— Как мать-то там, в колхозе? — неожиданно спросила она, останавливаясь у калитки дома Дмитрия.
— Работает, что ж тут.
— Отец-то пишет, нет?
— Нет…
— А Семён?
— От него недавно письмо было.
— А наш батька что-то давно замолчал, — сказала мать Николая. — Уж не знаю, что и думать…
— Мало ли, — проговорил Димка успокаивающе, по-взрослому. — Там ведь так… не всегда и напишешь.
— А ты на отца всё больше становишься похожий. Я его и в таких вот годах, как твои, помню. Прямо вылитый ты. И взгляд такой же…
Димка не то чтобы знал что-либо определённое об отношениях своего отца и матери Кольки Инютина в молодости. Но по отдельным словам своих родителей, по некоторым фактам поступков и поведения обоих смутно догадывался, что Инютина эта играла тут какую-то роль и что она, кажется, принесла его матери много горя. Поэтому на последние слова Анфисы он ничего не сказал, только взглянул на неё чуть удивлённо, вопросительно. И она, взрослая женщина, смутилась, смешалась и пошла к своей калитке.
Она шла быстро, легко, по-девчоночьи, и Димке показалось, что это с ним разговаривала, стояла вот тут сейчас не тётка Анфиса, а дочь её Верка.
* * * *3-й гвардейский танковый полк, отведённый после тяжких февральско-апрельских боёв на доформировку и отдых в сожжённую немцами деревушку Тасино под Курском, в самом конце июня получил приказ выдвинуться под сельцо Фатеж, стоявшее на тихой и светлой речке Усоже.
Шоссейная дорога Курск — Орёл, содержавшаяся до войны в образцовом состоянии, сейчас была сплошь в рытвинах и ухабах, местами дорожное полотно зияло глубокими воронками. Длинная танковая колонна, двигающаяся и без того на малых оборотах, объезжая эти воронки, ещё более замедляла ход.
Стояла сушь, траки взбивали пыльную пудру, она клубами взрывалась под танковыми днищами, тугими струями хлестала во все стороны, забивала, запечатывала щели триплексов. Машины шли будто в густом молочном тумане, Семён ничего не видел, кроме мутной пелены, и, боясь врезаться в машину, идущую впереди, яростно матерился про себя.
Под Фатеж прибыли к вечеру, солнце садилось во вспучившиеся до неба пыльные облака. Семён, грязный, как трубочист, выбрался из танка, снял шлемофон и гимнастёрку, начал выколачивать из неё пыль об ствол ободранной берёзки. Рядом отряхивались, отплёвывались от пыли стрелок-радист Вахромеев, командир орудия их повидавшего виды КВ сержант Алифанов и дядя Иван, заряжающий.
— А я-то думаю, что это полк двинулся при ясном солнышке, в открытую, — проговорил Семён, кивая на серое, пыльное небо, тяжко висевшее над землёй. — А тут такая маскировка.
— Речной мятой тянет вроде. — Иван, глядя на мутное небо, принюхался, будто запахом мяты оттуда, сверху, и тянуло. — Где-то речка рядом. Умыться бы хоть. А, Егор Кузьмич?
Алифанов, маленький, плотный артиллерист с такими же усами-подковками, как у Ивана, молча поглядел на командира танка старшего лейтенанта Дедюхина, неуклюже вылезающего из люка.
— Можно, — сказал Дедюхин хмуро. — А то на чертей похожи. Только сперва машину примаскируйте.
Старший лейтенант Дедюхин был человеком грубоватым и мрачным, но в душе, как это почти всегда бывает с такими людьми, бесконечно добрым. Семён увидел его впервые под Челябинском около года назад. Он, тогда ещё младший лейтенант, шёл, тяжко ступая, вдоль строя выпускников краткосрочных курсов механиков-водителей танков, при каждом шаге тяжело выбрасывал вперёд то одну, то другую руку. Семёну показалось на миг, что, если этот хмурый человек остановится, руки его ещё будут некоторое время болтаться.
— Ты! — произнёс он неожиданно, остановившись против Семёна, ткнув в него указательным пальцем.
— Рядовой Савельев, — проговорил Семён.
— Вижу, что не генерал. Сибиряк, мне говорили?
— Так точно, товарищ младший лейтенант.
— Шагом марш за мной.
Повернулся и пошёл обратно.
Младший лейтенант Дедюхин был не молод, лет сорока, по виду из рабочих. На его груди посверкивал орден Красной Звезды, две медали. В несколько фраз он объяснил Семёну, что приехал с фронта в тыл за своим ремонтировавшимся здесь танком, «расколотым прямым попаданием сволочной фашистской авиабомбы, во время которого убило механика-водителя и Костю-заряжающего».
— Вот, теперь ещё заряжающего надо, — закончил он. — Не знаешь, где взять хорошего мужика?
