вперед, спотыкаясь об еловые ветки, царапая лица и руки.
— Не затем конду[5] валили, цтоб скудельницей[6] стала, — пробормотал Семен. — Эвон, живой вроде. — Он разгреб еловые ветки, глянул вниз и радостно сказал — Сопит!
Из мохнатой темноты на мужиков смотрели живые глаза.
— Целой-то, друг сердешный? — спросил Данилка.
— Господь сохранил, все вроде бы при мне, — ответил им голос. — Да что уставились? Выбраться помогите.
Через минуту перед ними стоял небольшой человек с остреньким птичьим лицом. Одет он был странно: холщовые порты и лапти — снизу вроде мужик, а вместо рубахи — монашеская ряса с обрезанными полами, подпоясанная дорогим узорчатым ремнем. Испуга в нем не было, да и ругаться, похоже, ему не хотелось. Зато Данилка не сдержался:
— Вот бес! Мы чуть было грех на душу не взяли, а ему хоть бы хны! Неужто со страху даже не брызнул?
— Уймись, — спокойно ответил незнакомец, — ибо всякий, гневающийся на своего брата, уже совершает грех.
— Слава богу, что все обошлось, — примирительно сказал Архип, — но впредь по сторонам поглядывай, не токмо в землю. Клад, что ли, искал?
— Да какой там клад! Траву-кровохлебку увидел, коренья хотел выкопать.
— Твое счастье, парень, что под комель не попал, а то бы никакая кровохлебка не помогла.
— Здорово это ты, ровно блоха, сиганул, я и моргнуть не успел, — вставил Данилка, и все дружно засмеялись.
— Ты, значит, из травознаев будешь? — продолжил Архип. — А идешь куда?
— Мир большой, а я человек вольный: где тепло— там и солнце.
— Без дела, значит, шатаешься?
— Дело у всякого есть, да не всякому о нем скажешь.
— Ну-ну, мы не любопытствуем… Голодный небось?
— Да есть немного. У нас ведь, шатунов, раз на раз не приходится: нынче ляжешь на сучок, завтра — девке под бочок…
— При твоих-то достатках, — оглядел его Данилка, — тебе чаще всего на сучках приходится, верно? Но не горюй и подкрепись, — протянул он ему краюху хлеба, — может, еще повезет.
— Веселый у вас народ, — проговорил незнакомец, усаживаясь под высокой сосной. — А лес кому рубите?
— Лес-то монастырский, на ихнее обзаведение, — кивнул Архип в сторону монастыря.
— Что же монахи сами не работают?
— Да где ж это видано, чтоб они сами работали? Или в других местах не так?
— По-разному… Есть в северных местах монастыри, где братья все сами делают: кто сети плетет и кельи строит, кто дрова и воду в хлебню и поварню таскает, кто хлеб готовит и варево, а мирян к своим службам не допускают…
— Ну это далеко, до нас еще не дошло, — протянул Данилка.
— С нас-то это и началось. Отец Сергий, царство ему небесное, много монастырей на московской земле построил и везде порядки строгие заводил, чтоб нити и ясти от трудов своих, чтоб вино по кельям не держать, чтоб готовиться не к обжорству, а к туге, нужде и подвигам духовным… Вот как дело-то было, а ныне, видать, все забылось: что мирские, что духовные — все господа.
Необычно говорил прохожий. Мужики помолчали, обмозговывая.
— Может, и верны твои слова, парень, — сказал наконец Архип, — да опасливы. Ну как всяк сам работать станет, над ними тогда и надзор не нужен. А зачем тогда приказные, тиуны, дворские да и сами князья?
— Вот и я говорю — зачем?
— А затем, что народ — как бараны без пастуха.
— Так у баранов другое. Там на тыщу — один пастух, а у нас все править хотят, вот и духовные туда же лезут. Нет, братья, коли каждый по совести жить будет, без стяжания, без желания излишнего имения, чтоб не убыточить братьев, а наделять их своею любовью, то много пастухов и не надобно. Мне, к примеру, они и вовсе не нужны, да и вы обойдетесь.
— Это верно, — согласился Данилка, — тем паче что наш пастух — что больной петух: как ни кукарекнет — все невпопад.
— Вот понимаем, а сами так и норовим под чью-либо палку спину подставить. Несладко, но привычно, пусть гонят, как рабов…
— Мы не рабы, но люди вольные.
