В общежитии круглосуточно дежурил наряд из самих же участников парада. Дежурили только рядовые, сержанты и младшие офицеры. От этих обязанностей был освобожден старший командный состав. У ворот, в проходной несли службу солдаты, они были связаны телефонами со всеми помещениями.
К фронтовикам приходили друзья, знакомые, родственники, по цепочке внутренней службы от проходной летел вызов и быстро находил того, к кому пришли гости. К Ромашкину никто не приходил. В первый же день послал матери телеграмму: «Приезжай, где-нибудь устрою тебя на жилье, посмотришь Москву, целый месяц побудем вместе».
Ежедневно сводный полк занимался тренировками, подготовкой к параду.
А вечерами после строевых занятий участников парада приглашали на встречи с рабочими, студентами, школьниками.
Однажды Ромашкина и Пряхина попросили выступить в школе. Ученики, одетые в белые рубашки с красными галстуками, встретили гостей во дворе. Преподнесли букеты, окружили шумной гурьбой и повели в зал.
Первым выступал капитан Ромашкин. Ребята притихли. Сотни глаз пытливо и восторженно глядели на Василия. А он смотрел на старшеклассников и думал: «Совсем недавно я был таким, как они. О чем же рассказать? О том, как рухнули мои представления о войне? О том, что всегда было страшно на заданиях?.. Но разве можно такое рассказывать с трибуны? У ребят вон как глаза горят! Они жаждут услышать о геройстве и мужестве. Так что же, приукрасить? Соврать? Это совсем нехорошо. Но что же делать, я ведь не совершал никаких подвигов». Все же Ромашкин нашел выход – необязательно говорить о себе! Разве мало во взводе было храбрых ребят? И он рассказал о Косте Королевиче, Коноплеве, Жене Початкине. Когда закончил, ребята долго били в ладоши. Потом подняла руку девочка с косичками, в белом фартучке, заливаясь румянцем, она попросила:
– Расскажите, пожалуйста, что-нибудь о себе.
Ромашкин опять растерялся, стал смущенно мямлить:
– Я, собственно, ничего особенного не совершил. Воевал, как все…
Василия выручил директор школы:
– Товарищ капитан, конечно, скромничает. Столько наград – и ничего не сделал! Вы, наверное, экономите время для вашего соратника. Спасибо вам, товарищ капитан, за интересный рассказ. Послушаем теперь Героя Советского Союза товарища Пряхина!
Василий понимал состояние Кузьмы, сочувствовал однополчанину.
Пряхин пылал так, что с лица исчезли веснушки. Он откашлялся и, стараясь выглядеть спокойным, сбивчиво заговорил:
– Воевать, товарищи, оказывается, легче, чем про это рассказывать…
Зал отозвался доброжелательным смешком.
– Я ведь тоже, как сказал товарищ капитан, особых подвигов не совершал. На Днепре мне Золотую Звезду дали. Одним из первых переплыл, вот и дали.
Ромашкин вспоминал, какой ад был на плацдарме, как они, по несколько раз раненные, отбивали наседающих фашистов, обеспечивая переправу полка. Вот бы показать ребятам Кузьму Пряхина в том бою! У Василия зазвучал в ушах срывающийся на фальцет мальчишеский голос Кузьмы – так он тогда командовал, стараясь перекричать грохот боя.
И вот стоит Кузьма, ярко освещенный электрическим светом, Золотая Звезда и ордена сверкают на его груди, а рассказывает он так скупо и неинтересно, просто невозможно слушать. Василию хотелось вскочить и поведать ребятам, какой отчаянный и бесстрашный парень Кузьма Пряхин. Удерживала лишь напряженная тишина в зале. «Слушают – значит нравится».
– После Днепра война пошла веселее, – рассказывал Пряхин. – Верите ли, до самого Кёнигсберга лопату из чехла не вынимал, ни одного окопа в полный профиль не отрыл. Все в отбитых у фашистов сидел. Раньше, бывало, пока оборону прорвем, карта у командира роты капитана Куржакова на всех сгибах протрется. А тут пошло – не успевают новые листы раздать, а мы уже прошли эту местность.
«Не то говоришь, Кузьма, – думал Ромашкин. – Покажется ребятам война веселым, легким делом. И я не о том говорил, надо бы сказать, как гитлеровцы госпиталь разгромили, как тетю Маню, врачей убили, как могилу отца тяжело увидеть. О том, что от Москвы до самого Берлина – сплошное пожарище, трубы от печей да головешки, наши братские могилы и рвы с расстрелянными мирными жителями». Василий смотрел на празднично украшенный зал, на легкие белые рубашечки, алые галстуки, счастливые лица ребят. «А нужно ли им об этом рассказывать? Зачем омрачать их веселые, чистые души? Им хочется услышать о подвигах. А на войне ведь не думают о них, даже свершая их, не думают. Что же получится, мы прошли через одну войну, а им будем рассказывать про другую? Не дело это. Эх, жаль нет Андрея Даниловича Гарбуза, он бы во всем разобрался, разъяснил, что к чему».
Рассказ Пряхина ребятам понравился, они долго аплодировали. Потом та же девочка с косичками спросила:
– Скажите, правда ли, что умирающие на поле боя перед смертью шепчут имена любимых?
Ребята и даже педагоги неодобрительно зашикали на девочку.
– Нашла о чем спросить!
– А я хочу знать. Я об этом в книге читала, – смущенно защищалась девочка.
Кузьма ответил не сразу, подумал, потом сказал:
– Как тебе объяснить, милая, не знаю. Умирают люди на войне просто: ударила пуля или осколок – и упал человек. А мы дальше идем вперед. Нам останавливаться нельзя. Что говорят люди перед смертью, мы не слышим… Одно знаю точно – лозунгов и всяких речей, как это в кино показывают, они не произносят. Вот у меня на руках друг умирал, пожилой человек, бороду носил, а пришел конец – маму позвал. «Больно, – говорит, – мне, маманя». На том и погас.
Школьники проводили фронтовиков до ворот, целые охапки цветов надарили. Всю дорогу Василий и Кузьма раздавали эти букетики – кондукторшам в троллейбусе, девушкам в метро, милиционершам.
Василий очень остро ощутил сладость простой мирной жизни: улица, ходят люди, мчатся автомобили и трамваи, казалось бы, ничего особенного, обычная будничная суета, но как она прекрасна! Как приятно видеть все это, ходить в полный рост среди людей, не опасаясь ни пуль, ни снарядов. Какое, оказывается, простое и непритязательное человеческое счастье.
Ночью полк разбудили дневальные. Именно разбудили, а не подняли по тревоге. Спокойно, негромко скомандовали:
– Подъем! Вставайте, товарищи. Будет генеральная репетиция.
Ночные подъемы прежде всегда происходили по взвинчивающему, будоражащему призыву: «В ружье!» Сегодня не надо было спешить, но срабатывала годами выработанная привычка: одевались быстро, бежали к умывальникам. Через несколько минут вce были готовы. Собрались во дворе, а времени до построения осталось еще много. Закурили. Посмеиваясь, Кузьма сказал:
– Так вот и дома ночью толкнет жинка в бок, а ты первым делом в сапоги вскочишь!
Москва спала. Тихая, умиротворенная. Лампочки светились, убегая вдаль, вдоль тротуаров. «Как трассирующие пулеметные очереди, – подумал, глядя на них, Василий. – А круглые пятна света на дороге похожи на воронки, только белые… Так и буду, наверное, всю жизнь войну вспоминать».
Хотел Василий прогнать навязчивые фронтовые сравнения, но куда от них денешься, уж так устроен человек – все видит через свое прошлое, пережитое. Глядел Ромашкин на красивые высокие дома, широкие подметенные улицы, а вспоминались те, по которым шел на парад в сорок первом: скорбные улочки, холод, мрак, окна, заклеенные белыми бумажными крестами, дробный стук промерзших подметок по мостовой.
Вдали над входом в метро засияла большая красная буква «М». И тут же встала перед глазами Василия другая «М» – синяя, и вспомнились слова Карапетяна: это для маскировки, чтобы немецкие летчики не видели. До войны эти буквы были красные. И вот она, та алая, сияющая буква «М».
Генеральная репетиция парада проводилась на Центральном аэродроме, что на Ленинградском шоссе. Асфальтированное поле размечено белыми линиями с точным соблюдением размеров Красной площади. Красными флажками на деревянных стойках были обозначены мавзолей, ГУМ, Исторический музей, собор Василия Блаженного.
Войска, генералы перед строем, командующий и принимающий парад освещены ярким белым светом прожекторов. Под прямым ударом из лучей вспыхивали белым огнем ордена, медали, никелированные ножны генеральских шашек.
Когда рассвело, принялись за дело фотографы и кинооператоры, они сновали между рядами, выбирали особенно колоритных фронтовиков, благо было из кого выбирать, каждый сиял целым «иконостасом» наград.
Вдруг Ромашкину показалось знакомым лицо одного невысокого журналиста. Он был в очках с толстой роговой оправой. «Гдe я его видел? – припоминал Василий. – На кого-то похож? Такого очкарика вроде бы не встречал. Да и всего-то в жизни знал одного журналиста – Птицына. Того, что с нами ходил на задание и был ранен. Но тот был без очков и, наверное, умер… И все же…»
– Товарищ, вы не Птицын?
– Ромашкин! – воскликнул очкарик и тут же обнял Василия. – Живой?
– Я-то жив, а вы как выцарапались?
– Обошлось. Читали заметку?
– Спасибо. Каждый разведчик на память сохранил.
– Боюсь спрашивать – не все, наверное, дожили до победы?
– Не все. – Василий рассказал о тех, кто погиб.
– Я ведь тогда случайно остался жив, – пояснил Птицын, – и не только потому, что был ранен в живот. По дороге в ваш полк разбились очки, запасных не было. Возвращаться время не позволяло. Я с вами почти слепой мотался. Ни черта не видел!
– Когда отбивали фашистов, тех, что сбоку к нам в траншею влетели – помните? – я заметил, уж очень вы по-учебному стреляли: одну руку назад, другую, с пистолетом, далеко вперед, прямо как в тире!
Птицын смеялся.
– Вот-вот. Гитлеровцы у меня в глазах, словно тени, мелькали, почти наугад стрелял.
– Как же вы отважились идти без очков с нами?
– Материал нужен был срочно. На войне каждый по-своему рискует. Запишите мой телефон, адрес. Встретимся, поговорим. Я ведь москвич.
Василий записал, а Птицын все не уходил, рассказывал:
– Я часто вспоминал о вас. Хотел разыскать, но не знал полевой почты. После ранения здесь, в Москве лечился. Знаете, что я сейчас вспоминаю?
– Конечно, нет. Столько было за эти годы!
– Видится мне парад сорок первого. Снег падает. Суровые лица, настроение тяжелое. Хочу написать статью – сравнить тот и этот парады.
– Я тоже тогда был на площади.
– Это же здорово! Может, я и возьму за основу ваши переживания – тогда и теперь?
– Только не это! – воскликнул Ромашкин, вспомнив, как стесненно чувствовал себя при каждой просьбе рассказать о фронтовых делах. Желая уйти от этой затеи, Василий перевел разговор на другое: – Вы знаете, у меня тогда даже неприятность произошла.
– Какая?
– Собственно, не на параде, а позже, в госпитале. Смотрел я кинохронику и заметил, что снежинки перед Сталиным не летят и пар у него изо рта не идет, а ведь в тот день мороз был. Вот я возьми и скажи об этом. Чуть политическое дело не пришили. Даже потом не раз припоминали.
– А что же тут политического?
– Не знаю.
– Тем более что вы правы. Я эту историю хорошо помню. Мы, журналисты, всегда знаем больше других. Тогда ведь что было. Парад готовили втайне. Чтобы немцы авиацией не смогли помешать, Сталин разрешил включить радиостанции только тогда, когда начал речь. И кинооператоры приехали с опозданием, их поздно оповестили. Сталин почти половину речи произнес, когда они прибыли. Доложили после парада об этом Сталину. Боялись, конечно, но все же доложили. Согласился Сталин повторить речь перед киноаппаратом. Снимали его в Кремле, в помещении. Так что вы абсолютно правы и еще раз проявили наблюдательность разведчика.
Птицын и о предстоящем параде знал то, что не многим было известно. Ромашкин спросил его:
– Почему Парад Победы назначили на двадцать четвертое июня? Мне кажется, более логично было бы проводить сегодня, двадцать второго июня, в день начала войны.
– Идет Сессия Верховного Совета, решили не прерывать ее работу, сейчас, сами понимаете, народно-хозяйственные заботы на первом плане. Война, победа – уже история.
Ромашкин не раз думал: в каком порядке пойдут фронты, кому будет предоставлена честь открыть Парад Победы?
– Наверное, первыми пойдут те, кто брал Берлин, – 1-й и 2-й Белорусские, 1-й Украинский фронты? А вот из них кому отдадут предпочтение?
Птицын знал и это:
– Разные варианты предлагались. Но трудно сказать, какое сражение было решающим: битва под Москвой, за Сталинград, под Курском или взятие Берлина? Да и другие баталии не менее значительны. Ну хотя бы освобождение Кавказа, оборона Ленинграда. Да мало ли! Генеральный штаб решил мудро. Пойдут, как и полагается в военном строю, с правого фланга. Каким было построение действующей армии? Правый фланг у Северного моря, левый – у Черного; так и пойдут: Карельский фронт, Ленинградский, Прибалтийский и так далее.
– Хорошо придумали, никому не обидно. – Ромашкин показал на строй рослых солдат, которые на тренировки ходили после всех фронтов. – А что это за ребята? Какие-то палки у них в руках. Несут, несут, потом швыряют эти палки на землю и дальше шагают.
Птицын улыбнулся, за толстыми стеклами очков глаза весело сверкнули.
– Этого я вам не скажу! Знаю, но не скажу. Пусть будет сюрпризом. Ну, мне надо работать. Надеюсь скоро увидеть вас. Звоните и приходите ко мне домой в любое время без всяких церемоний. – Птицын задержал руку Василия, склонил голову немного набок, тепло сказал: – Ведь мы фронтовые друзья, это очень многое значит!
* * *И вот настал день Парада Победы. До этого стояла теплая солнечная погода, а 24 июня небо затянули хмурые тучи, моросил мелкий дождь. Но это не испортило праздника.
Василий стоял в строю, слушал мелодичный перезвон курантов, и опять его охватило ощущение поступи истории. Казалось, совсем недавно стоял он здесь, на белой, будто седой от горя и потрясения площади, припорошенной снегом. Где-то рядом, обложив Москву с трех сторон, рвались к ней фашисты. Неистовствовал в Берлине Гитлер, узнав о параде. И вот нет ни Гитлера, ни его армии. Прохладный дождичек освежает лицо. Спокойно и радостно на душе. Легко дышится свежим воздухом, очищенным летней влагой. И все же немного грустно: суровое небо, отдаленное ворчание грома напоминают о войне, о тех, кто никогда уже не встанет рядом.
На трибунах, усеянных блестящими, мокрыми зонтиками, плотно стояли москвичи и гости.
В 9 часов 55 минут на мавзолей поднялись члены правительства, трибуны встретили их аплодисментами.
Переливисто прозвенели куранты. Командующий парадом – ордена закрывали грудь, как золотой кольчугой, – маршал Рокоссовский подал команду: «Парад, смирно!» – и, пустив коня красивой рысью, поскакал навстречу принимающему парад маршалу Жукову, который выезжал на белом коне из-под арки Спасской башни. Оба маршала сидели на конях, как истинные кавалеристы – развернута грудь, прямая спина, гордо вскинута голова.
Маршалы объехали сначала полки действующей армии, потом академии и училища. Красивые лошади нетерпеливо перебирали ногами, когда их останавливали перед строем. Жуков здоровался и поздравлял с победой соратников по оружию. Он знал в лицо многих генералов, а его уж, конечно, знали все.
Жуков подъехал к полку 1-го Белорусского фронта, и Ромашкин увидел, что маршал сдержанно улыбается, как строгий, но добрый наставник, знающий и слабости, и достоинства своих питомцев. Белый конь, видно, горячий и возбужденный, покорялся твердой руке маршала, стоял на месте, но мышцы играли от нетерпения под его шелковистой шкурой, ноздри раздувались. В агатовых глазах блестел не то огонь, не то отражение сияющего орденами строя.
Когда Жуков объехал войска и поднялся к микрофонам, чтобы произнести речь, оркестр – в нем было почти полторы тысячи музыкантов – исполнил гимн Глинки «Славься, русский народ!».
Фанфары оповестили: «Слушайте все!» – и маршал начал речь. Он говорил, не торопясь, веско, твердым командирским голосом, каким, наверное, отдавал приказы в годы минувших сражений. Он говорил о суровых днях войны, о доблести советских воинов, о стойкости тружеников тыла.