Он обвел присутствующих быстрым взглядом близко к переносице посаженных серых глаз, явно требуя одобрения.
— Как же это назвать, если не наплевательством к рабочему человеку, который и без того, не жалея сил, аж с самой осени посвящал свой нелегкий труд, чтобы обеспечить машинами посевную страду, а за это теперь ему дали простой голодный паек в то время, как он желает, уставший, в конце концов отдохнуть, а не ехать на выручку к тем крестьянам. Так или не так?
Константин Головин негромко, но уверенно поддержал:
— Правильно!
— Поэтому я и счел вполне обоснованным отклонить такие поползновения, — довольный поддержкой, еще напористее продолжал Драченов. — Нам на местах виднее, чего надо рабочему человеку, чего не надо.
— Сам-то ты давно ли стал рабочим? Все еще сидишь в Панках, на земле, а туда же! — рассердился Платон. — «Бюрократизм наверху», «предание интересов рабочего класса»… где ты этого нахватался? Выходит, раз объявлена помощь крестьянству, то уж нет и диктатуры пролетариата?
— Диктатура пролетариата это не сверху глядеть да командовать, а вглубь интересов рабочего человека, — уклонился Драченов от прямого ответа. — Потому я и ответил отказом соответственно подлинным фактам и имея поддержку Цека металлистов…
— А что, там все так считают? — спросил Веритеев.
Драченов резко повернулся к неприятному для него человеку. Именно от Веритеева он и ждал самых настойчивых возражений.
— А нам неинтересно спрашивать там каждого, как он считает. Председатель Цека товарищ Шляпников меня поддержал, остальные тут ни при чем.
— Выходит, и ты бюрократ? — насмешливо удивился Веритеев. — Профсоюзное начальство тебя поддержало — и хватит… так?
— Ты, дорогой товарищ секретарь укома, меня на словах не лови! — немедленно откликнулся Драченов. — Я про что говорю? Про то, что приказ из Москвы…
— Опять ты «приказ»? Нет же приказа!
— А если взглянуть, как надо всегда глядеть, особо партийному руководству уезда, то видно, что, вместо внимательности к болезненным нуждам рабочего на местах, нами хотят командовать издаля. То есть сверху, имея в виду при помощи наших жертв поддержку сибирским крестьянам. А проще сказать — заткнуть свои ошибочные прорехи в неумении руководить государством и насчет обеспечения хлебом, а также во всем другом. Но мы не можем, — возвысил он голос, — обрекать себя, товарищи, а тем более наши семьи, на голодную смерть, или же от холеры, из-за этих прорех наверху, то есть жертвовать вновь и вновь для тех, кто хочет нами командовать, как на фронте! Поэтому, исходя из данного резюме, предлагаю одобрить мою резолюцию с несогласием ехать в Сибирь!..
Много раз во время этого самоуверенного, полуграмотного выступления Платон и Веритеев прерывали «контриковые», как определил Головин про себя, рассуждения Драченова. Но тот на каждую реплику огрызался, а сидевшие рядом с ним Ершов, Шукаев и Константин возмущенно поддакивали:
— Чего ты рот затыкаешь?
— Правильно говорит.
— И верно, хотят командовать…
Чувствуя, что проклятая «испанка» совсем обессиливает его, Платон вглядывался слезящимися от жара главами сквозь сизое облако табачного дыма в мельтешение рук и лиц, время от времени впадал в полусон, вяло думал: «А все потому, что в гнилом драченовском завкоме, да и в ячейке, настоящего единства нету. В несогласие все идет».
Голова кружилась, во рту было сухо и колко, горло стягивала боль.
Приглядевшись к нему, Веритеев легонько отстранил Платона локтем от бумаг и встал:
— Пока отдохни, горишь весь. Дай я тут скажу в заключение.
И обратился к членам бюро:
— Вопрос, товарищи, ясен. И если некоторые в бюро партячейки, насколько я знаю, еще сомневались в сознательном противодействии Драченова… — он хотел сказать: «а также Константина Головина и других», но пожалел больного Платона, невольно запнулся и только добавил, — и его подпевал важным решениям правительства, при этом не в первый раз, то теперь все полностью прояснилось!
— Что прояснилось? — с кривой усмешкой спросил Константин.
