Угол моего зрения замыкался между командиром отделения и старшиной роты, о котором я расскажу немного позднее. Даже взводный лейтенант Березкин, самый рядовой офицер, казался мне фигурой значительной. Ведь обратиться к нему я мог лишь с разрешения командира отделения.
Человеку далекому от армии невозможно ясно и глубоко представить себе солдатскую жизнь, как, предположим, невозможно представить любовь человеку черствому, никогда никого не любившему. Одним служба кажется чем-то серым и мрачным, другим — боевой выучкой и парадами. Я и сам не берусь определить солдатскую жизнь одним словом, но могу утверждать, что в ней, точно в калейдоскопе, встречаются самые неожиданные цвета и оттенки: от радостных до самых печальных.
Запомнилось одно чрезвычайное происшествие. Грянуло оно на втором месяце нашего пребывания в части.
В воскресенье проводился полковой лыжный кросс, причем для нас, новичков, дистанция была облегченная — пять километров. Старослужащие стартовали по другому марш руту, более сложному— через лес до Рыбьего озера и возвращались по главной дороге. Эту дорогу к полку называли «окном в Европу». Она связывала гарнизон с большой землей. По ней поступали новая техника, боеприпасы, продукты. Приезжали молодые солдаты, убывали домой отслужившие положенный срок. Дорога была красивая, и, как я убедился позднее, красивая не только зимой, но и весной, летом и особенно осенью, когда с тихим шелестом кувыркаются листья. Березы делаются золотыми, осины лиловыми, а елки остаются темно-зелеными. И кусты малины провожают дорогу до самой станции.
Это осенью…
А в день кросса дорога была гладкой, в бензиновых пятнах. Глубокие сугробы обнимали ее. На дороге, возле магазина Военторга, трепыхалась узкая ленточка, а выше — полотнище с надписью: «Финиш».
Большой широкоскулый сержант, уроженец Бурят-Монголии, пришел первым. Командир полка пожал ему руку и вручил кубок.
На другой день распространился слух, что сержант пропал. Поехал в увольнение на лыжах к девушке, которая проживала на станции, но к сроку не вернулся. Некоторые солдаты и сержанты полагали, что чемпион выпил лишнее, загулял и забыл, что служба ждет. Но когда к девушке приехал посланный на розыски офицер, он узнал: сержанта у нее нет. Сержант ушел в ту же ночь обратно в полк.
Стали искать его в лесу. Всем полком. Шли в пяти-шести метрах друг от друга. Потом Мишка крикнул:
— Смотри! Тут кто-то есть!
Было похоже, что лежит накрытое снегом бревно, на которое напялили ботинки. Отсюда виднелась крыша нашей казармы. Сержант замерз тогда, когда до спасения оставалось сто восемьдесят три метра.
Приезжали специально люди из округа. Картина, которую они установили, была примерно следующей… Сержант пустился в дорогу, будучи в нетрезвом виде. Торопился. И чтобы сократить путь, оставил дорогу и пошел лесом. Заблудился. Сломал одну лыжу. Провалился в ручей. Промокли ноги. Он пытался разжечь костер, но почему-то не смог. Тогда он пошел на одной лыже. Неуверенность в направлении заставила его долго петлять у гарнизона. Он трижды был в двадцати метрах от дороги, но потом опять сворачивал в глубь леса. Обессилевший, он уснул и замерз.
Сержант сам виноват в своей гибели… Мы это понимали. Но все равно было немножко жутко от сознания того, что лес, который мы знали лишь с одной, внешней стороны (красивый лес!), оказался жестоким и коварным.
К счастью, происшествия подобные случались крайне редко. Гораздо реже, чем в гражданской жизни. У нас были другие заботы. Свои, солдатские!
Дом на Садовой
Мы часто собирались в курилке, где стоял вместительный ящик с махоркой. И рассказывали разные истории из «гражданки». Истории выдавались такие, что порою трудно было отличить правду от вымысла, да мы и не пытались это делать и были благодарны рассказчикам, как дети за сказку.
Если приходилось говорить мне, то я всегда начинал с экзаменов в МГУ, со злосчастного компаса и непослушной стрелки — с печального события, когда старик поставил мне тройку.
