Смешно? А мы тогда поднимали такие вирши на щит. Дело не в том, что вы кричите и петушитесь. На здоровье, друзья. Дело в том, что когда-то вы должны понять истинную цену вещей, людей и событий. И чем скорее это произойдет, тем будет лучше для вас. Тогда поймете и искусство. Не всевозможные измы, в этом вы и сейчас разбираетесь, а Искусство! – Он долго говорил, воодушевляясь с каждым словом, и даже сам начал махать руками. – Вечность, вечность смотрит на нас с картин Репина. А вы говорите – фотография! Я понимаю еще пейзажи, но жанровые сцены, тончайший психологизм разве можно заменить фото?
– А разве кадры кино лишены психологизма? – буркнул Максимов и, бесцеремонно повернувшись, ушел в соседнюю комнату.
Вслед за ним вышел Фома. Здесь все было проще. Бушевал джаз. Владька с худенькой девушкой танцевали. Фома предложил пойти на кухню и «хлопнуть по стопке».
– Славную мы с вами дали баталию этим обскурантам! – сказал он, разливая коньяк. – Я сразу понял, что вы тоже живая, ищущая натура.
Теперь уже Фома почему-то раздражал Максимова своим густым голосом, трясучей головой с распадающимися патлами и бледной мускулистой шеей, торчащей из нелепого свитера.
– У нас в училище тоже зажимают передовое искусство, – говорил он. – К счастью, есть люди с чуткой, восприимчивой душой. Вы знаете, этой осенью мне дали за одну мою картину неплохие деньги.
– Да ну? – хмуро сказал Максимов.
– Да-да, нашелся ценитель моего гротеска. Понимаете, в нем я изобразил в иррациональном аспекте своего соседа по квартире.
– Уж не «Меланхолическое адажио» ли?
– Как, вы видели?
– Вы не шизофреник? – полюбопытствовал Максимов.
– Да. А что? – Фома захохотал, но видно было, что он все-таки обиделся.
«Черт побери, – подумал Максимов, – опять я напорол глупостей. Зачем-то кричал, зачем-то обидел Веру, ее отца. В конце концов, я разбираюсь в живописи как свинья в апельсинах. Ну, хорошо, „Адажио“ – это определенно глупость, услада пижончиков. А Пикассо и Матисс? Это – искусство, готов драться за это. Но не каждый проведет грань между этими вещами. Мне тоже трудно провести. Для того чтобы провести, нужно как следует разбираться в этом. Нужно знать все, а я всего не знаю. И кричу. А не все ли равно, раз Вера меня не любит? Не все ли равно? Делаю я глупости или только умные вещи, кричу или молчу, люблю или ненавижу? Не все ли равно мне, которого никто не любит?»
Он тряхнул бутылку и огляделся. Он был один в кухне. Сидел на табурете возле стола, заваленного снедью, и кафельные стены с тихим звоном плыли вокруг. «Снова начинается. Прямо здесь и свалюсь», – с радостью подумал он и стал пить коньяк прямо из бутылки. Внезапно вращение стен прекратилось: в кухню вошла Вера. Она приблизилась к Алексею, прижала к себе его голову, на мгновение, на одно мгновение. Он посмотрел ей в лицо и увидел выражение жалости и какой-то странной, чуть ли не брезгливой любви.
«Вот как? Она, должно быть, думает: „Почему я полюбила это ничтожество, эту никчемную личность?“ Понятно, она хочет покончить с этим, со всем, что у нас было».
– Итак, Вера, – сказал он твердо, – значит, всему конец?
– Ой, я не знаю, Лешка! – с отчаянием проговорила она и присела рядом с ним. – Налей мне вина.
Он обрадовался. Значит, она еще не решила. Может быть, она даже не считает его ничтожеством? Должна же она понять, отчего он так! И любовь, и зима, и эти мысли... Когда-нибудь это кончится. И даже очень скоро. Он поймет все, он тогда сможет чего-нибудь добиться.
– Сделать тебе бутерброд?
– Да, пожалуйста.
– Со шпротами?
– Нет, лучше с сыром.
Это он сидит на кухне со своей женой. Просто встретились после работы, закусывают и тихо разговаривают. В квартире тишина, даже слышно, как сопит во сне Кешка, малыш.
Из комнат долетел взрыв смеха, и снова голос той женщины:
Боже мой, миллионы мужчин и женщин встречаются по вечерам на своих кухнях, закусывают, переговариваются и не знают, какое это счастье!
– Значит, ты не знаешь? Но так, как сейчас, продолжаться не может, да?
– Да. Мы не должны больше встречаться так. Я не могу обманывать сразу двоих. Я не могу обманывать ни одного.
– Значит, конец, – сказал он.
– Нет! – воскликнула она. – Не могу от тебя отказаться! Но ты ведь понимаешь, Алексей, что, если я разведусь с Веселиным, мне придется уйти с кафедры. Не потому, что он будет меня травить – он для этого слишком чист, но...
– Понятно.
– И это значит – прощай аспирантура, моя тема, прощай, мой маленький Микки Маус...
– Что еще за Микки Маус?
– Разве я тебе не говорила? Ведь мне же выделили для экспериментальной части обезьянку. Я так обрадова...
– Значит, любовь и долг, – перебил он ее насмешливо. – Вернее, любовь и тема. Старая тема.
– Тебе легко иронизировать, ты будешь путешествовать, а я тебя ждать. Да?
Они замолчали, прислушиваясь к веселому топоту в комнатах. Спустя минуту Максимов спросил:
– Скажи, Вера, почему ты вышла за него замуж?
– Ты не знаешь, какой он хороший. У меня были тяжелые дни, и он помог, был всегда рядом. И потом, он так влюблен в свое дело и... – она запнулась, – и в меня.
– Значит, надо любить свое дело, и тогда нас девушки любить будут? – опять не удержался Максимов.
Вера безнадежно покачала головой, засмеялась и быстро чмокнула его в щеку.
– Идея! – воскликнул Максимов. – Ведь ты можешь уйти в другой институт. В тот же ВИЭМ, например.
– Я уже думала об этом. Наверное, я так и сделаю, но ведь это можно сделать только на следующий год.
– Значит, ждать еще...
– Шесть месяцев.
– И ты будешь ждать?
– Да.
– Ты проявляешь волю в своем безволии. Понятно?
– Пусть так, – ответила она твердо.
Максимов вскочил и стал запихивать в карманы сигареты и спички.
– К черту, к черту! – шептал он. Прошагал через кухню, остановился в дверях и ядовито процедил: – Желаю вам успехов! Тебе и твоему... Микки Маусу.
– Лешка! – тихо вскрикнула она.
Тогда он подбежал, запрокинул ей голову и долгим поцелуем впился в губы.
– Люблю, люблю, люблю тебя, – прошептал он и вышел, оставив Веру в состоянии, близком к обмороку.
В передней он увидел Владьку. Карпов надевал на свою девушку шубу, подобной которой никто никогда не видывал.
Он спросил, идет ли Алексей, и предложил проводить вместе «это дитя». При этом он смотрел так испытующе, что Максимову показалось, будто он все знает.
Только другДва друга и девушка вышли на набережную канала. Снегопад давно кончился. Стояла мягкая, пушистая ночь. Засыпанные снегом кроны подстриженных лип напоминали головки одуванчиков, и на секунду Максимову показалось, что стоит только как следует дунуть, и весь этот невесомый снежный покой взвихрится и полетит обратно в небо.
Девушка все время недоуменно и печально поглядывала на Владьку. Максимову даже стало жаль ее. А Владька упорно и довольно нудно острил, лепил снежки и метко бросал их в фонарные столбы.
– Что же ты даже телефончика не записал? – спросил Алексей, когда они остались одни.
– Мне это надоело! – резко ответил Владька, вставив в зубы сигарету, и щелкнул пальцами, требуя спичек. Закурив, он проговорил: – Староваты мы, должно быть, становимся, раз клонит к постоянству.
– Это называется зрелостью, – усмехнулся Алексей.
Ему очень хотелось узнать, о каком это постоянстве ведет речь Владька, но он боялся спросить, зная, что потребуется ответная откровенность.
Владька взял его за лацканы пальто и сказал прямо в лицо:
– Я сегодня очень доволен. Убедился, что то, старое, все во мне перегорело, остался только пепел. Я тих и светел, как пустая бутылка. Да-да, я говорю о Вере.
Теплая радость захлестнула сердце Алексея. Владька все знает о нем и о Вере! Знает и дает понять, что дружба не находится под угрозой. Значит, не нужно больше таиться от одного из самых близких людей. Да здравствует веселый и хитрый дружище Владька Карпов!
– Ну да, мы с Верой любим друг друга, – сказал Алексей. – Я только боялся, что ты...
– Тоже мне, сукин сын! – зашептал Владька. – Одинокий горный козел, медуза в океане! Забыл, сколько супчика вместе съели? Ну-ка вываливай, что там у тебя в торбе, которую ты называешь душой!
Они стояли у дома незнакомой девушки. Темный фасад нависал над ними, как скала. Хлопнули друг друга по плечу, рассмеялись и, не сговариваясь, пошли куда-то к Выборгской стороне. Возвращаться домой, в порт, было бессмысленно: они добрались бы туда только к утру.
...Воскресное утро застало Владьку и Алексея в зале ожидания Финляндского вокзала. Привалившись друг к другу, ребята дремали в ожидании открытия буфета. Когда буфет открылся, взяли несколько бутербродов, по стакану горячего кофе и позавтракали прямо на скамейке. Потом вокзал как-то сразу запрудила пестрая толпа лыжников.
– Слушай, Макс, а ведь мы собирались к Сашке поехать, на лыжах покататься, – сказал Карпов.
– Обязательно надо съездить, – отозвался Максимов, – думаю, что Ирина даст нам по недельке за свой счет.
– То-то обрадуется наш рыцарь!
– Кстати, мы давно не были у его стариков. Поедем сейчас?
Дверь им открыла мама Зеленина. Кухонный передник очень не вязался с ее строгим обликом.
– Мальчики! – радостно ахнула она. – Какая досада, какая досада!
– А в чем дело?
– Если бы вы пришли вчера, вы бы ее застали.
– Кого?
– Сашину жену.
– Лешка, держи меня! – завопил Карпов. – Да держи же, черт тебя подери!
– Это как же так? – пробормотал Максимов. – В порядке шутки?
– Нам не до шуток, – сказала мама. – Встает большая проблема. Саша теперь семейный человек. Возможно, будут дети. Внуки... – Лицо ее просияло.
Она провела ребят в столовую, где папа Зеленин сидел за утренним кофе.
– Здравствуйте, друзья, – сказал папа. – Как вам нравится наш мальчик? Вообразите, в один прекрасный день получаем телеграмму: «Молнируйте благословение целуем Инна Саша». Вот они, темпы двадцатого века.
– Дмитрий, согласись, что она прелесть, – сказала мама.
– Совершенно верно, – серьезно сказал папа. – А теперь взгляните сюда!
Это была районная газетка «Северная заря». На четвертой ее странице заголовок «Так поступают советские люди» был отчеркнут карандашом. Текст гласил: «Это случилось хмурой зимней ночью. Лесник Шум-озерского лесничества Курочкин схватился с медведем. Хищник нанес ему серьезные ранения. Сигнал о беде поступил в Круглогорскую участковую больницу. Немедленно на помощь вылетели на вертолете комсомольцы – выпускник Ленинградского мединститута врач Александр Зеленин и медсестра Дарья Гурьянова. Вертолет не смог приземлиться возле домика лесника. Тогда молодые люди спустились вниз по веревочной лестнице. В лесной избушке при свете керосиновой лампы они произвели сложную операцию. Но испытания на этом не кончились. Утром у раненого началось кровотечение. Нужно было провести второй этап операции, но уже в больничных условиях. Не дожидаясь прихода транспорта, Зеленин и Гурьянова погрузили лесника на санки и, утопая по грудь в снегу, тронулись в обратный путь. Так они прошли четырнадцать километров, пока не встретили больничную упряжку. Жизнь раненого была спасена. Так поступает наша советская молодежь! Так поступают комсомольцы – молодые специалисты! Вот она, героика наших будней! Вот они...» – Может быть, это смешно, – сказала мама Зеленина, – но мы с Дмитрием...
Она сняла пенсне и отвернулась.
– Совершенно верно, – сказал папа Зеленин.
– Вот это да! – бросив на стол газету, воскликнул Владька.
– Да-а, вот это дела-а! – задумчиво протянул Максимов.
Глава 9
Инна Зеленина
Поезд грохотал в ночном пространстве где-то вблизи Бологого с таким неистовством, словно хотел рассыпаться в прах. В тамбуре носились острые сквознячки, но Инна уже десять минут стояла здесь, обхватив себя руками.
Через несколько часов она будет в Москве, где ждут ее родители, квартира на Гагаринском и двадцать лет прошлой жизни. Эти годы ждут ее настойчиво, хотя она подвела под ними черту. Беззаботные, добрые, веселые годы! Ей трудно сбежать от вас, ей трудно сбежать от ваших привычек. Но нужно бороться, нельзя забывать, что она уже не просто дочь своих родителей, спортсменка, красивая девушка, она теперь Инна Зеленина, жена смешного и одержимого, крепкого и беззащитного человека. Она главная в их союзе. Так уж получилось. Это было ясно с самого начала. Она быстра, решительна и на всех производит впечатление рассудительной девушки. Но все ошибаются. Да, да, ночью в тамбуре можно себе в этом признаться. Она совсем не рассудительна, ни на йоту. Сначала она совершает поступки, а потом начинает их обдумывать. Это рискованно, правда? Хорошо, что всегда попадались люди, способные прийти на помощь, исправить ошибки, поддержать ее. А теперь все будет по-другому, все пойдет иначе.
Инна прошлась по тамбуру, попрыгала на месте и уставилась в стекло наружной двери, за которым выла и стонала темнота. Почему она не возвращается в купе? Почему так тревожно? Что особенного случилось? Вышла замуж – и все. В группе уже половина девочек сделали то же самое, а Ада Маргелян даже успела развестись. Это Сашка склонен драматизировать положение. Никакой драмы нет и не будет. Что из того, что они далеко друг от друга? Живут же люди – примеров масса. На следующий год она переведется в Ленинградский университет и будет ближе к нему. Зачем волноваться? «Ой, холодно! Даже сквозь свитер пробирает».
Она прошла в вагон. Все двери в купе были закрыты. Она рывком опустила боковое сиденье, села, уперла подбородок в кулачок. Одна за другой перед ее глазами поплыли круглогорские сцены.
Вот первая ее ночь в Круглогорье. Синяя ночь. Мороз. Тишина, показавшаяся ей невероятной после привычного московского шума и грохота поезда. Странная квартира со скрипучими половицами, с антикварным столом. Что-то подобное она видела в комиссионке на Арбате. Она стала ходить по комнате, и в голову полезли смешные, неловкие мысли: «Вот здесь мы поставим сервант, здесь пианино, здесь несколько кресел. Эту комнату можно перегородить и устроить детскую. Здесь...» Вдруг ей стало стыдно, и она впервые почувствовала всю неестественность своего прибытия сюда. Она словно очнулась от сна, во время которого кто-то перенес ее в неизвестную страну. Совсем недавно в Москве она лихорадочно собиралась в дорогу, не слушая криков родителей. Только сейчас она вспомнила, что отец даже назвал ее идиоткой. И вот... темный полустанок, веселый инвалид в тулупе и тулуп, которым ее закутали с головы до ног. Сумасшедшая гонка по невероятной дороге, невероятная тишина, тусклые огоньки в ночи, странная квартира. А этот человек, этот выдуманный ею человек, к которому она стремилась, оказывается, улетел куда-то на вертолете. Сейчас уже никто не мог ее поправить, никто не мог помочь. Она была одна. Но самое страшное впереди – встреча с ним! Она знала, что он совсем не страшный, что он добрый, смешной, порывистый... А вдруг он совсем не такой? Вдруг он пустой и холодный, как эта квартира? Вдруг он скучный, сухарь?
Она бросилась в комнату, где стояла кровать, подбежала к заваленному книгами столу и открыла все ящики. К черту церемонии! Она должна увидеть его сию же минуту! Должен же у него быть какой-нибудь фотоальбом! Вместо альбома она нашла несколько туго набитых пакетов, в которых продают фотобумагу. Вынула наугад снимок большого формата. Трое парней скалили зубы, стояли обнявшись, видимо, на большом ветру, волосы их были растрепаны. Один в майке, один голый по пояс, и только Зеленин в рубашке с галстуком. Инна вспомнила их всех сразу. Этот голый, кажется, Лешка, насмешливый парень; весельчак Владька (такие мальчики всегда окружали Инну). Костлявое, словно вырезанное из дерева лицо Зеленина поднято вверх, глаза зажмурены, и даже без очков он выглядит как очень близорукий человек. Инна отодвинула локтем ворох бумаг – большие листы, исписанные мелким почерком, на полях каравеллы с распущенными парусами, рыцари, какие-то человечки-головастики – и увидела свою фотокарточку в простой полированной рамке. Достала из сумки Сашин портрет, поставила рядом со своим, положила голову на руки и заснула.