Веритеев сделал вид, что не расслышал его вопроса. Он только внимательно вгляделся в смуглое, некрасивое от скрытой злости, хорошо знакомое ему лицо сына своего давнишнего друга. Лицо одного из тех, кто теперь прислуживает в заводской конторе господину Гартхену, а значит — лицо врага.
— Поэтому я предлагаю, — на секунду запнувшись, продолжил он свою мысль, — во-первых, осудить неправильные действия руководящей части завкома и, посоветовавшись с заводским активом, послать в Москву другой ответ на решение СТО и ВСНХ. Во-вторых, объявить строгий выговор и выразить партийное недоверие Драченову, Шукаеву и Константину Головину, а также беспартийному Игнату Сухорукому, который тут все время поддакивает. Как ты, Платон Иванович?
— Согласен. Кто за…
Не дав Головину договорить, Драченов вскочил со своего стула, раскрыл было рот, чтобы что-то протестующе крикнуть, но вместо этого вдруг повернулся к Шукаеву, ткнул его рукой в плечо, тот мигом сорвался с места, выскочил в коридор. И только после этого Драченов визгливо крикнул:
— Это очередная демагогия и произвол! Мы протестуем!
Пересиливая гнетущую слабость, даже не посмотрев в сторону Драченова, Платон Головин упрямо спросил:
— Кто за предложение товарища Веритеева и мое, поднимите руки!
Пятеро из семи членов бюро подняли руки.
— Кто против? Один. Кто воздержался? Тоже один. Предложение принято. А теперь…
Но закончить он не успел: за затянутыми изморозью стеклами взвыл тревожный гудок.
Напряжение последних дней и без того держало всех в ожидании неприятностей. А этот гудок, прозвучавший не вовремя, явно не сулил ничего хорошего.
— Это что? — удивился Платон. — К обеду еще вроде рано…
Ему никто не ответил. Ответом было внезапное возвращение Шукаева. В комнату бюро тот ступил как-то влипчиво, боком, но к столу не прошел, а молча встал у дверей, как бы приглашая и остальных встать и выйти.
— Что там случилось? — обратился к нему Веритеев, уже догадываясь, что означает этот гудок и зачем по знаку Драченова уходил с заседания малоразговорчивый, но едва ли не самый упористый из остатков местной рабочей оппозиции Шукаев.
— А то, — крикнул вместо Шукаева Драченов, — что теперь вы будете говорить не с нами, а с самими рабочими. Пусть они вам скажут, так или не так надо было мне ответить на диктаторский приказ Москвы о посылке в Сибирь! Никто из них не желает!
— А ты их отсталости потакаешь? Велел Шукаеву дать гудок?
— Мы, а не я! — прямо в лицо Веритееву крикнул Драченов. — Избранники рабочих завода, а не партийные бюрократы, как некоторые тут! Теперь посмотрим, что вы скажете рабочему классу и про Сибирь и насчет отмены ударных пайков!
— Та-ак… значит, все это вы подготовили загодя вместе с Ершовым? Задумали натравить отсталую часть рабочих на бюро партийной ячейки, на коммунистов? Так?
— Кто отсталый, мы еще увидим! — с вызовом ответил Драченов. — Рабочий класс, он скажет!
— В таком случае, — обратился Веритеев к членам бюро, — я предложил бы другую формулировку вашего решения. Выговором тут не обойтись. Дело серьезнее. А именно: за организацию забастовки рабочих… а что дело идет к этому, сомнения нет: такие «ходы» нам известны! Поэтому я предлагаю: за антипартийное поведение на бюро, за несовместимую с задачами республики и уставом партии деятельность в целом, голосовать вопрос об исключении Драченова, а также Шукаева и Константина Головина из рядов РКП.
— Руки коротки! — взвизгнул Драченов. — Сначала объясните рабочим, почему после выполнения заказа для посевной Москва прекратила снабжение ударным пайком, будто нам больше делать тут нечего? И почему мы должны бросать голодные семьи на произвол, а сами уехать к черту на рога? Вон они, слышишь?
— Ну что же, и обратимся, и объясним! — решительно сказал Веритеев. — Думаю, они поймут нас именно так, как надо!