— Да рабство, оно не на лбу, а в душе, оно всю ее, словно ржа, изъело. Было время, когда всколыхнулся народ, плечи расправил и со словом божьим бросился на исконного врага, свершив Мамая грозное низвержение. Тряхнули силою, да только на раз ее и хватило. Снова согнулись, снова спину подставляем. К русской палке плеть татарская присовокупилась, а вы речете: не рабы…
Семен слушал смелую речь странного пришельца и думал о своей нелегкой доле. Вот он про рабство толкует, на словах все верно, а в жизни как? На что уж он в Пскове, а потом в Новом городе вольготно жил, на вече ходил, сам себе посадников и князей выбирал, вольностью кичился, но случилась нужда — и попробуй сыщи правду! Был он неплохим подмастерьем у великого искусника Кузьмы, что кольчуги новгородские выделывал. Сам уж кольчужное дело постигать стал, и хоть богатства не имел, но жил сытно. Девку приглядел, свататься надумал, да сгубил ее гаденыш один из Селезневых. Хотел управу найти — на цепь посадили. Вырвался, бежал и теперь мыкается по чужой стороне. А коли б стерпел? Многое чего сулили, гривнами звенели. Дело, может, завел бы свое и жил бы припеваючи, не бегал бы теперь, как собака бездомная. Вона как вольность оборачивается.
И словно в ответ на его мысли, незнакомец продолжал:
— Главное, чтоб совесть была чиста, а богатство что? Прах один. Порты износишь — новые справишь, а душу запятнаешь — на всю жизнь память останется. Но коль чиста душа, то никакой страх неведом, ибо сказано: не бойтесь убивающих тело, но бойтесь тех, кто может уязвить душу. Так-то, люди вольные!
Рядом хрустнула ветка, мужики обернулись на звук и увидели прятавшегося за деревом Феофила. Он важно вышел из-за ствола и наставил на незнакомца свою суковатую палку:
— Ты кто таков?
— Матвей, раб божий.
— А почему по монастырскому лесу шляешься?
— Думал, в нем воздух чище, да вижу, ошибся.
— Ошибся… — не понял Феофил. — За ошибки платить надо. Да что с тебя взять, разве поясок.
— А пива холодного не хочешь?
Маленькие глазки Феофила жадно пыхнули.
— У пристани шинок есть, пробегись, нацедят.
Феофил вмиг сделался красным.
— Ах ты, змеиный потрох! — прохрипел он. — Издевки строить вздумал, крамольные речи против святых отцов разводишь, да я тебя!.. Вяжите его!
Артельные не двинулись с места.
— Опять наш петушок не то скукарекал! — хмыкнул Данилка.
— И вы бунтовать?!
Феофил с неожиданной прытью ткнул своей палкой Данилку так, что тот отлетел на сажень, замахнулся на Матвея и уже готов был обрушить на него удар, как вдруг почувствовал, что его руку сжали железными клещами.
— Умерь-ка свою буесть, чернец! — услышал он голос Семена.
— Ты-ы-ы! — выдохнул Феофил, дернулся, затих на мгновение и в бессильной злобе плюнул туда, наверх, где маячило ненавистное ему лицо.
Семен схватил Феофила за шиворот, приподнял и подержал, словно раздумывая, что ему делать с этаким добром, широко размахнулся… Багровое лицо Феофила враз посерело от страха, на Семена пахнуло тошнотворным запахом сивухи и еще чем-то, донельзя гадким. Он скривился от отвращения, задержал свой размах и неожиданно для всех привесил монаха к обломанной ветке стоявшего рядом дерева. В этом странном и нелепом виде, с трепыхающимися руками и ногами, Феофил напоминал большого черного паука. Семен обтер руки о траву и, не оглядываясь, пошел в лесную чащу. Матвей поспешил за ним.
— Снять, что ли? — почесал голову Архип.
— Пускай охолонет маленько, — откликнулся Данилка. — Сам же только что говорил: не всяка шишка полная, а висит. Правда, такой пустой шишки отродясь еще не было…
Семен шел, не замечая хлеставших его ветвей. Он уже далеко углубился в лесную чащобу, когда услышал окрик догонявшего его Матвея.
— Цего тебе? — хмуро обернулся Семен.
— Да постой ты!.. — У запыхавшегося Матвея перехватило дыхание. — Куда спешишь?
