Сначала немцы не могли определить, откуда же их машины расстреливают почти в упор, вертели в разные стороны стволами, лупили в каждое подозрительное место.
— Поворачивайся, Алифанов! — хрипел Дедюхин, тяжело дыша. — Вон третий справа на нас наводит! Должно, засёк…
Третий справа после двух выстрелов Алифанова окутался, как паром, белым облаком, потом из него повалил чёрный дым. Немцы полезли из люков.
— Товарищ старший лейтенант! — взмолился стрелок-радист Вахромеев.
— Молчать! Беречь патроны. Ещё пригодятся, чую… А что нам эти фрицы?
Орудие Алифанова стреляло и стреляло. Семён сперва считал выстрелы, а потом со счёта сбился.
Неожиданно по броне громыхнуло оглушительно, со звоном, звон мелкой осыпью запел в ушах Семёна и ещё не затих, как в броню ударил ещё один снаряд, порвав, кажется, перепонки, в смотровую щель влетел осколок, ударился где-то сбоку в броню и упал на колени. Семён удивился, будто это было что-то необычное, взял маленький, но тяжёлый и острый осколок железа. Он был горячим, обжигал пальцы.
Семён закрыл смотровую щель, в груди испуганно и радостно стучало: «Надо же! Ёкнуло ли у тебя сердце, Наташка?»
— Засекли, сволочи! — прокричал Дедюхин будто издалека. — Иван, с усов капает?
— Да, малость смокли, — отозвался Иван.
— Не каплями, ручьями стекает, весь замок забрызгал. — В голосе Алифанова была почему-то недовольная усмешка. — Лишь племянник его да Вахромеев сегодня вроде бы выходные… Сколько же мы, Иван Силантьевич, штучек нащёлкали?
— Не знаю… Один боекомплект подходит к концу, — доложил Иван. — Семь, что ли, танков… Или девять?
— Одиннадцать! Понял? Одиннадцать! — что есть силы заорал Дедюхин.
— Да я до десяти только не путаюсь. Сейчас попробуем двенадцатый… А чёрт, ни хрена не видно!
Действительно, от горящих танков вдоль дороги стоял густой дым, плотно закрыв неподвижные вражеские машины. Это лишало видимости и немецких артиллеристов, но танковые орудия били наугад, вокруг КВ ухали взрывы, по броне стучали комья земли.
Неожиданно на дороге поверх плотных слоёв дыма, пропоров их, взлетели огненные клинья, земля дрогнула. Потом она дрогнула ещё раз. Это рвались от собственных снарядов вражеские машины.
И вдруг укрытый в капонире КВ подбросило. Семёна сорвало с сиденья, он больно ударился плечом в правый борт. Дедюхина кинуло вниз, на боеукладку, на него упал Иван, на них посыпались из гнёзд пулемётные магазины, вещевые мешки… Вахромеев оказался под сиденьем заряжающего. Один Алифанов вроде не пострадал, он вытащил Вахромеева, по виску которого текла струйка крови, затряс его.
— Вахромеев, Вахромеев?!
— Ну? — открыл тот глаза.
— Ты живой?
— Кто же его знает… Глаза сильно щиплет.
Дедюхин и Иван, потирая ушибленные места, поднялись.
— Бомбой это нас… Чуть не прямое попадание, — проговорил Иван, вытирая мокрое и чёрное лицо. — Случайно, может?
— Кой чёрт! Сообщили об нас самолётам по рации, видать, в бога их… — Дедюхин крепко выругался. — Начадили тут.
В танке действительно было сизо от дыма, и Вахромеев, будто виноватый в этом, сказал:
— Стреляли же. К пушке вон не притронуться, аж краска отстала…
Ещё ударил в башню снаряд, броневая окалина брызнула Алифанову в лицо, и тот пробурчал добродушно, будто осуждая ребячье озорство:
— Черти…
Раз за разом, сотрясая землю, рвались бомбы то совсем почти рядом, то чуть подальше.
— Весь курган разроют, мешает он им, — проговорил Дедюхин. И крикнул Вахромееву: — Что там наши-то? Доложи об обстановке, попробуй связаться… Скажи, что одиннадцать танков подбили… Ну, все по местам. Ты как, Семён?
— Ничего, — ответил тот, взбираясь на своё место.
* * * *Вахромеев погиб первым.
…Когда осколком не то бомбы, не то снаряда заклинило башню, Дедюхин, будто сам не понимая этого, выслушал сообщение Алифанова терпеливо и сказал:
— А вы говорили — на тридцатьчетвёрку надо… Ни один же снаряд броню не прожёг! — И он хлопнул по стальной стене.
— У тридцатьчетвёрок броня не слабже.
— Что вы понимаете! — прикрикнул Дедюхин, недовольный даже такой косвенной защитой тридцатьчетвёрки и, значит, умалением каких-то достоинств любезных его сердцу танков типа КВ. — Вы что, не убедились?
— Ладно вам! — прикрикнул вдруг Вахромеев, словно был старшим. — Надо выползать из этой норы.
— Савельев, что там у тебя? — опять прокричал Дедюхин. — Заведёшь?
— Должна завестись старая развалина, — ответил Семён почему-то дерзко. — КВ же, не тридцатьчетвёрка…
— Получишь у меня взбучку… после боя! — пригрозил Дедюхин, надрывая голос, чтобы перекричать грохот автоматных пуль в броню.
Танковые орудия противника били теперь редко, из девятнадцати вражеских машин на дороге стреляли только три, остальные горели или просто молчали, покинутые экипажами. Немецкие танкисты поливали неподвижно стоящий в капонире КВ из автоматов, подползая всё ближе. Дедюхин и все остальные понимали, что теперь фашисты, приблизившись к танку, могут подорвать гусеницу или зажечь машину. Вахромеев, чёрный, как чёрт, от броневой окалины и порохового дыма, остервенело бил из пулемёта, прижимая немецких танкистов к земле. Но Дедюхин и все остальные также понимали, что, пока бьют орудия, а самолёты сверху беспрестанно сыплют страшный груз, немцы на холм, под свои снаряды и бомбы, не полезут. Стреляли и бомбили по-прежнему наугад, потому что холм с приткнувшимся к нему советским танком был покрыт плотными клубами дыма и пыли, он извергался, как вулкан, от взрывов, камни и комья земли беспрестанно взлетали вверх.
— Чёрт, ничего же не видно! Ты слышишь, Дедюхин? — прохрипел Вахромеев так, будто в этом был виноват командир танка.
И после этого вскрика мгновенно умолкли взрывы бомб и снарядов, перестали даже стрелять из автоматов. Наступила тишина, она была так неожиданна, что оглушила, будто прямо в башню ударила бомба. Машина лишь чуть подрагивала — это работал мотор на малых оборотах.
— Понятно, — произнёс Дедюхин и визгливо рассмеялся. — Не думаю, чтобы они думали, что подбили нас, они думают теперь-то подобраться вплотную, чтобы подбить…
Заковыристый оборот командира был понятен всем. Семён знал, какая команда последует вслед за этим, открыл смотровые щели, плотно взялся за рычаги и прибавил оборотов. «Сейчас по щелям и начнут лупить из автоматов», — острым холодом резануло в мозгу. Но эта мысль держалась только мгновение, она исчезла, как только раздался голос Дедюхина:
— Поехали! Савельев, вместо хобота у нас палка теперь, ты это помни… Сразу направо давай, там увидим. Жми!
Семёну всё было понятно, кроме одного — куда вести машину. Да этого ни Дедюхин, ни кто-либо другой из экипажа сейчас не знали.
Танк тяжело, как проснувшийся медведь из берлоги, вылез из земляного укрытия. Семён сразу взял вправо. Впереди ничего, кроме стлавшегося по земле дыма, не было видно. Дым этот хлопьями, как вата, валялся меж низкорослых кустарников. Едва танк пополз из капонира, сразу затрещали о броню автоматные пули, не затрещали, а просто как-то глуховато и безобидно зашелестели, и Семён не думал уже, что какая-то свинцовая струйка может брызнуть в смотровую щель и прожечь его насквозь: он, чуть улыбаясь, представлял почему-то, как автоматные пули-струйки плющатся о броню и бессильно осыпаются вниз, словно подсолнечная шелуха. И ещё он думал, что танк — это всё-таки танк, стальной гроб, как называют его многие, да и сами танкисты, но этот гроб надо ещё расколоть. Неожиданно дымное облако оборвалось, танк вылетел на чистое пространство, на котором стояла брошенная немецкая кухня, а метрах в тридцати за нею окапывалось какое-то подразделение немцев.
— А-а! — заорал Дедюхин торжествующе. — Савельев, вдоль окопчиков!
Семён бросил машину вперёд, развернул танк и погнал вдоль только-только начатой траншеи. Конец траншеи уходил вдаль, в дым, по разные стороны от неё брызнули немцы. Они бежали полусогнувшись, будто по дну воображаемого окопа, боясь распрямиться во весь рост. Многие падали под пулемётными очередями Вахромеева, задние перепрыгивали через них. «Как крысы», — подумал Семён, хотя на крыс убегающие немцы были похожи меньше всего. Сжав зубы, он прибавлял и прибавлял оборотов, пытаясь нагнать двух рослых немцев, бежавших почему-то рядом. Он знал, что им никуда от смерти теперь не деться, что он сейчас их сомнёт, раздавит…
Танк нагнал немцев у края качающейся дымной стены, один из фашистов, тонколицый, со взмокшими волосами, обернулся, поднял руки, будто сдавался, лицо его было совсем близко от Семёна, он видел его вылезающие от понимания неотвратимой смерти глаза, другой же фашист, горбом выгнув спину, прыгал вперёд из последних сил, как задыхающийся заяц.
Танк смял первого немца, даже не покачнувшись. Второй попал под гусеницу спиной, она у него будто треснула, Семён будто расслышал этот треск…
— Справа пушки. Води-итель! — заорал вдруг Алифанов.
Семён мгновенно отреагировал, двинул сразу оба рычага. Вспахав землю, танк развернулся на месте. И Семён увидел впереди четыре противотанковых орудия. Два были прицеплены к тягачам, их спешно расцепляли, а два других были поставлены стволами в противоположную сторону. Семён даже улыбнулся от предчувствия такой лёгкой добычи, Алифанов их успеет расстрелять в две-три минуты с ходу. Он как-то забыл, что башня заклинена, что ствол орудия превратился в торчащее бревно, которое, правда, могло перемещаться сверху вниз. Орудие действительно ударило прямой наводкой, одна вражеская пушка опрокинулась, как игрушечная.
— Вперёд теперь! Вперё-од! — задышал в уши Дедюхин.
Семён до отказа выжал газ, танк ринулся на вторую пушку, которую немцы успели почти развернуть.
— Осталось четыре снаряда, — вдруг раздался трезвый и спокойный голос Ивана Савельева.
«А горючее?!» — прожгло Семёна, он глянул на прибор.
— Бей!
Выстрела Семён не услышал, только видел, как вздыбилась под второй вражеской пушкой земля и как на чёрной подушке приподнялось орудие и в эту подушку же провалилось.
— Товарищ старший лейтенант! Горючее на исходе!
— Чего орёшь? Знаю, — сказал Дедюхин. И, помолчав, спросил: — На сколько хватит?
— Километров на двадцать…
— Ясно, — усмехнулся в шлемофоне Дедюхин. — Тут где-то деревня Соборовка должна быть…
— Вань, ты выйди, спроси дорогу, — насмешливо посоветовал стрелок-радист.
Это были последние слова Вахромеева.
— Позубоскаль у меня! — разозлился Дедюхин, не зная, что стрелок-радист уже мёртв и ничего не слышит. — Напитался безобразиями от Капитолины своей… Ну-ка, бросай пулемёт, попытайся вызвать кого… Может, кто знает, что там, в Соборовке? Вахромеев… Вахромеев!
Но Вахромеев молчал. Пуля ударила ему прямо в лоб. Он немного сполз с сиденья. Кровь двумя струйками сочилась по лбу, капала с грязных бровей на щёки. Но этого никто из экипажа не видел.
* * * *…Соборовка была на виду, за худым лесочком, она вся горела, по окраинам деревни стояли особенно высокие и чёрные космы дыма. Закручиваясь жгутами, они словно ввинчивались в дымное марево, расползшееся по всему небу.
— А если там немцы, товарищ старший лейтенант? — прокричал Семён, припав к смотровой щели.
Грязный и едкий пот застилал глаза, хотелось сбросить шлемофон к чёртовой матери или хотя бы вытереть глаза какой-нибудь промасленной тряпкой, но сделать было нельзя ни того, ни другого. Танк летел в низину по разрытой снарядами земле, на которой не было живого места, нырял в ямины и с рёвом вылетал оттуда, чтобы снова ткнуться в рытвину.
— На сколько ходу горючего-то?
— Совсем уже нет. На этом самом пару едем, который воздух портит…
— Ну вот, а тут авось… Не должны бы они её взять.
— Вы ж с командиром полка говорили. На Ольховатку раз прут…
— Соборовку они, может, и обошли, а взять не могли, по-моему, — сказал Дедюхин упрямо. — Эх, Вахромеев! Что Капитолина-то скажет теперь, а, Семён?
Семён хотел что-то ответить — что, мол, тут скажешь, да и самим ещё надо выжить, — как вдруг мотор, захлебнувшись, почихал и умолк. Тяжёлый танк словно врезался в тугую резиновую стену, стена спружинила, но выдержала, стальная громадина прорвать её не смогла — не хватило силы — и остановилась. Семён качнулся вперёд.
— Горючее кончилось! — прокричал он, задыхаясь.
— Самолё-от! «Ю-юнкерс»! — ударил по ушам чей-то незнакомый голос так, что в голове зазвенело. Семён не сразу и разобрал, что это кричит дядя Иван. В эти секунды он всё ещё думал почему-то о Капитолине, вдруг отчётливо вспомнил, как она, опустив голову, смущаясь, но с нотками радости в голосе произнесла недавно: «Вахромейчик меня вроде зарядил наконец-то». И у него мелькнуло: «А что, если и Олька… если я её тоже, как Вахромейчик? А Наташка ничего не знает…»
Рядом что-то ухнуло — точно глыба земли отвалилась и упала глубоко вниз. Звук был глухой, нестрашный и что-то напоминал. И Семён в следующее мгновение вспомнил — что. Километрах в семи от Шантары вниз по течению Громотухи был высокий, тридцатиметровый глинистый яр. Вешние воды с каждым годом подмывали его всё сильнее. На кромку яра выходить было опасно, она была вся в трещинах, многопудовые глыбины земли время от времени отламывались и падали вниз, в воду. И всё-таки в детстве Семён любил туда ходить. Было до жути интересно глянуть с яра вниз, на грозно бурлящую далеко внизу Громотуху. А ещё интереснее было найти отслоившуюся уже от кромки яра земляную глыбину, которую удерживали только травяные корешки. Если тронуть ногой такую глыбину, она угрожающе качнётся. И часто Семён, стоя одной ногой на более или менее надёжной кромке яра, другой упирался в трещину и, рискуя сорваться вниз и сломать шею, раскачивал отслоившуюся земляную глыбу до тех пор, пока травяные корешки не обрывались и тяжёлый, центнера в полтора, а то и больше, кусок глины не летел вниз. Через какие-то секунды снизу доносился глухой и тяжкий звук, похожий на взрыв. «Он походил вот на такой же, как этот», — мелькнуло у Семёна, но в следующее мгновение в шлемофоне кто-то тяжко задышал, захрипел: «Кузьмич… Кузьмич…», а танк стал наполняться едким дымом.
— Горим! Спокойно, товарищи… Командира убило. Слушай мою команду…
Это, задыхаясь, проговорил Алифанов, но команды никакой не последовало, а может, Семён её просто не расслышал. Со скрежетом откинулась крышка люка, и тотчас по броне начали хлестать автоматные очереди. Дым в танке становился гуще, Семёна давило удушье, и он будто чувствовал, как накаляется броня. «Остались или нет у Алифанова ещё снаряды? — подумал Семён тревожно. — Ведь рванёт… Кажется, не осталось… И горючего нет».
Эта мысль почему-то успокоила, будто немецкие автоматчики, поливающие огнём неподвижный горящий танк, никакой опасности уже не представляли, как и сам пожар. Ныло только у Семёна сердце, тупо стучало в мозгу: «Вот и Дедюхина… Вот и Дедюхина…»
По броне кто-то снаружи застучал, и как из-под земли донёсся раздражённый голос Алифанова:
— Савельев! Водитель… Выходи!
— Сёмка, ты живой аль нет? Сёмка-а!
Как он вывалился из люка и оказался на земле, у полузасыпанной траншеи, Семён уже не помнил. Он очнулся от раздирающей боли в лёгких, открыл глаза и увидел склонившегося над ним дядю Ивана.
— Ну-ну?! — кричал тот, грязный, с разорванной на плече гимнастёркой, которая висела чёрными, в засохшей крови, клочьями, и страшно сверкал глазами.
— Воздух… Голова от него кружится, — проговорил Семён с жалкой и виноватой улыбкой.
Возле самого лица Семёна лежали ноги Алифанова, они шевелились, упирались в землю носками заляпанных артиллерийской смазкой сапог. Командир орудия бил из ручного пулемёта куда-то в дымную мглу, стелившуюся низко по земле, вдоль невысоких кустарников. Семён увидел в этой мгле неясные фигуры, которые то возникали, то исчезали, и понял — это приближаются перебежками немцы. «Вот и Дедюхина… Вахромеева… А теперь и нас всех…» — пронеслось у него в мозгу и словно что-то окончательно продуло там. Он резко перевернулся со спины на живот, обнаружив, что в руках у него автомат. Вываливаясь из танка, он, видимо, машинально схватил оружие. Когда в дыму замаячили две вражеские фигуры в касках, Семён полоснул по ним длинной очередью. Фигуры исчезли. Немцы то ли были убиты, то ли просто прижались к земле — понять было нельзя.