Двадцать три балла оказались не проходными. На Сретенке мне попался военкомат. Я пришел к начальнику 2-й части и сказал, что хочу в армию. Это была правда. Святая. Домой я не хотел!
Симпатичный капитан, разглядывая меня, понимающе спросил:
— Куда поступал?
— В МГУ.
— Ясно…
И тут объяснил, что не может выполнить мою просьбу. На действительную службу призывают по месту жительства. Но выход есть. Не закрыта разнарядка в два училища. В Ленинградское пехотное. И в пожарное Красносельское.
— Подумай, — сказал он.
Я повторил, что мне бы лучше солдатом.
— Подумай, — улыбнулся он. Ему нужно было обеспечить разнарядку.
Я выкурил сигарету и выбрал пехотное… Через день получил воинское предписание, проездные документы, суточные…
Поздно ночью я уехал из Москвы пассажирским поездом, в общем вагоне. На полке, самой верхней, багажной, где я лежал, было душно. Кто-то пытался водрузить мне на ноги детскую коляску. Я чертыхался, потом уснул… Спал неудобно. Утром выяснилось, что я все-таки делил полку с коляской.
Достав из чемодана полотенце, спрыгнул вниз. У туалета торчала очередь. Решил, что умоюсь где-нибудь на остановке…
Зверски хотелось есть. Девчонка на нижней полке лузгала семечки. Платье у девчонки из желтого вельвета. Ей не больше восемнадцати. Личико маленькое, с узким подбородком. Глаза глубокие. А волосы такие темные, что лицо кажется белым, как снег. Она смотрит на меня с любопытством ребенка. И я смотрю на нее. Рядом сидят старые тетки в одеждах неопределенного цвета. И от этого желточерная девчонка выигрывает. И в вагоне от девчонки светлее. Она лузгает семечки и прячет шелуху в большой карман платья.
Из-под полки девчонка достает узелок. И угощает семечками всех сидящих в купе. Подходит моя очередь. Я беру горсть семечек и говорю:
— Спасибо.
Говорю и смотрю ей в глаза. Девчонка краснеет. Мне кажется, что она оделила всех семечками лишь для того, чтобы угостить меня. На остановке я покупаю мороженое. Едва успеваю вскочить на подножку вагона. Девчонка ждет меня в тамбуре. Она еще сама не признается в этом. Но я догадываюсь… Она смущенно принимает брикет. И благодарит… Мы едим мороженое и смотрим на мир сквозь пыльное стекло двери. Я распахиваю дверь. Вместе с солнцем в тамбур врывается грохот колес. «Тик-так, тик-так…» Простенький ритм. А никогда не надоест. Сварливая проводница нарушает нашу идиллию. Она говорит, что открывать дверь на полном ходу поезда строго воспрещается. И захлопывает дверь. Но едва она уходит в салон, я опять открываю. Девчонка испуганно спрашивает:
— Разве так можно?
— Можно. Главное, не дрожать…
Все просто. Девчонку зовут Маринкой. Она живет далеко за Ленинградом. Где-то у черта на куличках. Я немного разочарован. Ленинград — другое дело. Но Маринка мне нравится. У нее наивное представление о мире.
Мы болтали до самого Ленинграда. О чем, не помню… Приехали вечером. Еще не совсем стемнело, но моросящая пыль дождя и низкие тучи, висевшие над мокрыми крышами, старили вечер, словно морщинки лицо.
Маринку я потерял на перроне, так и не успев с ней проститься. Я помнил, что ей нужно компостировать билеты на Финляндском вокзале.
Молодой лейтенант-сапер объяснил мне, как добраться до училища. Я пересек привокзальную площадь и пошел по Невскому в поисках троллейбусной остановки. По проспекту катили машины. Их было трудно сосчитать сколько. Они сливались с серым асфальтом, и только полоски никеля впереди, узкие, как титры, неслись мне навстречу.
Из троллейбуса я вышел на Садовой. Всматривался в вывески. Когда же появится моя? На душе было муторно. Я волновался…
За решетчатой оградой, распластавшись в глубине двора, дремало здание. Ни в одном из его окон не было света. На воротах — ржавый замок. Вероятно, его повесили еще до начала дождей. Справа от ворот на каменном столбе вывеска, где красным по белому написано — пехотное училище.