— Они давно уже понимают вашу бюрократическую линию без объяснений! — Драченов многозначительно переглянулся с Ершовым. — Так что разговор тут будет короткий…
— А пока, — снова как бы не обратив внимания на язвительный тон Драченова, закончил Веритеев, — прошу поставить на голосование мое предложение об исключении Драченова, Шукаева и Константина Головина из партии. Что же касается таких беспартийных членов завкома, как Сухорукий и Половинщиков, которые поддерживают гнилую драченовскую линию, им я предлагаю выразить партийное недоверие. А в целом — поставить вопрос о переизбрании исполкома заводского профсоюзного комитета в самое ближайшее время…
13В последние месяцы на заводе митинговали все чаще. Выступления на этих митингах становились все несогласнее — с острыми вспышками ссор, доходивших почти до драки, с буйными жалобами на холод и голод, с угрозами разнести все к чертовой матери и разойтись по домам, с требованиями:
— Когда, наконец, будет и будет ли улучшение с продовольствием?
— О чем думают на этот счет в заводском продовольственном комитете и в Москве?
— И не дать ли нашим снабженцам по шапке за неспособность, а может быть, и прямое нежелание по-настоящему позаботиться о своих рабочих?
— Теперь вон сняли с усиленного пайка, весь месяц одна лишь ржавая селедка да отруби вместо муки!
— Может, оттого, что мы все еще Мак-Кормиковы и своей пролетарской власти вроде уж не родня?
— Мак-Кормикам что? Ветер им в зад, жрут в своем Чикаго в три горла. И дирекцию снабжают дай боже, А об нас и в разуме нет!..
— Отобрать завод у этих акул…
— А что с того, что отберешь? Закроют завод — и все. Сейчас хоть какая работа есть…
— Черт с ней, с этой работой, раз нечего жрать!..
Понимая, что и в этот раз митинг вряд ли будет лучше, Веритеев с ходу, не дав Драченову первым вылезти с демагогической речью, призывно крикнул:
— Товарищи рабочие!
И когда приутихло, не переставая оттирать Драченова плечом в сторонку, громко, по-митинговому, начал:
— Бюро партячейки… а также и завком, — после секундной заминки добавил он тише, — решили созвать этот митинг по очень важному делу…
— Вовсе не вы решили, а мы! Это мы, товарищи! — тыча себя пальцем в грудь, упрямо лез вперед красный от натуги Драченов. — Мы в завкоме решили!
Из толпы недовольно отозвались:
— Вы… ну и что? А зачем мешать человеку?
— Дай сказать Веритееву, раз важное дело!
— Ох, и занудливый ты, Драченов!
— Давай, Веритеев, сказывай…
Веритеева знали на заводе хорошо не только старые, но и недавно пришедшие в цеха рабочие. Здесь ему нередко приходилось выступать с докладами, поэтому теперь именно от него ждали первое слово: «Что за важное дело, из-за которого созваны на митинг люди в разгар рабочего дня». И как ни старался возмущенный «узурпаторским» поступком Веритеева Драченов перекричать недовольных его вмешательством рабочих, как ни выкрикивал все громче: «Хотят оторвать от голодных семей… в завкоме нам ясно видно… каждый сам о себе позаботится лучше… в Сибири пускай свои убирают… начальство в Москве просчиталось, вот и хотят нас делать затычкой ихних просчетов… всецело за ваши интересы, товарищи…», — связной речи у него не получилось. Из толпы все чаще слышалось:
— Хватит бубнить!
— Ладно, свое ты скажешь потом…
— Чего трепыхаешься? Дай вначале секретарю…
— А что там за дело? Сказывай, Веритеич!
Пришлось покориться и уступить.
— А дело такое, — спокойнее продолжал Веритеев, когда Драченов примолк. — Состоялось решение правительства об отправке эшелона рабочих вашего завода, как специалистов по сельхозмашинам, в хлебородную Сибирь для помощи крестьянам в уборке урожая. Значит, поближе к лету, чтобы вначале вы там огляделись и подкормились, а потом помогли убрать урожай и себе заработать хлеба. Тем самым и рабочим Москвы процент привезти. Хлеба там еще много необмолоченного и сейчас…
Рядом насмешливо протянули:
— За морем телушка — полушка, да рубль перевозу…
— В том все и дело, — как бы обрадовавшись поддержке, легко подхватил Веритеев. — Главное, что хлеб там есть. А вот собрать да отправить его в Москву при нынешнем положении транспорта и настроениях сибирских крестьян… это уж да! Потому и поставлен вопрос об эшелоне, чтобы ехать всем сообща на вполне добровольных началах, помочь там крестьянам… Да не мешайте вы! — крикнул он на Драченова и Шукаева, которые все время пытались оттеснить его в сторону, помешать разговору.
— И верно, чего вы там мельтешите? — поддержали Веритеева те, кто стоял поближе. — Дайте человеку все обсказать по порядку!
— Правильно! Давай дальше!
— И как же нам ехать?
— А так, — пояснил Веритеев, — целым отрядом. Туда и обратно в своих вагонах и со своим паровозом…
— А как насчет хлеба? Москве своим чередом, а вот нам?
— Тут будет полный расчет, как сказали мне в Наркомпроде. Что заработаете и что дадут за ударность, пойдет частью вам, а частью в помощь братьям рабочим красной Москвы. Потому частью им, — поторопился он объяснить, заметив выражение недовольства на некоторых лицах, — что, во-первых, братья по классу. А во- вторых, хлеб вы получите еще и в обмен на машины, какие возьмем с завода. Кроме того, ведь вагоны, паровоз и все другое в дороге вам кто-то тоже даст, верно? Не за прекрасные же глаза…
— Не трусь, братва! — весело крикнул стоявший в первом ряду белозубый парень в плоской, потерявшей вид замасленной кепке над буйным рыжеватым чубом. — Мы, кроме того, еще что на что наменяем!
— Это уж да! — усмехнулся в ответ Веритеев. — Такое, Вавилов, само собой.
— А что? Хорошо! Мотька Вавилов правильно говорит!
— Куда как неплохо!
— А вот Драченов считает, что вам сибирский хлеб совсем ни к чему, — сделал свой главный ход Веритеев. — Драченов решил, что вы не захотите ехать в Сибирь и уже отказался выполнить предложение Москвы…
— Это как отказался? Без спросу и разговору?
— А так: послал в Москву отказ без спросу и разговору с вами! За это мы нынче строго спросили с него: как ты посмел это сделать? А он…
Веритеев коротко рассказал о только что закончившемся заседании партбюро. Но то ли оттого, что говорил он об этом предельно резко, то ли потому, что постоянные спорщики на подобных митингах выжидали, когда наступит их время и можно будет всласть «побузить», — только принявший было вполне деловой характер разговор на митинге вдруг резко переломился: началась очередная «буза»…
— Чего зря трепаться насчет Сибири? — первым вылез вперед желчный, худой, с длинными рыжими усами на давно небритом лице Игнат Сухорукий, обиженный только что вынесенным ему на бюро партийным недоверием. — И раньше слыхали мы от секретаря уезда Веритеева про классовый долг пролетарских масс, — гудел он глухим, хрипловатым басом. — А теперь вот и про Сибирь насчет помощи тамошнему крестьянству, а также рабочим Москвы решил объяснить. Однако, как я считаю, чего нам о чужом дяде заботиться, когда надо заботиться о себе? Об том, как выжить самим? И чего в той Сибири в нонешний год возьмешь? Там небось все уже вымели подчистую! Там, чай, людям жрать тоже надо!..
Успевший отвести больного отца домой и сразу же вернуться на митинг, Антошка еле сдерживался, чтобы не вмешаться в поднятую здесь «бузу», и, когда выступил Сухорукий, не выдержал: Игната он не любил за постоянную сварливость, завистливую злость и недоверие к тем, кто не ворчал, не «бузил», а просто жил и работал в надежде на общее улучшение жизни в разоренной войной стране. Таких Игнат открыто подозревал в каких-то задних мыслишках и незаконных прибытках. Всячески придирался к ним, старался обидеть и разозлить — авось проговорятся? «Не может быть, чтобы человек просто так не жаловался, молчал. Ни в жисть не поверю! — говорил он, растягивая не то в усмешке, не то в обиде всегда покрытые простудными болячками губы под рыжими мохрами усов. — Тут чего-то не так. Скрывает…»
И теперь, давно уже порываясь вмешаться в митинговую свалку от имени заводской молодежи, все больше злясь на распалившегося от неведомо каких обид Игната, Антошка неожиданно звонко выкрикнул: