— А что у Антошки? — спросил Веритеев.
— Не знаю. Наверно, дальше поехал. К уральским казакам. Оттуда уж, думаю, привезет! — не скрывая зависти к удачливому приятелю, добавил Филька и даже вздохнул.
— Не привезет. Только что видел его с каким-то лохматым мужиком. Пошли, как видно, домой. Похоже, совсем пустой.
— Да уж… где там — без ремешка! — с огорчением сказал Филька. — Кабы тот ремешок…
Он снова толкнул Веритеева в бок.
— И с чего это, ты скажи, мне всегда не везет? И вроде здорово приготовлюсь и все учту, и вроде самого ловкого ловкача смогу обойти, да так, что тот не заметит, а то и спасибо скажет. А как подойдет к расчету, так, глянь ты, всегда меня будто палкой по лбу: обязательно мне же и недостача! Вот видишь зуб? — Он ткнул грязным пальцем в раздувшуюся верхнюю губу. — Один спекуляга хряснул вчерась. Я его на станции в Коломне на базарчике уличил как самого злостного спеку- лягу: все у него за круглые миллионы! «Сухаревский контрик ты», — говорю. А он мне как даст…
— Борец ты, я вижу! — не удержался от улыбки Веритеев.
— А как же? — искренне возмутился Филька. — Если этих спекуляг да охмурял не выявлять наружу, они весь народ оберут!
— А это что за синяк? — Веритеев указал на левое подглазье парня. — Опять с кем-нибудь из «спекуляг» подрался?
Филька смутился.
— Это не спекуляга… а так… еще до поездки.
— Знатный синячище. Кто же так постарался?
Филька насупился. Потом ухмыльнулся. И наконец совсем расплылся в полувиноватой ухмылке, будто история с синяком была лишь забавным, неогорчительным приключением:
— Это у нас в заводской пекарне. Ну понимаешь, дядя Коля, все там таскают. Мука-то, чай, под руками! Как фунта два тайком не унесть? Пекаря во главе с Капитонычем каждый день по мешочку уносят, а я чем хуже? Из той американской крупчатки мамка такое дома сварганит… Ну сшил я тоже мешочек, да, видно, перестарался, длины его не учел. Подвесил под фартук и ношу. День ношу, два ношу. А на третий, когда мы тесто разделывали, похоже, зря наклонился. Мешок-то сзади, где фартука нету, стало видно. Наш завпекарней Иван Сергеич… строг он бывает! Как увидел, да как отхватил меня от ларя, да как поднял мой фартук, да как вгорячах подвесил мне под глаз, да как выставил из пекарни… на цельный месяц уволил. «Посиди, говорит, подумай».
Веритеев хотел было тоже обругать и пристыдить баловного парня: таскать муку, когда голодают в поселке дети… Но Филькино простодушие было таким обезоруживающим, что Веритеев только спросил:
— Ну и как ты, подумал?
— Подумал. В пекарне брать теперь заказал, ни-ни!
— А в других местах?
— В других-то?
Филька задумался и промолчал.
— Бьют тебя там и тут, а впрок не идет, — сказал Веритеев. И, усмехнувшись, добавил: — Какое, я забыл, прозвище у тебя в поселке?
— Прозвище-то? — Филька пренебрежительно хмыкнул. — Тоже мне прозвище. «Битый»…
— A-а, вспомнил: «Битый». Я бы еще одно дал… Видел в Художественном постановку про вишневый сад?
— Видел! — с удовольствием подтвердил Филька. — Нам раз вместо хлебного пайка билеты туда выдали. Ходили смотреть всем кагалом!
— Помнишь, там есть один, называется Епиходов?
— Ха! Как мне не помнить, если наши дураки после того спектакля так меня и зовут? Мало им «Битого», теперь еще «Епиходыч»…
Веритеев с минуту смотрел на шагавшего рядом парня. Едва ли минуло семнадцать лет, а уж всего навидался и нахватался. И навидался, и нахватался, а в ум пока не идет…
— Все-то ты, Филька, дуришь, — сказал он сердито. — А ведь пора бы и в ум войти. Кончай свое баловство. Время нынче знаешь какое? Тут надо каждому комсомольцу примером быть! А ты вместо этого…
Разговаривая, они прошли на пустырь возле станции. На небольшом, но все время, как муравейник, находящемся в движении поселковом базарчике толкались плохо одетые люди. Бездомные собаки сновали вокруг. Над укрытыми снегом крышами одноэтажных домов из высокой заводской трубы, торчавшей далеко за ними, поднимался не очень густой, но все же сразу бросающийся в глаза рыжеватый дым. Ветер с налету как бы обламывал его у самого жерла трубы, сваливал вбок и вниз, в сторону вокзала. Сзади, на станционных путях, немощно посвистывал маневровый паровоз: видимо, шло формирование очередного состава.
— А ты к нам зачем прикатил? — уже прощаясь, поинтересовался Филька.
Веритеев нахмурился. Тревожные мысли о неприятностях на заводе, которые вот уже не один день не давали ему покоя, вдруг снова хлынули в душу, казалось, вместе с пахнувшим оттуда ветерком, донесшим сюда струю знакомой заводской гари.
— Очередная буза у вас на заводе. Так что, брат, прощевай! — и ускоренным шагом двинулся в сторону завода.
9На крыше одного из вагонов теплушечного состава, только что принятого на запасный путь, подручный заводского слесаря Антошка Головин вернулся из неудачной поездки за хлебом в предуральские степи.
В дороге он пробыл пятнадцать дней, голодный и злой. Люто мерз по ночам — без сна, вцепившись немеющими от напряжения пальцами в железную печную трубу единственного в этом составе пассажирского вагона.
И не в том беда, что ехал на крыше, мерз и не спал: все вокруг не спали и мерзли. На то и зима. На крыше даже удобнее: можно не только сесть, но и лечь. А каково во вьюжную ночь тем, кто теснится на буферах, едет не сидя, а стоя, с риском свалиться, если задремлет на ходу?
Главное в том, что поверил приятелю Фильке, хотя всем ребятам в поселке известно, что Филька врун: сам что-нибудь невозможное выдумает и сам же первый себе поверит. Невольно поверишь ему и ты…
А началось все с того, что в их обнищавшем за эти трудные годы рабочем поселке кто-то из вернувшихся после разгрома Колчака домой пустил заманчивый слух, будто вслед за Колчаком бежали в Сибирь из своих богатых станиц чуть ли не все приуральские казаки. Бежали поспешно, взяв с собой лишь то, что смогли захватить из домашнего барахла. А хлеб в сусеках и на полях остался. Теперь кто первый туда прорвется, тот кум королю: греби первейшей пшенички хоть сотню мешков, только бы до Урала доехать!
Филька рассказывал об этом как очевидец, захлебываясь, округло вытаращив разные глаза — один зеленоватого, другой грязновато-сизого цвета. Настырно ввинчивая их переменчивый взгляд в лицо приятеля, все время размахивая руками, он то доходил в своем увлечении до крика, то спускался до еле слышного заговорщического шепота, при этом время от времени предостерегающе хмыкал и оглядывался по сторонам, давая понять Антошке, что дело это секретное, надо держать его при себе, не то узнают о том другие, ринутся скопом к заветным местам, тогда не видать казачьего хлеба, как ушей своих.
— Давай, Подсолнух, договорись на заводе с дядькой Егором и нынче же собирайся! — говорил он, досадуя на приятеля за то, что тот, похоже, не верит в уральский хлеб, все еще сомневается, когда сомневаться тут нечего, люди зря говорить не будут. — В цеху тебе все равно делать нечего. А на Урале… Уж там чего-ничего, а возьмем! Сам посуди: что казакам оставалось делать, если не драпать в Сибирь? Помогали они белякам? Помогали…
— Не все же, — слабо упирался Антон, хотя и ему хотелось поверить в эти добрые слухи.
Филька по-бабьи всплескивал несоразмеримо длинными руками:
— Вот чудодей ты, право! И пусть убежали не все. А те, которые с Колчаком? Их сколько, по-твоему, было? Казак, он не то что мы, пролетарии всех стран! Ему, брат, другого выхода не оставалось, если против нас воевал. Это, брат, раз. А второе: что возьмешь при таком побеге? Ни хлеб, ни скотину с собой не утащишь. Вот и смотри.
Почти со сладострастным выражением на узеньком, лисьем, всегда почему-то немытом лице он торопливо загибал ногтистые пальцы, вел счет:
— Слыхано, кто-то уже вернулся, еле довез. И опять поехал туда же. Богатые там места, говорю тебе! Значит, сколько-нисколько, а хлебушка привезем. Удастся, так и барашка… целого. Это, брат, два. Засолим его, увяжем покрепче… озёра там, слыхано, когда высохнут, чистая соль. А она — дороже барана! Значит, и соли с собой привезем! Это три. Голодным сидеть, по-твоему, лучше? Что ты подсобником у дядьки Егора за две-три недели получишь от наших американцев? Сухую селедку. Зато, когда привезешь…
— А если никто из казаков не убежал и надо будет меняться? Чего мы дадим в обмен? — С безнадежным видом Антон оглядел свою рваную, запачканную сажей куртку и истертые до дыр штаны. — Что есть, в том весь. Тут ничего не наменяешь.
В одну из таких минут Филька неожиданно замолчал, долго грыз ноготь на указательном пальце, потом раздумчиво сплюнул, хмыкнул и вдруг, засмеявшись, махнул рукой:
— Черт с тобой, так и быть. Решил было это дело держать при себе, один поживиться, да ладно уж. отдаю, раз такой несогласный!
Склонившись к Антону и время от времени больно дергая шершавыми пальцами его прихваченное морозцем ухо, он возбужденно забормотал:
— Ух, брат, какое я придумал дельце! Захочем, так сто пудов запросто привезем без всяких казаков! А чего? Раз он буржуй да, может, еще и скрытая контра… кто их знает, этих господ? С ним цацкаться, что ли, будем? Буржуев надо давить до конца! Что было ваше, то будет наше! Пролетарию нечего терять, если можно взять! — добавил он с обезоруживающей ухмылкой на плутоватом лице.
Зная не только склонность приятеля к преувеличениям и вранью, но и удачливую пронырливость его во всякого рода проделках, Антон с недоверчивой усмешкой спросил:
— Какое еще там дельце?
— А вот какое! Видел ремень в синеме у Новикова? Из того ремнища можно запросто нарезать с полсотни подметок. Сам вон, видал, в чем хожу? — Филька круто вывернул левую ногу, чтобы виднее было дырявую, полуоторванную подметку рыжего сапога с лопнувшими по швам голенищами. — Эно, брат, в чем хожу! Да и ты не больно обут. Твои тоже вон каши просят. А тот ремешок..
— Хватит тебе вертеться! Какой ремешок?
— Говорю тебе: который надет на машину в электротеатре буржуя Новикова! — уже сердясь на непонятливость Антона, выкрикнул Филька. — Ремень на маховом колесе видал? А кто такой Новиков, знаешь? В семнадцатом их прижали, а нынче опять он лезет. При черной «гаврилке», в шляпе. А мы с тобой без штанов и подметок ходим. За хлебом вон собрались с пустыми руками… а может, и верно — задаром не отдадут? Да и на что нам менять? На мои сапоги да твои опорки? — Он сильно толкнул Антошку в плечо. — Мы с тобой, значит, с голодным пузом да босиком, а Новиков при «гаврилке» и хоть бы хны? Картины за деньги трудящихся крутит, полтыщи за билет. Ремень отколь-то достал! Прятал небось от нашей рабочей власти, а теперь достал тот ремень — и крутит!..
Все время, пока «Епиходыч» возбужденно топтался перед Антошкой, толкал его то в плечо, то в бок локтем, — Антон растерянно думал.
И в самом деле: хорош приводной ремень в машинном сарае хозяина поселкового электротеатра Новикова. Невиданной толщины и ширины. Маховое колесо крутит так, что только рокот да свист идет, когда машина в работе. «Так-так-такает» на весь поселок во время сеансов. Колесо сверкает надраенной сталью, ремень бежит бесконечной лентой. Еле успеваешь следить за ним, когда глядишь издали в освещенную утробу сарайчика. И всегда удивительно думать, что вот так, от этого колеса, от ремня — и рождается электричество. Отсюда оно бежит к механику в будку, тот крутит фильму, и в то же самое время в сколоченном из тесин зрительном зале люди видят картину — то про любовь, то про разных животных, а то про богатую жизнь. И до этого дня никому даже в голову не пришло подумать о ремне иначе как о ремне для машины. «Битый» первый сообразил, как хорош ремешок на подметки и что хозяйчик Новиков ходит при галстуке, в шляпе, за каждый сеанс сдирает с трудящихся масс большущие деньги…
— Вчерась я близехонько поглядел да подергал: можно открыть вполне! — между тем уже совсем деловито рассказывал Филька. — Правда, на дверях сарайчика этот Новиков намалевал, видишь ли, хитрый лозунг: «НЕ ТРУДИСЬ, ТОВАРИЩ ВОР-ГРОМИЛА, РЕМЕНЬ УБРАН!» А я заглянул в окошко, ремень-то совсем и не убран! И тут у буржуев обман, — с торжествующим видом ожесточенно воскликнул Филька. — И тут хотят охмурить рабочего человека! Пишет, что убран, а оставляет его в машине. Дурочек из нас строит. Ну в дверь действительно не пройдешь: она на замке. А дужка замка толщиной пальца в два, никакими клещами не перекусишь. Зато в окошко… Оно хоть и с частыми переплетами, курица еле пролезет в такую дыру, а я проверил — можно высадить целиком, окошко держится на соплях. И железину подходящую подыскал. Можно хоть нынче ночью реквизнуть тот ремень…
— Как же мы реквизнем? Мы не милиция, — упирался Антошка. — Вот если бы взять у товарища Дылева мандат…
— Ха! Даст тебе председатель нашей Чека мандат, как же! — Филька сердито и безнадежно махнул рукой. — А если и даст, поскольку мы тоже ему не чужие, то уж распределит ремень на подошвы совсем не нам: милиция тоже в таких вот ходит! — Он вновь укоризненно оглядел свои и Антошкины сапоги. — Тут уж, брат, другого выхода нет, если хочешь поехать за хлебом в обмен. Сами его реквизнем, сами и распределим…
Помолчав, Антон наконец угрюмо сказал:
— Чай, мы с тобой в комсомоле…
— И что? — вскинулся Филька. — Буржуйский он, тот ремень!
