Сидя за столом, Фёдор чувствовал, как сами собой закрываются от усталости глаза. Есть вроде уже и не хотелось. Пожевав хлеба, он отодвинул чашку с мятой картошкой.
— Глаза слипаются, мам… Я, почитай, две ночи не спал.
— Может, сынок, пересилишь себя да Антошке снесёшь чего поесть? — несмело спросила Устинья.
— Не помрёт до вечера.
— А может, уйти ему куда от греха подальше? Спрятаться получше? Ты бы обсказал ему всё…
— Лучше не спрячешься. Он ведь в Змеином ущелье сидит.
— Батюшки! Сдурели вы с батькой! — побледнела Устинья. — Да ить змеи гремучие заедят…
— Ничо не заедят, мам, — послышалось вдруг из тёмного угла. Там под рваным тряпьём спал десятилетний Ванька. — Мы туда прошлогод ходили осенью, Федька вон водил. Страху-то я натерпелся! А зря… Спят они осенью, змеюки-то…
— Как ходили? — обомлела Устинья. — Куда ходили?
— В ущелье это. — Ванька сел на своей постели, зевнул, стал протирать кулаками глаза. — Больша-ая, мам, ямина там, мешок такой каменный. Федька показывал…
— Ах ты паразит такой! — рассердился Фёдор. — Я для этого водил, чтоб ты рассказывал, да?!
— Чего ты? Я только говорю, что не обкусают Антона… И тебе, однако, там надо схорониться. Мне Кирька Инютин вчерась сказывал: «Тятьку твоего рестовали, и Федьку, говорит, вашего зарестуют, ежели поймают».
— Погодь-ка. — Фёдор подошёл к братишке, сел на корточки перед ним. — Ещё что он тебе говорил?
— Ещё чо? «Ещё, говорит, пытать вас с тятькой зачнут, чтобы признались, где Антошка затаился. Скипятят, говорит, чугунку воды да ноги-руки ваши будут туда совать…»
— Замолчи! — Устинья затрясла маленькой головой. — Чего ты слушаешь болтунов всяких? Где это видано, чтобы людей… живьём-то в кипяток?
— Мне что? Он говорил — я слухал. Эта Анфиска толстомясая, которая рядом с Инютиными-то живёт, ка-ак ударится в рёв. От страха. А я не плакал, потому что не поверил. Только потом уже, когда тятьку повезли, жутко стало… А вдруг да правду в чугунку? А, Федька?
— Врёт он…
— Ага, и Анфиска после сказала, что врёт. Это когда уж тятьку повезли. «Ты, говорит, не хнычь, брешет всё Кирька, токо, если Федька объявится, не сказывай Кирьке…»
— Это почто же? — нахмурился Фёдор.
— А Кирьке отец последить велел, не появишься ли ты в деревне. Он, соплюха такой, вчерась весь день возле нашей избы крутился. И у меня сколь разов спрашивал, не приехал ли ты с заимки.
— А ты… а ты что?
— Дак тебя не было… Нету, говорю.
— А если бы приехал? Что бы ты? Сказал?
— Со всех ног побежал бы доносить… Ещё разулся бы, чтоб легче бежать. — Голосишко его дрожал и рвался от какой-то мальчишеской ненависти. — Он, конопатый гад, фабричными ботинками хвастается. Отец ему нынче купил в Шантаре. Чёрные, как дёготь, с узором на носках, а подошвы жёлтые… — Ванька помолчал, подумал о чём-то и продолжал: — Носки с узорами, а ровно железные. На той неделе мы в похоронки играли. Мы вместе с Анфиской и схоронились за амбаром. Ещё Анна Кафтанова с нами. Он нашёл нас да ка-ак пнул меня под зад ботинком своим… «Не хоронись, говорит, вместе с Анфиской». Зараза такая… А к Антону, когда еду понесёшь, возьми меня, а? Али давай я один схожу, снесу ему. Я ить знаю, где та пещера… А ты поспи…
— Я те пойду! — строго произнёс Фёдор, поднимаясь с корточек. — Ещё не все гадюки заснули-то… И заикнись у меня кому, что я дома…
— Я что, дурак? — обиженно сказал мальчишка.
…До вечера Фёдор проспал на чердаке. Когда открыл глаза, то первое, что увидел, — тоненький пучок света. Он пробивался сквозь дырку в крыше и перечёркивал наискось, снизу вверх, тёмное пространство чердака. В этом лучике густо плясали пылинки.
«Вечер уже», — понял Фёдор. Он не раз видел этот лучик и знал, что утром он перечёркивал чердак сверху вниз, в полдень тянулся прямо от одного края дощатой крыши до другого, а к вечеру полз вверх.