— Так разве мало…
— Хе! — усмехнулся Дедюхин и грубо прибавил: — Дерьма много, да по-разному воняет… Я сам с Красноярска, весь экипаж у меня сибиряки. Железо люди! Костя тоже был с Иркутска, а не с Малаховки какой-нибудь… Был я до войны в Москве и в Малаховку ездил со знакомой одной. Дачное место. А знакомая — ух… Ну, не знаешь?
— Знаю, — сказал Семён, понявший, чего хочет этот странноватый младший лейтенант. — Сейчас пополненцы тут обучаются. Там есть такой солдат Иван Савельев… Как раз в артиллерийском полку он.
— Чего? — прищурил Дедюхин свои острые глаза.
— Это дядька мой. Не ошибётесь.
— Хм, — буркнул Дедюхин, ещё раз ободрал холодным взглядом Семёна. — Ну, я проверю. Ежели соврал и барахло вы с дядькой, шкуру с обоих спущу. Где его найти?
Неделю спустя в глухом цехе танкоремонтного завода появился Иван Савельев и, выставив сутулые плечи, постоял у стальной громадины. Танк Дедюхина КВ № 734 только что покрасили, краска уже подсохла, но ещё резко пахла. Сам Дедюхин, маленький, удивительно маленький по сравнению с этой горой железа, юрко суетился вокруг танка, гладил ладонью броню, траки, ведущие колёса, без умолку говорил, почему-то заискивающе:
— Вот она, Иван Силантьевич, а! Мамонька! Тридцать два попадания, да сволочная авиабомба ещё… А она только трещинку дала. Сейчас есть уже новые танки, тридцатьчетвёрки. Говорят, хорошие коробочки. Да видел я их, куда внучке до тётки, тётка три раза замужем была, не-ет… Соглашайся, Иван Силантьевич, соглашайся.
— Да куда мне в танкисты? И не отпустят, — произнёс Иван.
— Хе, не отпустят! Это к Дедюхину не отпустят? — Младший лейтенант, говоря это, повернулся почему-то к Семёну, и, когда поворачивался, рубиновый кубик на правой его петлице блеснул искрой в тусклом свете заводского цеха. — Он что это мне говорит? — И снова повернулся к Ивану, видно чем-то понравившемуся ему: — Кроме того, есть приказ Верховного, чтобы сын с отцом, брат с братом вместе воевали, чтоб не разлучали родственников. А делу тебя Алифанов Егор Кузьмин, командир орудия, живо обучит. У нас Егор Кузьмич — ого-го! Голова! Томский таёжник он, понял? Дело-то хитрое — взять снаряд из гнезда, сунуть в ствол, закрыть замок. Ну? Ну?
Так вот и оказались Семён с Иваном в одном танковом экипаже. Из Челябинска довезли отремонтированный КВ на железнодорожной платформе до Волги, переправились через неё, потом своим ходом добрались до села Котлубань, под которым Дедюхин разыскал свой полк. Было это в конце августа прошлого года, немцы в районе хутора Вертячего и станции Качалинской уже перешли Дон и рвались к Волге. Сутками гремела канонада, горела земля, на совхоз «Котлубань» и на станцию Качалинскую, хотя там нечего было уже бомбить, беспрерывно налетала фашистская авиация.
— Ага, Савельевы, мокро, что ли, в штанах? — весело спросил Дедюхин, когда с неба посыпались однажды бомбы чуть не в самую балку, по которой были рассредоточены замаскированные машины.
Где-то сбоку лаяли, огрызаясь, зенитки, но вражеские самолёты не обращали на них внимания, кружили и кружили над степной балкой. Страха у Семёна не было с первого часа пребывания в прифронтовой полосе, хотя всю дорогу от Челябинска до Волги он испытывал какое-то беспокойство. Он прислушивался к себе, пытаясь понять, что происходит у него в душе. «Неужели это я трушу?» — задавал он себе беспощадный вопрос, криво усмехался. И чем ближе была Волга, чем чаще проплывали мимо разбомблённые станции и посёлки, чем отчётливее ощущалось страшное дыхание войны, тем он становился как-то холоднее и спокойнее, только беспрерывно думал: а как там Наташка, как же она? Вот и в тот раз, сидя, согнувшись, в земляной щели, ощущая спиной холодок глиняной стенки, он думал о жене, вспомнил, как Наташка, когда его подхватили сильные руки и подняли в вагон, упала на пыльную землю и забилась на ней, представлял, как потом подошла к ней его мать, нагнулась и стала поднимать, а рядом то с одного, то с другого боку суетилась, наверное, Ганка.
Слова Дедюхина, их командира, оскорбили его не грубостью, а даже непонятно чем. Если бы не эти самолёты, которые не пугали, а всё сильнее раздражали его, если бы не думы о Наташке, от которых тупо постанывало в сердце, он, может, пропустил бы мимо ушей эту грубую шутку. А тут он встал, отряхнул с гимнастёрки пыль и, глядя в смеющееся лицо Дедюхина, желчно промолвил:
— Ты, командир… сам вперёд не напусти гляди.
Угловато высеченное лицо Дедюхина вытянулось, он моргнул раз-другой.
— Чего-о?! Ты… как сказал?!
— Да плюньте вы, товарищ младший лейтенант, — попробовал потушить ссору Иван, сидевший рядом.
— Молча-ать! — рявкнул Дедюхин не то на Ивана, не то на Семёна. — Родственнички…
Семён махнул рукой и пошёл вдоль окопа. Дедюхин хотел что-то ему крикнуть вслед, остановить, может быть, но то ли передумал, то ли просто пересилил себя, засопел и опустился на дно щели.
С неделю потом Дедюхин молча посапывал, отворачиваясь от Семёна, на занятиях по вождению танка и стрельбе с ходу выжимал из Семёна и Ивана, да и из остальных, по ведру пота. И наконец сказал тому же Ивану:
— Хорош… Не зря я твоего племянничка взял. Ну, да у меня глаз алмаз, как отмерю, так отрежу… Теперь, значит, оправдаете себя. Это уж скоро, через день-другой.
Через два дня полк действительно бросили в самое пекло близ хутора Вертячего…
…Плескаясь в перегревшейся мелкой речонке, заросшей по берегам удивительно свежим, неизмятым кустарником, Семён вспоминал почему-то этот свой первый бой под донским хутором Вертячим. Даже не весь бой, а всего один эпизод, который постоянно приходил ему на память и не сотрётся в ней, думал он, до конца жизни. Лощина, по которой скатывались навстречу друг другу советские и немецкие танки, была затянута утренней синеватой дымкой, и Семён думал не о смертельной опасности, а вот о таком же утреннем тумане, который, поднимаясь с Громотухи, затягивал прилегающие к ней луга, вспомнил, как Звенигора, погружённая в этот туман до половины, словно бы плывёт по нему, поблёскивая золочёными вершинами. В такие утра зверский клёв на Громотухе, интересно, как на Дону?
— Куда прёшь, куда прёшь?! — ударило по ушам, голос Дедюхина был надсажен и устал, будто он кричал до этого всю ночь напролёт. — Бок хочешь подставить, едут твою… Держи левее, прямо в лоб ему!
Семён дёрнул за рычаг, тяжкая махина послушно взяла левее.
— Так… так, прямо!
А прямо шёл приземистый немецкий танк, с приплюснутой башней, поводя из стороны в сторону пушечным стволом. «Т-3», — определил Семён сразу же марку немецкого танка, вспомнил даже красочный плакат, который висел на дощатой стенке там, в Челябинске, когда он учился на краткосрочных курсах механиков-водителей. На плакате был изображён этот самый танк в разных ракурсах.
До танка было ещё с полкилометра или чуть побольше, когда он перестал вертеть пушечным стволом, уставил его, как показалось Семёну, прямо ему в смотровую щель. Из пушечного дула пахнул дымок, совсем не опасный, однако Семён инстинктивно прикрыл глаза. Но грохота снаряда о броню не последовало, немецкий артиллерист промахнулся.
— В-вояки, в задницу вас… — опять прогремел в ушах голос Дедюхина. — А ты дуй, дуй, газу прижми! Алифанов, не стрелять, приготовься…
Эта команда «не стрелять, приготовься» немножко удивила Семёна: «Как же так? Как раз и надо бы сейчас влупить ему…»
— Понятно, — прохрипел командир орудия.
Семён совсем ничего не мог сообразить. А тут оглушительно ударило по броне, из вражеской машины снова выстрелили, этот снаряд угодил в лобовую броню, танк качнуло, в голове у Семёна зазвенело, и сквозь звон он услышал в наушниках хриплый смех Дедюхина, а потом его матерщину и слова:
— Чего хотели — КВ продырявить! Это вам не жестянка из-под помады. Не сворачивать у меня!
Это уже опять относилось к Семёну.
— Понятно, — сказал он, как и Алифанов, и почувствовал, что под шлемофоном взмокли волосы. Если танки столкнутся лоб в лоб на такой скорости, оба они расплющатся и вспыхнут, как спичечные коробки. Но к тому мгновению, как вспыхнут, в обоих танках будут лишь трупы…
— Молодец, что понятно. За понятливость нас бабы уважают. А любят за мужскую силу, хе-хе!..
Эти слова и этот смешок заставили Семёна улыбнуться. В мозгу мелькнуло: какой же он, Семён, дурак, что огрызнулся тогда на Дедюхина, ведь с ним не пропадёшь, а коли случится что… как сейчас вот может случиться… то умирать будет весело.
Мотор взревел, сотрясая стальную громадину. Танки быстро сближались. «Если счас влепит, то прямо в смотровую щель», — сверкнуло у Семёна. Было в нём будто два Семёна, один ничего уже не боялся, был лих и безрассуден, а у второго беспокойно всё-таки долбила в мозги тяжёлая, как жидкий свинец, кровь.
Между танками оставалось метров семьдесят, вот ещё меньше, ещё… По лицу Семёна грязными реками стекал пот, в голове гудело, руки вдруг противно задрожали. По ним шли какие-то конвульсии. Семён понимал, что руки сами собой готовы были рвануть рычаги, чтобы бросить тяжёлую машину в сторону, избежать смертельного столкновения.
— Прямо! — прохрипел Дедюхин, тяжко дыша и будто чувствуя состояние Семёна.
Из ствола вражеского танка опять брызнул дымок, но адского грохота по броне не последовало. «Действительно, размазня! — злорадно подумал Семён о немецком артиллеристе. — С такого расстояния промахнуться…» И он понял, что нервы у фашистских танкистов напряжены, как у него самого, до последнего предела, и ещё подумал с какой-то уверенностью, что они у них вот-вот лопнут, оборвутся. Закусив до крови губы, он бросил дико ревущую машину на пригорок, чтобы оттуда, с высоты, обрушиться всей тяжестью на фашистов, и на миг потерял танк с крестом из поля зрения. Только на миг, но когда тяжёлый КВ взлетел на пригорок, немецкой машины впереди не было.
— Ну?! — вроде бы возмущаясь, что Семён потерял немцев из виду, рявкнул в шлемофоне голос Дедюхина. И тут же Семён почувствовал, как громыхнуло их орудие.
— Молодец, Алифанов! — неожиданно вяло произнёс Дедюхин.
И Семён увидел чуть в стороне горящий немецкий танк, сразу же понял всё ясно и отчётливо, весь нехитрый расчёт Дедюхина на выигрыш. Ни 37-, ни 50-миллиметровые орудия, установленные на немецких танках, для лобовой брони КВ были не страшны, но и пушка КВ не в силах пробить квадратный стальной лоб фашистской машины, поэтому Алифанов и не стрелял. Но рано или поздно нервы гитлеровцев должны были не выдержать, и, как только это случилось, едва вражеский танк отвильнул в сторону, Алифанов, бывший начеку, влепил ему в бок, в самый упор, снаряд, в клочья разорвав гусеницы, — горящая немецкая машина крутилась на одном месте.
Когда бой кончился, над лощиной всё ещё стоял туман, он даже сделался гуще, и не сразу Семён сообразил, что теперь это не туман, а дым, стлавшийся по земле от подбитых немецких и советских танков, рассыпанных по всей низине чадящими кострами. Дедюхин приказал всем выстроиться возле машины, прошёлся взад-вперёд перед экипажем, собираясь с речью, как казалось Семёну. Но речь он не сказал, только спросил:
— А что, Иван Силантьевич, сердце уходило в пятки?
— Трудновато было, — сказал Иван, тоже грязный и потный, как все.
— Ну, война — это работка! Обвыкнется…
Руки, ноги, всё тело Семёна всё ещё гудело мелкой дрожью, он думал о том, как вываливались из подбитых горящих машин немцы в чёрных комбинезонах, кидались прочь, падали под пулемётным огнём, некоторые больше не вставали, и он, Семён, давил их, и бегущих, и уже лежащих, гусеницами, каждый раз будто слыша хруст ломаемых костей. «Разве можно к этому привыкнуть? Разве можно?!» Его вдруг замутило, он невольно прикрыл глаза и пошатнулся.
— И Савельев Семён молодцом, — услышал он голос Дедюхина. — Ещё один такой бой — и обвыкнетесь, мужички-сибирячки…
…И вот теперь Семён не только обвыкся, а как-то даже потерял раз и навсегда ощущение своего присутствия на войне, ему всё казалось, что он действительно находится на какой-то работе, утром заступил на смену — и вот всё не кончается трудовой день, а дома ждёт Наташка, тёплая, вся трепетная, и бабка Акулина ждёт, суетясь по бесконечным своим делам в комнатушке. Было потом много боёв, больших и малых, в ходе которых немцы всё оттесняли их дивизию и всю армию к железнодорожной линии Качалинская — Сталинград. Ощущение опасности как-то выветрилось, наверное, просто было некогда об этом думать, дни и ночи просто заполнились дымом и грохотом. И даже когда под сельцом Овражное их КВ подожгли, Семён не думал об опасности. Задыхаясь от дыма, чувствовал, что на спине горит ватник, и, понимая, что вот-вот может взорваться боекомплект, он бросил пылающий танк в какую-то речушку и только там вывалился из люка в ледяную воду.