— Мало ли… Надо все по закону.
— Ха, по закону! Ну и сушня ты, Подсолнух! Семнадцатый год пошел, взрослый мужик, а дурак дураком, ей-богу! Только и держишься за закон! Буржуйчик, думаешь, так все и делает по закону? Как бы не так! Помнишь, что намедни докладчик нам говорил про ихнее воровство? Ну, в тот вечер, когда мы обыск у самогонщиков делали… помнишь? Завскладом самого Совета Народного Хозяйства в Москве спер да продал партию двухручных пил за пятьдесят миллиончиков! А другой ловкий дядька взял в каком-то месте аванс под дрова и в то же самое место, им же, и продал эти дрова в пять раз дороже… это тебе что? Новиков тоже небось охмуряет наши законы на каждом шагу. И живет в своей прежней квартире, и деньги гребет. А где он взял тот ремень, еще неизвестно. Свистнул небось на каком совецком заводе. А ты — «давай по закону»! Вот ведь балда! Просто, я вижу, струсил. Боишься рученьки замарать…
В душе Антошка со многими Филькиными доводами готов был согласиться. Но что-то все же мешало ему согласиться совсем. И чем горячее убеждал его Филька, тем это мешающее становилось сильнее, тем все убежденнее он напирал на закон. Кончилось тем, что они разругались и разошлись.
А день спустя Филька под каким-то пустым предлогом зашел к Антошке домой, благо жили они рядом на главной улице поселка, и с наигранно-постным видом сказал:
— Ну ладно, раз ты такой, отпросись у дядьки Егора, поедем и без ремня. Пусть мать наскребет тебе какого- нибудь барахла на обмен. Менять так менять…
И только в пути, уже за Рузаевкой, он признался Антону, что все-таки взял тот ремень и везет его в заплечном мешке. Не весь, половину, а все-таки от того, от «новиковского» ремня.
— Не мог я от этого отказаться! — отчаянно оправдывался Филька. — Уж больно хорош ремешок. А одному такое дело не сладить. Ну, взял я в помощницы Кланьку. Сеструхе пятнадцать лет, а лихая да сметливая, беда! Не то что ты… Ночью выставили с ней в сарае Новикова окно, сняли ремень с колеса… нелегкое было дело! Такой тяжеленный, дьявол! — счастливым шепотом рассказывал парень, сидя на мешке с разрезанной на подметки частью ремня в набитой людьми теплушке по дороге в заветную предуральскую степь. — Пока волокли его — ух и упарились! Будто в бане. Цельный час тащили его задами. Ан все сошло благополучно. Часть Кланьке оставил, а часть с собой. Вот он, родимый… воняет — страсть!
Тощим задом Филька с удовольствием поерзал по жесткому, пропахшему пряным машинным маслом мешку.
— Теперь только дай нам с тобой до казачьего хлеба добраться. Мы такого там натворим…
Антон сердился и упрекал товарища за воровство, но дело сделано, переделать нельзя. Постепенно и в нем — вначале где-то в глубине сознания, потом определеннее — возникло и оформилось оправдание решимости Фильки. «В самом деле, ремень-то буржуйский. Еще неизвестно, где добыл его Новиков. Не украл ли? Да и что бы я получил в обмен у казаков за те два мамкиных платья и за другую одежду, какую она наскребла для меня в сундуке? Что они по сравнению с этим ремнем? Хочешь не хочешь, а есть-то надо…»