— А куды глаза глядят, лишь бы рожи той мерзкой не видеть.
— Остынь, парень, маленько. Гнев, он плохой попутчик. Что делать думаешь?
— До холодов как-нибудь перебьюсь, а там в обозные наймусь — и подальше куда.
— К Москве, значит, шагаешь. Только зря через глухомань, здесь недалеко тропа хожая: и идти удобно, и глаголить можно. Я тут допрежде бывал, места знакомые. Сперва охотнички ту тропу вытоптали, а потом и сам великий князь со своей дружиною.
— Поцто?
— А он недалече дом свой загородный обосновал, вот и заглядывает иногда.
— Ты его видел?
— Да как тебя самого.
— Лют, говорят, больно.
— Не лют, а строг. На государстве нельзя без строгости. Государь без грозы — что конь без узды. Разумом светел и книгам учен, не в пример иным прежним князьям. Опять же время такое, что врагов не токмо силою, но и мудростью побеждать надобно.
— Нас-то, новгородских, не мудростью, силою взял.
— Порой и умного выпороть не мешает…
Матвей внезапно остановился, прислушался:
— Скачет кто-то, и не один. Может, люди служилые, а может, и лихие, потому поберечься нужно.
Постепенно нарастающий конский топот внезапно растворился в разноголосом шуме битвы: в ржании коней, лязгании стали, вскриках и брани.
— Цего это мы, как зайцы, уши пригнули? — вскинулся Семен.
— Куда ты? — вцепился в него Матвей. — С голыми руками-то?
Но Семен решительно стряхнул его и поспешил на шум битвы. Матвей неохотно потянулся за ним. Шум впереди стих так же неожиданно, как и начался. Перед ними открылась небольшая полянка, заваленная конскими и людскими телами. По полянке бродил высокий, богато одетый человек, который пристально всматривался в лежащие тела. При виде его Семен вздрогнул и радостно прошептал:
— Сыскался, голубцик!
— Знакомый, что ли? — тихо спросил Матвей.
— Знакомый, Яшка Селезнев. Скоро есцо больше познаемся, весь род их змеиный изведу.
— Не его ли братцу голову на Шелоне срубили?
— Евонному, а Яшку мне господь оставил.
— Чего богохульствуешь? — начал было Матвей, по, поглядев на искаженное яростью лицо Семена, замолчал и стал следить за высоким человеком.
Тот наклонился над одним из лежавших, потом присел над ним. Из леса, с той стороны полянки, что-то спросили, и Селезнев, повернув голову, отрывисто бросил:
— Нет еще!
В это время в солнечных лучах ослепительно сверкнула быстрая сталь, и высокий, нелепо раскинув руки, стал валиться на землю.
— М-м-м, — громко простонал Семен, — опять ушел, гад!
Он бросился вперед, поднимая на ходу тяжелую суковатую палку. С противоположной стороны полянки выскочили несколько человек и кинулись ему навстречу. Медлительный на вид и малоповоротливый, Семен приближался к ним с неожиданной стремительностью. Миг— и первый, не успев взмахнуть своей сабелькой, уже лежал с разбитой головой. Другие отпрянули в ужасе назад, в спасительную глубину чащи. Еще через мгновение по лесу прокатился дикий свист — это Матвей решил помочь своему неожиданному попутчику.
— Эге-гей! — кричал он. — Заходи слева, бери их в кольцо! — И снова оглушительно свистел. Его крики и свист полетели во все стороны, увязая в мохнатых дебрях и отражаясь от гулких опушек. Лес зашумел разными голосами, будто желая обмануть кого-то своей многолюдностью, и там, по другую сторону полянки, не выдержали: треск сучьев и шум ветвей говорили об их поспешном бегстве.
— Ату!.. Ату!.. — кричали им вдогонку Семен и Матвей, радостные от счастливого для них исхода негаданной стычки.
Первым опомнился Матвей. Он быстро подбежал к месту только что свершившегося убийства.
Человек, лежавший под телом Селезнева, еще подавал признаки жизни. Оглоушенный и разбитый падением с лошади, он пришел в себя, когда его переворачивал Селезнев, и, собрав последние силы, ударил того ножом. Это были, верно, последние силы. С трудом открыв глаза, он посмотрел на склонившегося Матвея и чуть слышно прошептал: