В тот день, когда Валька с Таней встретились, я их увидел вечером на шоссе. Ехали они вместе на тракторе «Беларусь», и физиономии у них были такие, как будто по теплому морю плывут. Я был рад за Вальку. Похоже было на то, что теперь у них взаимоотношения наладятся.
Кто-то в бок меня толкнул. Знакомая компания собралась на рыбную ловлю и меня с собой звала. Ребята со мной разговаривали, а девчата хихикали в сторонке.
– А где же удочки-то ваши? – спросил я ребят.
– Зачем нам удочки? – смеются они. – Карасей у нас и так вон сколько. – И показывают сумки с бутылками.
Я вежливо отказался. Знаю я эти рыбалки – потом голова трещит четыре дня и свет тебе не мил, кажешься сам себе лепешкой дерьма.
Ребята махнули на меня рукой, а от девчат отделилась одна, ко мне подбежала. Гляжу, это Маша-крановщица.
– Сережа, почему вы не едете? – спросила она.
– А потому, что я свою рыбину уже поймал. А вы езжайте, ловите!
– Я ведь думала, что вы поедете, поэтому и согласилась.
– Ничего, ничего, – сказал я, – езжайте с ними. Может, поймаете щуку с руку.
Злость меня почему-то разобрала, а Маша смотрит на меня синими глазами, и лицо у нее круглое и румяное.
– Я думала, вы поедете. Разведем костер, песни попоем... Раз вы не поедете, так и я останусь.
– А это зря, – говорю. – Собрались рыбу ловить, так и ловите.
– Я с вами хочу быть, – тихо говорит она и бледнеет.
– Я не рыбак, – говорю, – а там рыболовы знатные.
– Тогда я домой пойду, – прошептала она и пошла в сторону, сгорбилась, маленькая какая-то стала.
– Маша! – крикнул я, и она сразу выпрямилась, обернулась быстренько так, ладненькая такая девчонка.
– Что? – звонко так спрашивает.
– Если уж вы рыбу расхотели ловить, так можно сходить в кино.
– Ой, как хорошо! – ладошками захлопала.
– Только картина старая, – сказал я. – «Козленок за два гроша».
– Я не видела, – говорит. – Тяжелая?
– Пуд, – сказал я. – Пуд с довеском.
– Только я переоденусь. Я ведь в лес было собралась.
– Понятно. Рыбку собиралась ловить.
– Да ладно вам! – смеется.
Веселая стала, радостная. Чего она во мне такое обнаружила? Знает ведь, что семейный.
Проводил ее до общежития, посидел на завалинке. На разные хихиканьки да хахаканьки внимания не обращал. Смотрю, выходит Маша – прямо красавица, модная особа. Пальто фиолетовое в талию, клипсы, бусы, брошка, туфли на «шпильках». Видно, все общежитие обобрала. А сама такая строгая, губки подмазала, только глазками зыркает. Девчата же из окон смотрят на нас, прыскают в ладошки.
Повел я ее, держу под руку. Прямо не верится, что недавно я с ней в кладовке у Мухина целовался. Хороша, конечно, Маша, получше моей Тамарки, но только Тамарка – это моя Тамарка, мы с ней по скольким городам кочевали и углы снимали и подвалы, пока приличную жилплощадь нам не дали в Пярну, и сколько мы с ней на первых порах помучились, такое разве забудешь?
Березанский клуб в церкви помещается. Красивая, видно, была когда-то церковь, осталась еще глазурь на куполах. Сейчас церковь малость обшарпана, зато оклеена вся снизу разными красочными плакатами. Тут тебе и кино, и драмсекция, и бокс, и вольная борьба, поднятие тяжестей, обязательно кружок кройки и шитья, а также лекции здесь читают. Раньше только Богу тут молились, а сейчас вон сколько дел у молодежи. Все уже и забыли, что тут церковь была, только иногда, когда лента рвется, святые со стен проглядывают.
В кассе народу было – не протолкнуться. Какие-то умники пацаненка подсаживали, чтобы по головам прошел к окошечку. Билеты я достал быстро, но с большим скрипом.
В общем сидим мы с Машей, смотрим английскую цветную кинокартину. Малый там какой-то с огромными мышцами, красивая девчонка, мальчик, козленок, старичок-часовщик. Так нормально смотрим, просвещаемся, только сзади два солдата немного мешают. Толкают друг друга локтями и кричат:
– Ты! Ты!
Там, значит, мускулистый паренек и девчонка заходят в магазин для новобрачных и к коечке приглядываются двуспальной, сели на перину, подпрыгивают, и грусть у них в глазах. Дороговата коечка, да и ставить ее некуда – нет у них ни кола, ни двора. Вспомнил я, как мы с Тамаркой обстановку выбирали. Тоже жались на деньгу, но жилплощадь у нас тогда уже была.
– Сережа, – шепнула мне Маша, – после того раза вы небось подумали, что я такая, да?
– Смотрите кино, Маша, – сказал я.
– Ты мой милый, ты мой хороший, – вдруг заревела она и сидит в платочек сморкается.
Прямо сердце у меня защемило.
– Я женатый, – сказал я. – И ребенка имею.
– Я знаю, – хлюпает она. – И все равно тебя люблю. Куда же мне деваться?
– Смотри кино, – говорю я. – После поговорим.
Там драка началась. Красивого этого малого избивает какой-то тип, похожий на гориллу. Ну подожди, и до тебя очередь дойдет, горилла!
– Ты! – завопил сзади солдат.
– Тише, пехота, – обернулся я, и солдат засмущался.
И вдруг от двери через весь зал кто-то как гаркнет:
– Югова на выход.
Я прямо подскочил, а Маша меня за руку схватила.
– Сергея Югова на выход!
– Что такое? Что такое? – лепечет Маша.
– Подожди меня тут, – сказал я и полез через ноги. Бегу по проходу и думаю: вдруг с дочкой что-нибудь, вдруг телеграмма?
– Вон к тебе, – сказали мне в дверях.
Я выскочил в фойе и увидел Таню. Она стояла у окна, и лица на ней не было.
– Что такое, Таня? – спросил я.
– Вы не видели Валю, Сережа? – спросила она.
– То есть как это? – обалдел я.
– Он пропал. Рано утром вышел из дому, и до сих пор его нет. Мы уже с Горяевым все возможные места обошли, нигде его нет.
– Найдется, – успокоил я ее, а сам ума не могу приложить, куда мог деться Валька и что там у них произошло. – Найдется. С Валькой такое бывает. Шляется где-нибудь целый день, а потом является.
– Поищите его, Сережа, – тихо сказала она.
– Ладно. Иди домой, Танюша, а через час я его тебе доставлю. Чистеньким, без пятнышка.
– Хорошо, – еле-еле улыбнулась она, – я пойду, а ты поищи, пожалуйста.
В фойе уже танцульки начались, народу было много, и я стал обходить зал и спрашивать знакомых парней:
– Вальку Марвича не видели?
– Нет, – говорили они. – Сегодня не встречали.
– Что же он, от жены сбежал, что ли? – смеялся кое-кто.
Но никто его не видел и не знал, где он. Я выбежал из клуба и побежал к Валькиному бригадиру. Случайно знал я бригадирову хату.
Бригадир сидел на солнышке во дворе и лодку свою конопатил.
– Нет, – сказал он. – Знать не знаю, где Марвич, но только с утра, как шел я в магазин, встретился он мне и попросил отгул на три дня. Полагался ему отгул. Я дал. Я к рабочему человеку справедливо отношусь.
Обошел я все пивные, магазины, на пристань сбегал, в ресторан даже пролез – нигде Вальки не было, а стало уже смеркаться.
В сумерках я снова подошел к клубу. Церковь белела на темном небе, над входом надпись зажглась из электрических лампочек, а на ступеньках чернела толпа ребят, только огоньки папирос мерцали. Я подошел к ребятам и затесался в их толпу. Стрельнул у того кочегара, с которым утром бился, папироску.
– Слышал? – сказал кочегар. – На сто восьмом километре человека убили.
– Какого человека? – спрашиваю я, а сам что-то нервничаю.
– Никто не знает, что за человек, и кто убил – неизвестно.
– Что это вы мелете? – говорю я. – Что это за брехня? Как это можно человека убить?
– Точно, – кивают другие ребята. – Убили на сто восьмом кого-то. Говорят, монтировками по башке.
– Таких фашистов, – говорю, – стрелять надо.
– Правильно, – согласились ребята. – Не срок давать, а прямо к стенке.
– Валька Марвич не заходил сюда, ребята? – спросил я.
– Нет, не видели его.
Что за пропасть! Может, он уже в вагончике давно со своей Татьяной, а я тут бегаю, как коза? Решил я сходить в вагончик.
Таня сидела впотьмах на койке и курила. А на моей койке сидел Юра Горяев. Они молчали и дымили оба. Я тоже сел на койку и сказал:
– Точно неизвестно, но вроде его бригадир в лес послал с другими ребятами на заготовку теса. Крепления там надо ставить. Аврал у них на участке какой-то.
И только сказал про лес, вдруг захлестнула меня какая-то темная волна, и я захлебнулся от страха. Вдруг это Вальку на сто восьмом километре убили? И сразу я почувствовал такую злобу, такую ненависть, какой никогда у меня не было. Если это так, найду этих зверей в любом месте, сквозь тюремные решетки пройду, а горло им перегрызу. Ишь что выдумали, сволочи! Вальку моего монтировками по голове? Ну, гады, держитесь!
– Где же он, мой Валька? – тихо спросила Таня.
8
Сережа ушел продолжать поиски, а Таня и Горяев остались в темном вагончике. Таня сидела, обхватив колени руками, смиряя дрожь. Ей хотелось куда-то бежать, кричать, расспрашивать, но она сидела, боролась с паникой – куда бежать, кого расспрашивать?
– Есть все-таки предел чудачествам, – сказал Горяев.
– Дай закурить. Спасибо. Ты о ком?
– О Марвиче. О ком же еще? Полезнее было бы ему быть сейчас в Москве.
– Он здесь работает по своей специальности, – сказала Таня.
Сейчас она была уверена в правильности Вальки, в мудрости и логичности всех его поступков, вот только куда он девался?
– Его искали люди с киностудии, – раздраженно сказал Горяев, – хотели заключить договор. Где он был в это время?
– Он, кажется, знает об этом, – тихо сказала Таня, у нее вдруг разболелась голова.
– Пора ему работать профессионально. Я говорил с ним, а он плетет какую-то ахинею, пижон!
– Тише, Юра. – Таня прилегла на подушку.
– Он что, собирает здесь материал для книги?
– Возможно. Почему ты так раздражен?
– Напрасно он темнит.
– Где он?
– Найдется.
– А вдруг нет?
– Он сейчас пишет что-нибудь?
Ее раздражал тон Горяева, но в то же время ее успокаивало, что он говорит о Вальке, о каких-то конкретных, практических его делах, и ей казалось, что сейчас откроется дверь и Валька войдет и ввяжется в спор с Горяевым.
– Пишет, кажется. Рассказ. Вон на столе листы.
Горяев взял со стола листы и прочел:
«Валентин Марвич. Полдома в Коломне (рассказ).
Когда из-за потемневшего от времени забора сквозь пыльные акации я вижу маленький мещанский дворик с чисто выметенной дорожкой, с поникшим кустом настурции, с кучей желтых листьев, со скамейкой и столиком на подгнившей ноге, и окна в резных наличниках, не деревенские, а именно мещанские, пригородные, мне хочется остановиться и посмотреть на все это подольше, задержать все это в глазах, чтобы вспомнить о той тихой русской жизни, какой ни я, ни брат мой, ни даже наш отец никогда не жили. Может быть, только дед.
Константин нетерпеливо отстранил меня, толкнул калитку и побежал по дорожке. Черный сюртук его с золотыми погонами замелькал среди ветвей, что еще усилило литературное воспоминание о старине, о тихом, установившемся культурном быте с внезапными возгласами радости, с неожиданным шумом, с шумными короткими визитами флотских сыновей.
Не знаю, было ли это только литературным воспоминанием, или здесь участвовала наследственная память, странная и неведомая до поры работа мозга, но я вошел в палисадник, словно под музыку, словно под вальс «Амурские волны», словно из японского плена; горло мое перехватило волнение.
Отец уже спускался нам навстречу, крича, трубя, сморкаясь и откашливаясь:
– Опять без телеграммы?! Мерзавцы! Стервецы! Мало вас пороли!
Никогда он нас не порол и никогда не называл такими ласковыми словами, вообще совсем не так себя держал, но сейчас почему-то он точно подыгрывал моему настроению.
Дорожка к крыльцу была выложена по обе стороны кирпичами, поставленными косо один к одному, так, что получался зубчатый барьер. На столике в саду лежали отцовы очки и развернутый номер «Недели». Отец был к кителе, наброшенном на плечи, и в начищенных до блеска сапогах. Я стоял, обремененный чемоданами, и смотрел, как жадно отец обнимается с Константином.
– А теперь очередь рядового состава, – хохотнул Константин, отстраняясь.
И отец насел на меня. Грубая мясистая его щека прижалась к моей, гладкой и тугой, руки его легли мне на шею, захватив ленты, бескозырка съехала мне на затылок.
– Демобилизовался? – почему-то смущенно спросил отец.
– Так точно! – лихо ответил я.
Я вспомнил на мгновение наш тральщик, и ребят, оставшихся на нем, и длинный ряд однотипных тральщиков у стенки, вспомнил, как беззаботно и весело прощался со всем личным составом, и сердце на мгновение сжалось от тоски. Со стыдом я почувствовал, что тральщик ближе мне сейчас и родней, чем отец.
– Водку привезли? – бодро спросил отец.
– Нет, – ответили мы.
– Ослы! – удивительно нежно пожурил он нас, и на голове у него появилась шляпа, нелепая соломенная шляпа тонкой выделки с ажурными разводами мелких дырочек для дыхания головы, услада периферийного домовладельца, очень нелепая на голове нашего отца, которого в детстве мы привыкли видеть в суконной фуражке а-ля Киров.
– В магазин! – скомандовал он.
Чемоданы были занесены на террасу, отец закрыл дверь, навесил замок, и мы пошли по дорожке. Оглянувшись, я посмотрел на дом. Дом, как и участок, был разделен на две половины, и другая половина, не принадлежавшая отцу, была свежепокрашенной, новенькой на вид, голубой, и там, на той территории, в зеленых грядках краснели помидоры, бегала собака, переваливались утки, маленькая девочка развлекалась на качелях – вообще кишела какая-то жизнь.
Отец остановился возле большого куста ярчайших цветов, кажется астр, крякнув, поправил подпорки и пошел дальше.
– Давно ли ты стал увлекаться цветами, батя? – спросил Константин.
– В цветах своя философия, – не оборачиваясь, буркнул отец. Затылок его покраснел.
Над низким заборчиком приподнялась шляпа, такая же, как у нашего отца, только сильно поношенная, и мы увидели человечка с крепенькими красными щечками, с шелушащимся носом, на носу очки.
– Приветствую! – сказал человек.
Мы с Константином замедлили было шаги, но отец, даже не взглянув на человека, прошел мимо.
– Сынки пожаловали? – пискнул позади человечек.
Отец распахнул калитку, и мы пошли вдоль внешнего забора.
– Отчего вы так нелюбезны с соседом, сэр? – весело спросил Константин.
– Жук, – сказал отец, – куркуль. Сосны рубит, корчует, под грядки ему земля нужна. Агротехник.
Человек опять выглянул. Оказывается, он все время бежал за нами вдоль забора, подслушивал.
– Вам хорошо говорить про сосны, Иван Емельянович, с вашей-то пенсией, – на бегу запищал он. – А у меня какая пенсия, вы же знаете, хоть и полагается персональная... Заслужил, да, да, – кивнул он мне, видя, что смотрю на него с вниманием. – Вы же знаете, Иван Емельянович, что я заслужил...
– Да ну вас совсем! – буркнул отец, смущенно оглядываясь на нас.
– Хорош коммунист! – воскликнул сосед. – К нему обращаются, а он «да ну вас совсем»!
Отец замедлил шаги.
– Оставьте, – сказал он. – Ну чего это вы? Чего вы продираетесь сквозь наши заросли? Одежду порвете.
– Обидно, – хлюпнул носом сосед, – сынки ваши приехали, а вы даже не знакомите. Когда касается игры...
– Знакомьтесь, – сказал отец.
– Силантьев Юрий Михайлович, – солидно сказал сосед.
Он сразу преобразился и смотрел теперь на нас несколько сверху, любовно, отечески строго.
– Ишь какие орлы у тебя вымахали, Иван Емельянович. Орлы, орлы! Оба с Северного флота? Ну как, граница на замке?
– Мы с ним в шахматы иной раз играем, – смущенно пояснил отец. – Чумной старик. Мемуары пишет о своем участии в революции, примерно так: «Помню, как сейчас, в 19-м году 14 империалистических государств ледяным кольцом блокады сжали молодую Советскую республику». И излагает учебник истории для средней школы. Но в шахматах имеет какой-то странный талант. Играет, как Таль: запутает, запутает, подставляет фигуры. Кажется, победа в руках, вдруг – бац – мат тебе!