Было душно, пахло пылью и сухими берёзовыми вениками, которые связками висели под самой крышей.
Фёдор прислушался — в избе стояла тишина. Только на улице, рядом с избой, кричали ребятишки. «В бабки играют, — определил Фёдор, различив голос младшего брата. — Опять Ваньке под зад ботинком даст Инютин этот, сволочь, ежели проиграет. Ишь как орёт…»
В голову ему плеснулась злость. «Распинался, паршивец такой… Я те отверну за Ваньку нос вместе с головой! Запищишь!» Одновременно с этим Фёдор вспомнил, как душил его вчера утром Кафтанов своими ручищами. «Гад-поросятник! — больно застучало у него в висках, гнев и обида захлестнули Фёдора. — Всё бы вам под зад нас да за горло… Привыкли, сволочи… Вон, шею не повернуть, всю покорябал когтями. Ещё бы маленько — до хрящей продрал. Ну, погоди, погоди, я тебя тоже как-нибудь за горло-то ухвачу…»
Фёдор пощупал шею. Раскорябанные места присохли, но во время сна короста в каком-то месте, видимо, оторвалась, и, едва Фёдор коснулся шеи пальцами, кожу сильно защипало. Это ещё больше распалило его. «Ишь, обезьяна волосатая, изуродовал как! Нет, погоди, и я тебя ухвачу за жирную шею, не так ещё раскровеню… А то — где Антон! Найдёте вы его, как же… Разевайте рот пошире, чтоб мимо не пролетело…»
Искорка гнева, вспыхнув по случайности (не услышь он ребячьих голосов, может, и не вспыхнула бы), разгоралась в целый пожар. Фёдор не помнил уже, что совсем недавно завидовал разгульной жизни Кафтанова, что где-то внутри копошились, неясно волнуя, различные жизненные планы, что он готов был служить Кафтанову, который обещал сделать из него человека…
Сейчас всё это застилали обида и гнев. Он и не подозревал в себе до настоящей минуты таких чувств. «К Антону быстрей надо, — думал он. — Сказать, чтобы уходил с пещеры… Как же это я? Надо бы с утра прямо, не сдох бы, ещё не поспавши… Чугунка не чугунка, а ежели и вправду батю в такие шоры возьмут, что проговорится? Вот тогда-то обрадуется Кафтанов, раззявит волосатый рот, ежели поймают Антона. Ну, нет, выкусишь у меня…»
Фёдор слез с чердака. Услышав шаги в сенях, Устинья выскочила из избы.
— Ты? Я думала, господи… На задвижку я сейчас…
— Тихо, мама… Ваньку зачем на улицу пустила?
— Так Инютина Демьяна разов пять парнишка торкался — айда да айда в бабки играть. «Чо, грит, сёдни сидишь, как домосед?» А сам зырк да зырк по избе. Я грю: «Иди, Ванюшка, поиграй», а то ещё, думаю, подумает… Да ничего, он, Ванька, смышлёный, не скажет…
— Что ж, ладно, — сказал Фёдор. — Собери чего там для Антона. Я сейчас к нему…
— Федюшка?!
— Ничего, я задами, а там по кустам, по балкам…
…Через несколько минут Фёдор, прижимая к боку узелок с булкой хлеба и куском сала, проскользнул через огород, махнул за плетень, в заросли дикого конопляника, полежал там и по пустынным переулкам побежал за деревню.
Всё вроде было хорошо, никто его не заметил. За деревней, по травянистому овражку, он дошёл почти до Громотухи и зашагал по-над берегом к Звенигоре, уминая на ходу мягкую краюху и время от времени оглядываясь.
Раза два или три он замечал сзади и сбоку от себя одинокие фигуры каких-то людей. Но они были далеко, в полуверсте, если не больше, и Фёдор не волновался. Мало ли какие люди бродят по степи…
Заволновался он, когда, подходя уже к Звенигоре, почти к самому ущелью, оглянулся и увидел сзади верхового. «Инютин Демьян!» — обожгло его. Человека на коне закрывала тень, отбрасываемая скалой, лица всадника было не различить. Но глаза у Фёдора были зоркие, и деревяшку вместо ноги он всё-таки разглядел.
Фёдор растерялся и побежал. Ему надо бы уж идти да идти мимо ущелья и мимо Звенигоры, а там придумал бы что-нибудь — куда шёл и зачем, — но он побежал, выдав себя этим с головой. Инютин гикнул и скоро догнал его, чуть не стоптав, как раз у входа в ущелье. Загородив дорогу конём, он сполз на землю, высморкался.
— Суразёнок паршивый, — сказал он совсем миролюбиво, опростав обе широкие ноздри. — Я ить знал, что ты ещё ночью домой приполоз. Матка-то твоя, как мышь, возле дома шныряла, а на лице всё написано. Антиресно было только, совсем каторжник ваш с этих мест убрался али припрятали где его. Ежели совсем, ловить нам его бесполезно, ежели нет — беспременно жрать ему понесёшь. — Инютин вырвал из рук Федьки узел и стал разматывать.
Сзади подбежал, запыхавшись, унтер-офицер Дорофеев. С него ручьями лил пот, он сдёрнул фуражку — мокрые волосы его аж дымились.
— Что вам надо? — опомнился наконец Фёдор, крутнулся на дороге:
— Не балуй-ка, парень, — сказал Дорофеев и расстегнул кобуру. — Догоню всё равно из этой штуки.
— Да что привязались-то? Я в Шантару, про батьку узнать…
— Уф! — опустился Дорофеев на каменный обломок возле дороги. — Замытарил ты нас, Инютин, со своей слежкой. А беглый, поди, уж за сто вёрст отсюда…
— Тута он, милый, в горе где-то сидит, — сказал Инютин, обнюхивая кусок застарелого сала. — Ежели б в тайге схоронили где-то, этот сопляк туда бы потянулся. А он — в эту сторону. А тут, кроме Звенигоры, где спрячешься?
Жандармы тоже присели на землю, выставив обтянутые синим сукном тупые коленки. Все были смятые и грязные, видно, что все давно не спали. Фёдор даже злорадно усмехнулся.
— Что там у него? Сало, что ли? — спросил один из жандармов. — Ваш благородь, разрешите перекусить.
— Ешьте.
Инютин кинул жандармам булку, потом сало. Один из них вытащил шашку, положил сало на булку и начал резать его на тонкие пласты. Резал умело, — видимо, это ему было привычно.
Несколько минут жандармы, тихонько чавкая, жевали, Инютин с Дорофеевым молчали.
— Ну, так что мы выследили-то, Инютин? — спросил Дорофеев. — Не пойму я что-то. Тот старый пень ничего нам не сказал, и этот выкормыш, по глазам вижу, ничего не скажет.
— Этот скажет, — усмехнулся в лисью бородку Инютин. Было в этой усмешке, в ледяном блеске его мокроватых глаз что-то до того зловещее, что Фёдор почувствовал, как тоскливо заныло в груди. — Он скажет, если жить охота. А неохота — прирубим потихоньку шашками да в ущелье вон Змеиное кинем. Искать там никто не будет. Дай-ка мне шашку-то, я сперва чуть пощекочу его, — протянул он руку к жандарму, который резал сало, повернулся к Фёдору: — Что ты с лица-то сошёл, дурачок? Ты не бойся. Настругаем с тебя ломтиков, как с того куска сала, и всё. Больше ничего делать не будем.
«И настругает… Настругает!» — с ужасом стучало в Федькиной голове. Он всё пятился от Инютина к нависшей над дорогой скале, а Инютин, не торопясь, припадая на деревяшку, не улыбаясь больше; держа перед собой шашку, как копьё, шёл к нему.
Фёдор упёрся спиной в каменную стену и почти одновременно почувствовал на своей груди острый, горячий кончик шашки. Первой и единственной мыслью было — отшвырнуть прочь это длинное стальное жало от груди или выхватить шашку да рубануть самого Инютина по злобно сверкающим глазам. И руки Фёдора сами собой сделали какое-то движение.
— Не копошись! — ударил в уши хриплый голос Инютина. — Пальцы-то обрежешь, просыпятся, как стручки, на землю… Говори, где он, политик ваш вонючий, куда спрятали?
И руки Фёдора опали, как плети. Он чуял, что кончик шашки прорезал ему рубаху, прорезал, видно, и кожу, достал до рёбер, потому что по груди, по животу пробежала обжигающая струйка.
«Хоть бы вывернулся кто по дороге из-за скалы, подвода какая-нибудь, чтоб увидели, что они со мной делают…» — замелькало в голове у Фёдора, и ему даже почудилось, что где-то недалеко стучат тележные колёса, он глянул в сторону на дорогу… Но звук тележных колёс пропал, на дороге никого не было, кроме Дорофеева и двух жандармов. Они сидели на прежних местах, жандармы, не обращая внимания на Фёдора с Инютиным, лениво дожёвывали сало, один из них вытирал руки о полы шинели. А дальше, за жандармами с Дорофеевым, была Громотуха. Противоположный берег освещён солнцем, вода у того берега будто сплошь засыпана подсолнуховым цветом…
Всё это запечатлелось в мозгу Фёдора мгновенно, за одну секунду. И ещё мелькнула почему-то Лушка Кашкарова, даже не сама Лушка, а вспухли вдруг перед глазами её голые груди, он услышал их запах, и почудился ему тихий, зовущий голос: «Федька… Федька… Чего испугался-то, дурачок?» Потом Лушка исчезла, замелькали перед глазами голые женщины, которые выскакивали из бани и, хохоча, прыгали в озеро, зазвенел в ушах другой голос, хриплый, глуховато-густой: «Но человека сделать из тебя могу, ежели верой и правдой служить будешь… Демьяну замену готовить надо… К тебе вот приглядываюсь…»
— Да что ты шашку-то книзу остриём держишь? — вдруг перекрыл этот хриплый голос крик Дорофеева. — Ты её плашмя поверни, она и пойдёт между рёбер, как в масло…
И Фёдор почувствовал, как горячее железо, раздирая кожу на груди, начало буравить между рёбер.
— Последний раз спрашиваю: где Антон затаился? — пробарабанило в уши.
И он, Фёдор, сказал бы, не выдержал и наверное бы сказал, где прячется Антон. Но в это время рядом раздалось:
— Вот он я… Не трожьте мальчишку, сволочи.
Фёдор облегчённо рухнул на землю. Он слышал какие-то возгласы, крики, топот ног и бряканье железа. И когда приподнял голову, увидел Антона, закопчённого костёрным дымом, похудевшего. Он стоял перед ним, держа руки за спиной.
— Я не виноват, братка, — поднялся с земли Фёдор. — Я не виноват… Я тебе хлеба понёс, а они — следом… Они выследили… Но я ничего им не сказал, ты же слышал…
— Я всё видел, всё слышал. Спасибо тебе, — произнёс Антон хмуро и невесело. — Ничего, Фёдор. Что ж теперь… И отцу за всё спасибо скажи…
— Давай, давай! — ткнул Антона в плечо Дорофеев. — Темняется уже, поспешать надо.
От толчка Антон сделал несколько шагов назад, чуть не упал. Когда он повернулся спиной к Фёдору, тот увидел, что Антон не просто держит руки за спиной, они в запястьях, схвачены железными обручами, соединёнными стальной цепью. «Вон что! В кандалы одели! Вон они какие, кандалы-то…» — испуганно заколотилось у него сердце, будто это ему самому надели наручники.
— Что вы делаете?! У него ведь рука болит… Рука… — И Фёдор бросился к Антону, будто в его власти было снять с брата эти железяки.
— Заткнись ты! — двинул его плечом один из жандармов. — Сделал своё дело — и помолчи…
Фёдор отлетел в сторону, запнулся об торчавший из земли какой-то корень, упал на бок, сильно ударился головой об дорогу и потерял сознание.
* * * *Для всех в доме, кроме, может быть, Семёна, поступок Андрейки был полной неожиданностью. Никто не замечал каких-либо его приготовлений к побегу на фронт. И когда испуганный Димка прибежал из школы и сунул матери Андрейкину записку, Анна долго не могла взять в толк её содержания. А когда до неё стал доходить смысл Андрейкиных каракулей, она подняла бровь, потом другую, уронила сразу отяжелевшие руки и, бледнея, закричала:
— Ах он змей пустоголовый!..
Кинувшийся на станцию Димка столкнулся на улице с Колькой Инютиным. Тот шёл из школы. Грязные, потрёпанные учебники были засунуты под брючный ремень, в руках он держал какую-то фанерную коробку.
— Во крыса! — потряс он коробкой перед Димкой. — Хвостище полметра, ровно змея. На рогатку и две лощёных тетради выменял. Завтра на уроке немецкого выпущу. Вчерась немка неуд закатила мне, зараза. Я говорю: не буду фашистский язык учить, а она… Ну, повизжит она у меня!
— А у нас Андрейка на фронт убежал! — крикнул Димка.
— Чего-о? — Николай прочертил в воздухе крючковатым носом. — А ты куда?
— А на станцию, Андрейку ловить… Может, не успел ещё убежать.
— Погоди, я с тобой! Крысу только отнесу.
Прибежав домой, Колька сунул коробку с крысой в потайное место в сенцах, заскочил в дом, бросил на стол учебники, сообщил потрясающую новость сестре и кинулся догонять Димку. Вера помедлила чуть, надела косынку и тоже побежала на вокзал.
Семёна Димка с Николаем встретили на выезде со станции, замахали руками, требуя остановить трактор. Почуяв неладное, Семён выскочил из машины. Поняв, в чём дело, он даже присел на гусеницы трактора.
— Понятно… Мне бы, дураку, голову-то отвернуть. Ведь он, шпингалет, при мне говорил недавно о поездах… Как же это мы не заметили его сборов? Вы-то как не заметили?