– Нет, им этого знать не следует. Концы с концами не сойдутся. Я им совсем другое говорила.
– Что именно?
– Ну, насчет фотографии. Я могу на тебя положиться, Кристофер? Конечно, могу. Ты же и сам – фальшивка.
Эти слова его задели, разумеется. Как она посмела такое сказать?
– Дорогой, но ведь эта история с Маккорклом…
– И поэтому я – фальшивка? Скорей уж Вайсс. Не обижайся, но это он – абсолютная подделка.
– А кто же тогда ты, дорогой?
– Я – разоблачитель.
– Кристофер, мон шер, послушай меня! Ты бы лучше никому этого не повторял. Боюсь, тебя не поймут.
– А ты понимаешь?
– Ну конечно. Дэвид – фальшивка во всех отношениях.
– Многие думают, что я убил его.
– Он сам себя убил, – сказала Нуссетта. – Он принял неверное решение. Далеко не в первый раз.
– Чхе! – воскликнул Чабб, глядя на пар, поднимавшийся от Джалан-Тричер. – Не следует ступке так отзываться о пестике. Это могло бы отвратить меня от нее – если б не одна загвоздка-ла.
– Догадываюсь, какая.
– Гадайте. Гадайте на здоровье, мем. Вам все равно не понять.
– Вы хотели ее трахнуть.
Старый обманщик с внезапной яростью глянул на меня, потом скошенные брови опустились, и он усмехнулся – не без обаяния.
– Наши тела едва соприкоснулись, – вздохнул он, – но я уже знал, что смогу ее оседлать.
Оседлать?
– Это дивное существо – в моей власти. Огромные черные глаза, а фигура – я вам уже говорил.
– И она дала вам индульгенцию?
– Гораздо лаги.
Лаги?
– Гораздо, гораздо больше. – Чабб прикрыл глаза. – Поймите, я был для нее идеальным мужчиной. Специально создан для нее. Я был единственным. Я сразу это понял, когда она позвонила мне в тот день.
И Чабб пустился рассказывать – довольно туманно, как всегда, если дело касалось этого предмета, – о своей матери. Из всех его недомолвок и уточнений ясно проступали две мысли. Во-первых, мамаша отличалась сильным характером, а потому Чабба привлекали такие женщины, как Нуссетта. Во-вторых – хотя, вероятно, это продолжение первой мысли – он полагал, что неуязвим для нее.
– Понимаете, я ведь не бо-до идиот, вроде Гордона Фезерстоуна, – пояснил он. – Его она заставляла лазать по крышам. Меня бы нипочем не заставила. Вот почему у нас с ней все бы сложилось, понимаете?
– Не понимаю.
– Из меня она не могла сделать своего песика.
– Судя по всему, вы ее побаивались.
– Побаивался? Нет. Она хотела жить на всю катушку-ла. Слейтер прав: она была чили-пади. Все готова перепробовать. Кем вздумает стать – тем и станет. Чего захочет, то и получит. Жизнь с Нуссеттой – приключение. Не только ступка и пестик, а всё. Вверх-вниз. С работой – то же самое. Снимает черт-те как, продукт не в фокусе. Зато в обществе – неизменный успех.
– И вы стали ее любовником…
– О, у нее и другие были, – уточнил Чабб. – Она любого козла доводила до макан. Если б я влюбился, она бы и меня с ума свела. Но я ей недостаточно доверял, чтобы еще и влюбиться.
– Можно подумать, вы заслуживали доверия, мистер Чабб!
– Вы о сексе? Чаще всего по ночам я писал. – Он с улыбкой похлопал рукопись. – «Поэтому любите одиночество и встречайте боль, которую оно Вам причиняет, звучной и красивой жалобой» [52].
Я прекрасно помнила слова Рильке, но из уст Чабба они звучали непривычно и тревожно.
– А как проводила ночи Нуссетта? – спросила я.
– Кто знает? Телефона-ла не было. Если она хотела поговорить со мной, ей приходилось брать такси… Однажды влетела ко мне:
– Скорее, скорее, меня парень ждет в баре.
Два часа ночи! Я обозлился, но она подняла шум, а Блэкхолл, небось, подслушивал, приложив к стене стакан. Я надел башмаки. По шоссе, через Сиднейский мост, мимо Вулумулу до Кингз-Кросс. Уах! Паршивая забегаловка. Один человек за столом. Совершенно лысый. Темные пронзительные глазки. Подбородок, лоб, нос – все огромное.