Я медленно шел вдоль решетки, озадаченный столь откровенной неприветливостью. Автофургон «ХЛЕБ» свернул с дороги и въехал под арку примыкающего к ограде дома. Я последовал за ним. Дневальный, парень с красно-желтыми курсантскими погонами, пропустил меня и спросил, кто я. Я сказал. Дневальный провел меня на КПП. В маленькой комнате было густо накурено. Несколько курсантов играли в домино. Один спросил:
— Новенький?
И, получив утвердительный ответ, принялся мешать костяшки.
— Обожди старшину, — сказал кто-то, сейчас и не вспомню… Я сел на табуретку. Такую видел впервые. В центре сиденья была прорезана выемка. Пропустив в нее пальцы, можно нести табурет куда угодно.
Вошел старшина, высокий крупный мужчина. Курсанты встали, опустили руки по швам. Это было мне в диковинку. Старшина сказал:
— Вольно.
Один из курсантов объяснил, что я новенький. В старшине чувствовалась сила и уверенность. То, что курсанты приветствовали его вставанием, придало старшине вес в моих глазах.
Он повел меня в казарму, где уже находилась группа кандидатов. Моя койка оказалась самой крайней.
— На довольствие поставим завтра. Но ужинать ступай смело. Накормим!
Так началась моя армейская жизнь…
В понедельник нас привели в спортивный городок. Окинув взглядом брусья, кольца, перекладину, я почувствовал себя не на месте, как слепой перед телевизором.
Суховатый, поджарого вида офицер раскачался на перекладине, потом рывком выпрямился на руках, замер, словно голубь на жердочке, и спрыгнул вниз.
— Это простое упражнение, — сказал он, — называется «подъем разгибом».
Выяснилось, что нам всем предстоит подняться именно таким способом. Я воспринял новость так же, как если бы мне предложили топать пешком на луну. Однако, соблюдая дисциплину, я твердым шагом подошел к турнику, вцепился в перекладину и, памятуя, что попытка не пытка, подтянулся, коснувшись подбородком скользкого металла. Дальше дело не пошло… Я попробовал лягнуть ногами воздух… Но уже в следующую секунду лежал на земле, словно яблоко Ньютона.
— Ясно! — сказал поджарый офицер и сделал пометку в блокноте. — Следующий!
После обеда нас отправили на медкомиссию. И заставили ходить голыми перед девчонками в белых халатах. Девчонки записывали разную чепуху про рост, вес… И делали вид, что не обращают на нас никакого внимания. Но мы подозревали, что это наивное притворство.
К вечеру у меня заболела голова. Еще бы!
Для одного дня — слишком много впечатлений!
Во вторник, в среду, в четверг мы сдавали остальные экзамены. Я отвечал не хуже других, но кандидатов в курсанты приехало больше чем надо и, когда стали подбивать бабки, двойка по физкультуре сказала свое слово.
— Не проходишь, — произнес лысеющий подполковник, бросив в мою сторону взгляд, полный сожаления. — Что же с тобой делать, друг?
Ответ был готов давно:
— Пошлите меня в солдаты.
Лестница мудрости
В каждом городе есть лестницы. Лестницы не прихоть архитектора, они нужны людям. Одесская лестница знаменита на весь мир. Кто видел ее, тот знает, что одесситы в долгу перед ее строителями.
У нас в казарме тоже есть лестница. Деревянная, с коричневыми перилами. Называют ее лестницей мудрости. Я не уверен, что на эти перила опускалась рука ученого мужа, что Аристотель читал здесь свою «Поэтику», а седовласый Галилей, спасаясь от козней инквизиции, провозгласил отсюда:
— А все-таки она вертится!
Я не уверен в этом.
Все проще, а главное — прозаичней. К концу недели в роте обычно набиралось семь, шесть человек, получивших наряды за разные провинности. После обеда старшина Радионов строил «молодчиков» вдоль стены, под плакатом, где был нарисован бравый пожарный с огнетушителем в руках. Пожарный стоял на отпечатанном жирными красными буквами призыве: «УДАРЬ ОБ ПОЛ!»
Подавалась команда. Старшина называл фамилии и коротко бросал:
— Туалет… Курилка…
И каждый знал, что ему нужно убирать туалет, курилку или стеллажи в комнате для чистки оружия…
Двух наиболее злостных нарушителей дисциплины старшина подводил к лестнице и, по простоте душевной, приказывал мыть ее снизу вверх. Поскольку практически лестницу таким образом вымыть невозможно, то ее приходилось перемывать вторично: сверху вниз. Вот почему наша лестница была всегда чиста и приятна для глаза.
Люди, проделавшие эту операцию, умнели моментально. Они вызывали у нас чувство почтительности, как уже прошедшие через нечто…
В то утро Истру, словно предчувствуя недоброе, толкнул меня в бок и попросил посмотреть ему в правый глаз. Я сказал, что правый глаз у него на месте.
— Ячмень не вырос? Нет. Так и знал… К несчастью, у меня правый глаз без причины чешется. Как у других суставы на погоду ломит. Народная примета…
Сбылась она после ужина. Когда мы без разрешения встали из-за стола и незаметно вышли из столовой. Мы вышли с благой целью: купить ванильных сушек. Это хорошие сушки и даже немного сладкие. Мы с Мишкой любили эти сушки и пошли в ларек. Но там была очередь. Пока мы стояли в очереди, наша рота поужинала и ушла в казарму. Я очень расстроился, узнав об этом. И Мишка расстроился. Он сказал, что сушки его слабость. А люди без слабостей редки.
— Я не считаю себя идеалом, — сказал он. — Говорили же в старину цыгане, что от самого себя ни на каком коне не ускачешь…
— Философия слабосильных, — возразил я.
Истру усмехнулся. Он был занят сушками…
Мы шли по снегу. Светила луна. Было очень красиво. Дорога от столовой уходила немного вниз. По обеим сторонам ее ютились финские домики, в которых жили семьи офицеров. Мимо нас быстро прошла девушка. Я не разглядел ее лица. И только увидел светлые волосы на темной шубе.
— Девушка, угощайтесь сушками. Они ванильные! — крикнул я.
Девушка не обернулась. Она поднялась на крыльцо одного из домиков и скрылась внутри.
— Донская, — прошептал Истру.
О Лиле Донской я слышал еще в бане. Это был наш первый банный день в гарнизоне. Мы тогда плохо знали друг друга. Немного в лицо. И совсем на знали фамилий. Наша рота была учебной. От остальных она отличалась тем, что все мы имели среднее образование. Через восемь месяцев нам надлежало сдать экзамены на сержантов.
Когда нас построили по ранжиру, я оказался рядом с длинным и худым парнем. Он сказал, что его зовут Мишкой.
— Славка, — представился я.
И еще я знал Суру. Он был очень заметный: маленький плотный южанин с черными усами. Эти усы раздражали старшину. Сура уверял, что усы — мужское достоинство. Не помогло. Парикмахер смел их в корзинку вместе с остатками жесткой шевелюры.
Баня была в старом кирпичном доме. Глухая стена бани хорошо просматривалась из окна нашей казармы. Штукатурка местами была отбита, и поэтому стена напоминала гигантскую карту с неведомыми материками и океанами. Пока мы раздевались, искали шайки, стояли в очереди за горячей водой, солнце село и в бане стало темно. Свет почему-то не горел. Из-за щедрого пара воздух в бане потерял прозрачность. Каждый сидел сам по себе и не видел соседа.
Вот она, самостоятельность и бесконтрольность. Все словно с ума сошли. Пищали, кричали, мяукали…
Истру сидел рядом. Я смутно видел его физиономию, но хорошо слышал голос. Иногда на пути к мылу встречались наши руки. Истру, или, как звали его между собой ребята, «профессорский сынок», рассказывал сведения о гарнизоне, которые он раздобыл за три дня нашего пребывания. Из его слов выходило, что нам крепко не повезло. Попали мы в медвежий угол, где девушек и то одна, две — и обчелся.
— Правда, вчера в Военторге встретил одну девчонку. Чудо! Девятнадцать лет. Блондинка с голубыми глазами. Большеротая… Откуда? Дочь командира полка. Не поступила в институт. Болтается в гарнизоне.
Что-что, а заливать Мишка мастак! Он так расписывал Лилю… И вот она прошла рядом. А я даже не разглядел ее. Сказал что-то как глупенький. И только.