— Напугали же вы нас, особенно мать с отцом, когда пришли тогда к нам, — сказала она.
Алейников поднял на неё тяжёлый взгляд, долго и внимательно рассматривал девушку.
— Что вы так смотрите?
— Да, люди, к сожалению, боятся меня.
— А вам разве это неприятно? — усмехнулась она.
Под лохматыми бровями у Алейникова вспыхнул вопросительный огонёк. Но он тотчас погас, чуть продолговатое лицо его сделалось угрюмым и холодным.
— Слушай, Вера, — он снова перешёл на «ты», так ему было всё-таки удобнее. — Я понимаю, как я жалок и смешон… в этом своём положении. Ты в дочери мне годишься. Тебе двадцать, а мне пятьдесят. Я знаю также, что меня не поймёт никто, как не поняли твои родители. Отец твой вообще ни слова тогда не сказал, мать ответила, что не может ничего… и не хочет решать за дочь, что я должен у тебя спросить. И вот… я решился спросить…
Когда он говорил, в голосе его была дрожь, он волновался, как мальчишка, не знал, куда девать свои глаза и руки. Вера сидела притихшая. Поставив локоть правой руки на колено, она прикрывала ладошкой лицо и… чуть улыбалась. Она теперь не боялась Алейникова, она успокоилась и думала: пятьдесят — это, конечно, много. Но он ещё ничего на вид, не очень страшный и моложавый. Без рубца на щеке был бы попригляднее, но и рубец не очень портит, придаёт даже какой-то колорит. Но вот интересно — сколько он проживёт ещё? Если лет десять, ей тогда будет тридцать. Это ещё ничего, ещё можно замуж выйти. А если двадцать, ей будет сорок лет. Это уже годы для женщины…
Думая так, Вера и сама понимала, что мысли её мерзкие и гадкие, и от этого чувствовала не то смущение, не то лёгкое раздражение. «А-а…» — мысленно отмахивалась она, хмуря брови. Но от чего хочет избавиться — от этих мыслей или от раздражения, вызванного ими, — тоже отчётливо понять не могла.
— Да, я решился у тебя спросить… — снова заговорил Алейников, не глядя на девушку. — Хотя понимаю, что, скорее всего, ты скажешь «нет». Но всё-таки я должен спросить, чтобы так или иначе выбраться из этого нелепейшего положения, в котором очутился…
Узкие и длинные полоски облаков над их головами потухли, и небо сразу стало ниже, воздух всё гуще наливался холодной вечерней мглой. Когда Вера и Алейников подошли сюда, Громотушкины кусты стояли недвижимо, сейчас ветра тоже не было, но деревья лениво покачивали верхушками, шумели иссохшей за лето листвой и неприятно и тоскливо. Алейников слушал этот неясный шум и о чём-то думал.
— Я не могу ответить сейчас, Яков Николаевич, ни «да», ни «нет».
— Хорошо, хорошо, — сказал он, отступив. — Только одна просьба у меня… Встретимся тут, на этом же месте, через неделю, в это же время? Нет, нет, не для того, чтобы ты сказала окончательный ответ, — прибавил он, видя, что Вера шевельнулась. — Ну просто… чтобы вместе побыть. С ответом я не буду торопить… Скажешь сама, когда захочешь.
Пустынно и тихо было здесь, в степи, у кромки Громотушкиных кустов. Только деревья уныло шумели, будто жалуясь на темноту, на одиночество и на то, что кончилось лето, посохли листья, скоро облетят, обсыплются, наступит длинная зима с длинными тёмными ночами, лютым морозом, пронзительным метельным воем.
Вдруг к ней пришло совершенно неожиданное желание — пойти и поболтать с Манькой Огородниковой. Не о Семёне и не об Алейникове тем более, а просто так… Давно, с самого лета, не видела Маньку, как она и что? И вспомнить, может быть, как они с Манькой лежали когда-то на печке, ни живые ни мёртвые от страха, а по комнате расхаживал Алейников в длинной шинели, явившийся арестовать Манькиного отца. Карусели же пишет жизнь! Тогда она, глядя на Алейникова, чуть не задохнулась от страха, а сегодня тот же человек объяснился ей в любви, как беспомощный телёнок.
Через несколько минут они вернулись в село, попрощались, пошли в разные стороны. Вера пробежала несколько глухих переулков, очутилась перед хилой, притаившейся во мраке избёнкой. Дощатые ставни прикрыты, но сквозь большие щели льётся неяркий свет от керосиновой лампы. Значит, Манька дома. Да и где ей быть в такую пору?