– Узнаешь товарища детских игр? – спросила Нуссетта.
Это был тот безумец, мем. Он обрил голову.
– Это мой друг Боб Маккоркл, – сказала Нуссетта. Ей пока было невдомек, какую глупость она учинила, но сейчас она была шалуньей. – Вот видишь, дорогой, ты вовсе не фальшивка.
Я готов был развернуться и уйти, но побоялся их обидеть. В другой обстановке я бы проявил большую решимость, но на Кингз-Кросс в три часа ночи? Сплошь девки и урки – тут что угодно может с человеком произойти. Я присел за стол и выпил стаканчик паленого бренди. Нуссетта болтала все лаги. Она, мол, использовала этого безумца как модель, и клиент чуть не чокнулся от злости, увидев контрольки: «За что я тебе плачу? – орал он. – Двести фунтов, а ты одела этого… этого убийцу в мой лучший сюртук!»
Нуссетта понимала, что все это нам неинтересно, однако продолжала болтать, а безумец тем временем перегнулся через жирный пластмассовый столик и ухватил цепкими пальцами мое запястье, как тогда, на кладбище.
– У вас осталась одна моя вещь, – сказал он.
– Понятия не имею, о чем вы.
– Три месяца назад, – продолжал он, – я попытался оформить паспорт. У меня потребовали свидетельство о рождении.
Глаза его полыхнули такой яростью, что и храбрейшее сердце сжалось бы.
У меня нет вашего свидетельства о рождении, Щан.
Он сжал руку сильнее, и я вскрикнул от боли. Очень тихим, но оттого еще более страшным голосом он продекламировал три строки «Потерянного рая»:
«Просил ли я, чтоб ты меня, Господь, из персти человеком сотворил? Молил я разве, чтоб меня из тьмы извлек?» [53]. Отдайте мне это проклятое свидетельство о рождении, – добавил он.
– И это все, что тебе нужно? – вмешалась Нуссетта. – Свидетельство о рождении?
– Все? – воскликнул он. – Да ты понимаешь, что это значит – не иметь свидетельства о рождении?
– Да, – ответила Нуссетта. – Мы это проходили.
– Лжешь!
– Да нет же, лапонька! Я не лгу, а если и лгу – не твоя беда. – Теперь она заговорила резко и весело. – Хочешь свидетельство о рождении? Получишь – отвяжешься?
– Да.
– Да ты просто младенец.
– Зря ты со мной так.
– Приходи в понедельник сюда, в это же время. И не опаздывай, всю ночь никто ждать не будет.
Чудище внезапно сделалось кротким, словно агнец.
– Вы принесете мне свидетельство о рождении?
– А теперь иди, – распорядилась Нуссетта. – Мы сами заплатим за выпивку.
Потрясающая женщина. Что правда, то правда. Кто еще совладал бы с ним? Безумец встал, пожал нам обоим руки, нахлобучил шляпу и вышел особой своей, чеканной походкой в ливень и мрак.
Чабб снова глянул в окно и покачал головой.
– Я думал, она соизволит извиниться передо мной, но нет. Она себя виноватой не чувствовала.
– Он хочет быть Бобом Маккорклом, – сказала она, – пусть же будет им.
Я возразил: этот человек опасен.
– Дорогой, – сказала она, – ему нужно только свидетельство о рождении.
– Где я его возьму?
– Что ж ты такой никчемный, Кристофер? Все такие дела проворачивают. Я добуду ему свидетельство. Это не так сложно.
– Как ты это сделаешь?
– Пока не знаю, – ответила она. – Найду кого-нибудь.
– И нашла Джона Слейтера, мем, и хорошенько его обработала. Так мы с ним и познакомились. Я не рассказывал ему эту предысторию.
18
НА СЛЕДУЮЩУЮ НОЧЬ ЧАББ ИМЕЛ «ВИДЕНИЕ». Он не был пьян – выпил всего стаканчик бургундского «Маквильямс». Не был он и чересчур изнурен: это произошло около девяти часов вечера, весной. Вымыв тарелку, вилку и нож, он перенес раскладной стул с кухни к рабочему столу – грубо сбитым армейским козлам в эркере гостиной. Днем он видел за окном джакаранды – они в его стихах ни разу не возникали, – которые роняли тяжелые лепестки на светящийся лиловый ковер проспекта. Сейчас, когда стемнело, в окне Чабб мог разглядеть только свое отражение. Ни звука в затихшей комнате, лишь поскрипывает перьевая ручка, позаимствованная на почте.
Снаружи донесся шорох листьев, но Чабб работал над своей излюбленной двойной сестиной, где последние слова каждой строфы повторяются вновь и вновь, в другом порядке. Непростая задача, и с каждой строфой трудности возрастали, так что ему было не до шуршащих листьев.
Потом кто-то громко постучал в окно, и Чабб немедленно обозлился.
– Чхе! Я решил, этот мелкий гнус Блэкхолл напоминает, чтобы я закрыл калитку.
Он сердито распахнул рамы. Блэкхолла снаружи не оказалось.
Мальчишки, решил он. Мальчишки с ободранными коленками, с дурью в башке и первой эрекцией в штанах. Он вернулся к работе, к самому началу строчки, подобно священным паукам Малларме, когда их кружево повредит корова. За десять минут он успел изрядно продвинуться, и когда вновь поднял взгляд, восьмая строфа складывалась на бумаге, и последний кусок мозаики ждал своего часа на окраине мозга.
И тогда Чабб увидел.
– Только не смейтесь, – предупредил он. Я обещала не смеяться.
– Это был дикий кошмар, – замогильным голосом произнес он, следя за мной из-под опущенных век.
У меня самой волосы на голове зашевелились.
– Мальчишки?
– Нет, нет. Омерзительный, липкий эпидермис прилип к стеклу, будто кальмар с человеческим лицом смотрел на меня из аквариума. Никогда не забуду: усики на верхней губе, красный зев широко разинут. Вы все-таки смеетесь?
– Маккоркл целовал вас сквозь стекло?
– Не смешно. И откуда он узнал мой адрес?
– От Нуссетты?
– Ни в коем случае. – Чабб примолк. – Не так все, – сказал он, смахивая кончиком пальца присохшую в Уголке рта слюну. – Я понял, наконец. – Голос его упал до шепота. – Это я вызвал его к жизни.
– Вообразили его?
– Я вызвал его.
– Откуда?
– Чхой! Почем знать, откуда? Из преисподней, полагаю. Как я могу ответить, откуда он явился? Я вообразил себе кого-то – и он воплотился.
Я не сдержала улыбку, и Чабб тут же ощетинился.
– Мистер Чабб, – поспешно заговорила я, – к великим поэтам часто липнут такого рода безумцы.
Он саркастически приподнял бровь, и я пожалела об эпитете «великие».
– Одно время, в молодости, я работала секретарем у Одена, – продолжала я.
– В самом деле? У Одена?
– Вы даже не представляете, что люди ему посылали: карты с адресом, подробные исповеди, любовные письма, фотографии. Один юнец пытался повеситься на дереве возле его дома.
Кристофер Чабб сложил шершавые руки и пронзил меня взглядом бледных глаз.
– Весьма интересно, – заметил он. Я не сразу поняла: его все это нисколько не волнует, и ему не нравится, когда перебивают.
– Что же дальше? – напомнила я.
– Угроза, – ответил Чабб. – Вот как я это воспринял.
– В чем заключалась угроза?
– Он показал мне, что сделает, если не получит свою метрику.
– Разве он так и сказал?
– Конечно же, нет. Ублюдок прятался в темноте.
И без помощи Чабба я могла припомнить, как безумец точно так же следил в окно за Фогельзангом, выжидая, пока тот закончит ужин, а потом срезал с головы крепкого и сильного полисмена клок волос вместе со скальпом. Там, в Четсвуде, Чабб выключил свет и потихоньку переставил стул в середину пустой гостиной. Однако он не собирался прятаться в доме, как трус. Преодолев отупляющий страх – такой страх охватывал его перед боем, – Чабб надел пиджак и шляпу и вышел во двор.
Лунная ночь, буйный западный ветер гнал по безлюдной улице лепестки джакаранды. Держась середины улицы, Чабб продвигался по авеню Виктория к длинной дороге по утесам – Тихоокеанскому шоссе. Здесь ветер дул еще сильнее, над верандами молочных баров и газетными киосками к ночному небу взметались обрывки газет, упаковочной бумаги, всяческий мусор – эти клочья были похожи на чаек, кружащих среди пилонов Сиднейского моста.
Идти было некуда, но Чабб не желал забиваться в свой дом, «словно кролик в нору», и потому со шляпой в руках двинулся по Тихоокеанскому шоссе к мосту.
Здесь, в Куале-Лумпур, послышался громкий стук в дверь. Слейтер! – подумала я и воинственно двинулась ему навстречу, но, резко распахнув дверь, обнаружила всего лишь изящную девушку-малайку. На вытянутых руках она держала костюм Чабба. У нее были припухлые губы, темные ягодки глаз – такое сочетание, как мне всегда казалось, свойственно страстным натурам.
– Очень извините.
– Не за что, – ответила я. В конце концов, не так уж много времени она потратила на реанимацию заношенного твидового костюма – и это в гостинице, где приходится полчаса дожидаться чашки кофе. Я хотела забрать костюм у нее из рук, но горничная во что бы то ни стало хотела лично внести его в номер.
Она вошла, и Чабб неуверенно заговорил с ней по-малайски. Она отвечала резковато, на мой слух, не оборачиваясь к нему. Выложив костюм на кровать, девушка тонкими пальчиками отвернула край целлофановой упаковки.
– Очень много старый, – пояснила она. – Видите?
Пока я разглядела только, что елочка твида вместо иссера-черной сделалась зеленовато-белесой. Что я могла сказать? В красивых глазах молодой женщины проступили укоризна и гнев. Знакомое разочарование охватило меня: я не умею ладить со слугами, не научилась даже когда их у нас была целая дюжина, а от матери ко мне перешел страх как-то задеть прислугу и дать ей повод уволиться «ни с того, ни с сего». По просьбе горничной я стала присматриваться внимательнее, и при этом тревожно шарила в кошельке. И в чаевых я ничего не смыслю. На Рождество еще ничего, поскольку отец давно установил суммы праздничной премии для каждого, это стало традицией в противовес американской манере превращать слуг в попрошаек.
– Видите! – повторила горничная.
Я протянула ей синюю бумажку и поняла, что обидела девушку.
Чабб подошел ближе. Я спросила его, сколько следует заплатить.
Не отвечая, он склонился над костюмом, и только теперь, когда старик попытался разгладить лацканы, я осознала: ветхая ткань так пострадала от чистки, что разошлась по всем складкам и швам, крошилась под рукой, словно крыло мертвой бабочки.
– Совсем старый был, – пробормотал он, перебрасывая пиджак через руку. – Извините. – Голос его прервался, и я поневоле заглянула в набухшие слезами глаза. Чабб удалился вместе с костюмом в ванную – странное, жалкое существо в старой рубашке, с язвами на ногах, закутанное в переливчатый женский саронг. Горничная, как и я, не знала, куда глаза девать.
– Ваш отец?
Я покачала головой и снова протянула ей синюю бумажку. Девушка тоже покачала головой, осторожно взяла мою руку и сжала мои пальцы на банкноте. Она вовсе не сердилась на меня.
– Мы не виноваты, – сказала она. – Вы же видите, мемсахиб? Костюм совсем старый.
– Да, понимаю.
Она ушла. Я присела у окна. Не столько судьба ветхого костюма расстроила меня, сколько горе Чабба. Нынче плаксивые мужчины вошли в моду, но, по правде сказать, мне от мужских слез всегда было не по себе. Я не знала, как утешить Чабба, если он разрыдается. Дверь ванной распахнулась, и я увидела, что Кристофер Чабб мужественно собрал нервы в натянутые жилы. Он вынул костюм из упаковки и, сощурив глаза, предъявил мне.
– Это ужасно, – признала я. – Мне так жаль.
– Это не случайность, – угрюмо заявил Чабб. Пострадали не только лацканы, но и рукава – один живописно сквозил, словно одеяние нищего в «Сэдлерс-Уэллс» [54].
– Они это сделали нарочно.
– Да нет же. – Я хотела дотронуться до Чабба рукой, успокоить его, но он отшатнулся.
– Не хотят пускать меня в гостиницу. Вы что, не понимаете, женщина? Без костюма вход запрещен.
Сперва этот вонючий сикх с головой-креветкой пытался меня остановить, а когда не вышло, они уничтожили мой костюм.
Я не решалась возражать, но, как мне часто говорили, лицо мое секретов хранить не умеет.
– Думаете, я не прав? Так и скажите. Я вас врать не заставляю.
Теперь он злился на меня, а мне уже надоел его бред.