Вера забежала во двор, стукнула в ставень, перепоясанный толстым болтом.
— Маня, это я, Вера. В гости к тебе. Открой…
Сквозь широкую щёлку она видела, что за стеклом по ситцевой занавеске мелькнула тень. К окну вроде кто-то подошёл и остановился.
— Мань, ты чего? Ты слышишь меня?
Молчание. Только тень колыхнулась.
— Манька!
— Кто это? — послышался наконец голос Огородниковой.
— Да я же, Вера Инютина. Не узнаёшь, что ли?
— Ну ладно… Сейчас я, — и тень с занавески исчезла.
Вера ещё долго стояла у дверей на каменной плите, служившей крыльцом. В сенях послышались шаги, звякнул засов.
— Напугала-то, — сказала Огородникова, зевнув, запахивая пальтишко. — Что по ночам блукаешь?
Голос её был вроде и незаспанный, недовольный только, но голова растрёпана, из-под платка выбивалась прядь волос.
— Шла-шла да и зашла. Так, поболтать… А может, и переночую. Давно не виделись.
— Давно, — зевнула ещё раз Манька. — Только нельзя ко мне.
— Почему?
— У меня уже есть ночёвщик.
— Кто? — удивилась Вера, чуть даже отступила от дверей. — Да ты что? Или замуж вышла?
— Ночёвщик, говорю. Сегодня — один, завтра другой, может, будет.
— Да как же ты так… Маня?
— А так… — усмехнулась она враждебно. — Это уж вам замуж выходить. А мне — так. Судьба такая… Когда у тебя свадьба-то с Сёмкой?
— Не знаю… Не скоро теперь, может… Война вон, какая свадьба. До окончания договорились…
— А-а… — равнодушно протянула Огородникова. — Ну ладно. Мне конца войны нечего ждать.
Она постояла ещё молча.
— Ты извиняй меня уж… А заходи потом как-нибудь. Днём лучше…
И, не дождавшись ответа, захлопнула дверь.
«Вот так Манька! — удивлялась Вера, быстро шагая к дому. — Навстречу каждому парню краснела, а теперь… Да когда она свихнуться успела?!»
Дома, лёжа в постели, она думала: что же ответить Алейникову через неделю? Согласна, мол? Нет, не годится так, сразу, себя тоже надо подать — не такая, мол, не очень-то и зарюсь, поглядеть ещё надо, что да как, да смогу ли полюбить тебя. Но и тянуть особенно нельзя — они, старики, влюбчивы, да остывчивы.
С этим она и уснула.
* * * *Через неделю она сидела возле Громотушкиных кустов, почти на том же месте, смотрела, как меркнет небо, и думала, что ей надо поколебаться немного в нерешительности, поплакать, потом изобразить, что в ней начинает просыпаться настоящее чувство, и дать согласие.
В темноте замаячила фигура Алейникова. Вера вскрикнула негромко и побежала в глубь зарослей.
— Вера!
Она продралась сквозь кусты и всякую мелкую поросль почти до самой Громотушки, остановилась.
— Я думал, не придёшь, — проговорил Алейников, останавливаясь за её спиной.
— Я тоже до сегодняшнего вечера думала, что не приду, — почти шёпотом сказала она. — А вот — пришла зачем-то…
Она вышла из зарослей, побрела, опустив голову, степью, вдоль кромки Громотушкиных кустов. Алейников, бесшумно ступая, двигался рядом. Пройдя метров пятьсот, она повернула назад. И он повернул молча.
Так они ходили взад и вперёд, пока Вера не устала.
— Не знаю я, Яков Николаевич, ничего не могу понять, — сказала она, останавливаясь. — Зачем вот я опять здесь? И вообще, что происходит со мной?
— Я же сказал, Вера, что не тороплю тебя, — ответил он. — Я, если ты ничего ко мне не почувствуешь, не сможешь почувствовать… я тебя, в общем, пойму и в обиде не буду. Какое я имею право? И, хотя мне будет трудно, что же поделаешь? Я понимаю — без любви замуж не выходят. Какая это будет жизнь?
Вера слушала его сбивчивую речь, и сердце её туповато поколачивалось, в грудь начал заползать неприятный холодок. Её встревожило и испугало не то, что он требовал от неё любви. Ей показалось, что он сегодня чуточку не такой, каким был неделю назад, а тем более в тот вечер, когда приходил к ним домой, что произошла в нём какая-то трудно уловимая перемена. Почудилось ей за его сбивчивой речью, за его словами, лёгонькая, как паутинка, нотка сомнения: зачем всё это, нужно ли это? Что же с ним произошло в таком случае, думала Вера. Как ей вести себя, чтобы эта нотка сомнения, если она действительно появилась у него вдруг, исчезла? Нет уж, дудки, дорогой товарищ Алейников, раз клюнул, постараемся, чтобы не сорвался.
И она покачнулась, стала падать. Он подхватил её за локоть, она уронила голову ему на плечо, зарыдала.
— Что ты… Не надо, — растерянно сказал он, держа её за плечи. А она, по-прежнему рыдая, будто случайно ткнулась губами в его щёку. («Ага, только что побрился…» — мелькнуло у неё.) И начала лихорадочно целовать его в щёки, в губы, куда попало, оседая вниз, словно её не держали ноги. А он вскрикивал: «Вера, Вера…» — и крепко встряхивал её за плечи, не давая упасть. Она, будто из последних сил, напряглась, откинула назад голову со сбившимся платком, упёрлась кулаками ему в грудь, оторвалась он него и, шатаясь, побежала в село.
— Вера… — ещё раз крикнул он уже вслед.
Она не оглянулась.
Ночь она не спала, глядела в темноту, на бледно мерцающие кроватные шарики, пытаясь представить, что делает сейчас Алейников, что думает о ней.
Утром она не взяла в рот ни крошки хлеба, вечером отказалась от ужина. И во вторую ночь она ни на секунду не сомкнула глаз. Спать ей очень хотелось: чтобы не уснуть, она даже не ложилась, а сидела на кровати, открывала окошко и подолгу дышала прохладным ночным воздухом. Под утро стало совсем тяжело, глаза закрывались сами собой. И она, чтоб не тревожить мать и Кольку, вылезла через окно, пошла через всё село на берег Громотухи, поплескала там в лицо ледяной водой, потом сидела на какой-то перевёрнутой лодке, глядя, как далёкое ещё солнце разгоняет темень над Звенигорой, как проступают всё отчётливее зареченские холмы и дали, как в верховьях реки начинают розоветь утренние туманы.
Завтракать она и на этот раз отказалась, буркнув матери:
— Не хочу.
— Что с тобой, в самом-то деле?! — уже не на шутку встревожилась Анфиса. — Ты погляди, сама на себя не похожа.
— Ничего, — коротко ответила Вера, скрываясь в своей комнатушке.
Там глянула в зеркало и улыбнулась — она действительно не походила теперь сама на себя, осунулась за эти два дня, спала с лица, нос заострился, как после болезни, под провалившимися глазами были чёрные круги. «Очень даже хорошо!» — подумала она, к столу всё же села, выпила стакан чаю с хлебом, надела туго облегающее платье и, не обращая внимания на встревоженную мать, пошла на работу.
За машинкой она почти спала. Кружилин, вызвавший её после обеда в кабинет, попросил отпечатать какую-то сводку.
— Погоди, больна, что ли, ты?
— Да нет… Нет вроде.
— Ну, печатай. Это не срочно, если больная, ступай домой.
Она отпечатала с трудом половину сводки, потом резко схватила телефонную трубку и попросила Алейникова.
Вера часто обзванивала районных работников, собирая их к Кружилину на всякие совещания. Телефонистки шантарского коммутатора привыкли к этому, соединяли её всегда быстро и чётко. Поэтому не успела она произнести фамилию, как в трубке послышалось:
— Алейников слушает… Слушаю, кто там?
— Это я… — слабеньким голосом произнесла Вера.
От неожиданности, видно, Алейников помолчал несколько секунд.
— Да, да… Я слушаю.
Теперь помолчала Вера, вздохнула.
— Случилось… что-нибудь? — неуверенно, остерегаясь, что телефонистки могут подслушать, проговорил Алейников.
— Не знаю… Может быть. Вы можете сегодня… сейчас… на том же месте?
— Сейчас? — в голосе его было удивление. — Почему сейчас?
— Не знаю… Сейчас — и всё.
— Ну, хорошо…
Вера не очень была уверена, что он придёт. Но он пришёл. Он шёл по степи, между выжженных летним зноем чёрных холмов, неуклюже и неловко, всё время оглядываясь, будто боялся — не следит ли кто за ним. День выдался тёплый и солнечный, Алейников был в сером костюме, в белой рубашке, воротничок которой он выпустил поверх пиджака. Издали казалось, что по степи идёт парень лет двадцати пяти…
Вера ждала его, стоя под жёлтой берёзкой, с которой время от времени с тихим и сухим шуршанием сыпались листья. Увидев, что Алейников заметил её, она скрылась в зарослях, пробежала на самый берег Громотушки и села на краю небольшого обрывчика, засыпанного сухими листьями, поджав под себя ноги.
Услышав за спиной его шаги, она только ниже опустила голову, будто не зная, куда спрятать лицо. И лишь когда шаги затихли, когда почувствовала, что он подошёл и стоит рядом, не зная, что сказать, она медленно и трудно обернулась. И по изумлению в его глазах, по дрогнувшим тонким губам поняла, что двое суток не спала и не ела она не зря.
— Вера?! — тревожно проговорил он и сделал к ней невольное движение.
— Нет, нет… — птицей было рванулась она в сторону. — Вы… не подходите… Не надо. Сядьте вон там и сидите.
Алейников покорно сел, где она ему указала. А она легла на спину, заложила руки под голову и стала смотреть в блёклое, бесцветное небо, в котором ничего не было, кроме вылинявшей за лето пустоты.
— Что-нибудь случилось? — опять спросил он.
— Нет… Что могло случиться? — ответила она, с удовольствием и радостью думая, что уж сегодня-то отоспится.
Громотушка, неугомонный ручеёк, тихонько лопотала что-то под обрывчиком, плескалась в глинистый берег слабенькой своей волной. Вера слушала этот еле различимый плеск и думала, что Алейников, наверное, обшаривает сейчас глазами её торчащие под тесным платьем груди, её красивые ноги, всё её молодое и гибкое тело, такое беззащитное, но и такое недоступное пока для него. И она чуть скосила глаза, чтобы убедиться в своих предположениях. Но оказалось, что Алейников вовсе не глядит на неё, он, сидя на ворохе сухих листьев, смотрит вниз, под обрывчик, и, задумавшись, слушает Громотушкин говорок. Это её чуть раздосадовало, но не очень.
— Твой звонок меня застал… как-то врасплох. У меня в кабинете были люди, — проговорил он.
— Вы летали на самолёте? — задумчиво спросила она.
— Случалось…
— А я не летала. Но вот сейчас гляжу в небо, и кажется, будто я лечу — над полями, над горами, над лесом… И голова кружится, кружится…
Она замолчала и решила молчать до тех пор, пока Алейников что-нибудь ещё не скажет, не спросит. Она знала, понимала, чувствовала, что Алейников сейчас думает, размышляет: что же такое происходит с ней, с Верой, почему она похудела, почему чёрные круги у неё под глазами, почему она решилась позвонить, вызвать на свидание его днём? Неужели, мол, рождается у неё настоящее чувство? Что же, пусть думает, пусть убеждается… Как вот только поступить ей дальше, как поскорее закончить это свидание? Чертовски хочется спать, глаза слипаются. Скорей бы он сказал что-нибудь…
А Алейников, как на грех, молчал.
— Я тебя, Вера, прошу… — проговорил он наконец неуверенно. — Давай как-нибудь о встречах по-другому договариваться, не но телефону. И не днём. Понимаешь, я всё-таки… в таком положении. А телефонистки на коммутаторе… Пойдут раньше времени всякие разговоры, сплетни…
Вера прекрасно всё понимала, но сделала вид, что не понимает, что она находится в каком-то полусне, и, не отрываясь взглядом от пустого неба, проговорила:
— Телефонистки, сплетни… А мне какое дело?
И, поднявшись, тихо пошла прочь от Громотушки, в село, оставив Алейникова на берегу додумывать, почему она похудела за эти двое суток, зачем позвала его сегодня именно днём, не дожидаясь вечера, и что она хотела сказать этим: «А мне какое дело?..»
* * * *Потом они встречались часто, через день, в крайнем случае через два или три, каждый раз договариваясь о времени и месте следующего свидания. Вера, как ей казалось, хорошо играла свою роль, каждый вечер она была другой: то бесшабашно весёлой, то грустновато-задумчивой, то почти до безрассудства чувственной, и тогда она почти беспрерывно целовала Алейникова, то холодно-каменной, неприступной, не позволяя в такие вечера даже прикасаться к себе.
Иногда Вера не выдерживала сроков, вызывала Алейникова по телефону.
— Не завтра, а сегодня… Там же… Не могу я, — говорила она торопливо и, не дожидаясь ответа, бросала трубку.