Она действительно застыла, покусывая ноготь мизинца и вроде бы думая о чем-то и как бы глядя на доску. Иногда она поднимала глаза на Лео Бара и улыбалась. В промельках луны поблескивали зубы и белки глаз. Словно негритянка. Какое странное кокетство, думал он, я давно уже с такими делами не встречался. Откуда взялась здесь шахматная доска? Ясно, что это пляжный атрибут, что летом здесь так играют в шахматы, но почему она, эта доска, и эти фигуры, крупные, словно домашние животные, появились именно в моей жизни? Почему, куда я ни сунусь, тут же возникает вздор? Мадам Флоранс сделала ход, гот самый, необходимый для развития четырехходовой комбинации, известной под названием «киндер-мат».
— Вам мат, мадам Флоранс…
— Вы шутите, месье Альфред?
Глаза в глаза, сливающаяся улыбка — немало, должно быть, за пленкой этой ночи всего стоит: очарования и дрязги, шампанское, аборты, неглупые соображения, гормональные пилюли, независимость, унижения, возьми меня с собой…
— Да нет же, в самом деле, это невозможно, это какой-то средиземноморский обман, вот кто настоящий корсар, обманщик и бандит, вы, месье Альфред, давайте меняться, теперь вы — черными!
Они пошли вокруг доски, но оба в одну сторону и столкнулись, потеря равновесия, смех, протянутые руки, прыжок — вполне грациозный со стороны мадам Флоранс, крабообразное, но не лишенное стремительности движение со стороны «месье Альфреда». Теперь я хожу первая! Реванш! Реванш! е2 — е4… Вы отвечаете, не подумав. Дело в том, что я даже не помню, сколько раз я встречал в своей жизни эту позицию. И вы уже отвыкли от неожиданностей? Любая неожиданность — это штамп. А между тем они вас ждут. Кто ждет? Неожиданности! Сомневаюсь! Вы обнаглели от победы! Мадам Флоранс, вам снова мат и снова в четыре хода. Месье Альфред, вы гад, вы хам, вы просто последняя наглая сволочь и убирайтесь к черту, мне противно на вас смотреть!
Она упала в песок возле доски и разрыдалась. Рука ее билась как рыба, сметая дурацкие пластмассовые фигуры. Лео Бар, пожимая плечами с застывшей туповатой улыбкой — он отлично знал эту свою мину, эдакая «недоделанность», и даже любил ее, потому что она отпугивала людей, — пошел прочь, сделал несколько шагов по плотному песку, а потом сел на кучу разящих гнилью водорослей, обхватил руками колени и стал глядеть в темную муть залива. Сцилла и Харибда, плюясь и шипя, удалялись и растворялись в ночи; не меньшие призраки смерти, чем подбитые танки Синая.
Тоска охватила его. Неточное выражение. Тоска заполнила его. И это не совсем верно. Тоска, настоящая тоска, была, должно быть, еще в стороне, быть может, даже удалялась сейчас вместе с этими траулерами, что были похожи в тумане на больные зубы или на скалы блаженных мифов. Проклятая двойная, если не тройная, метафора! Большая тоска растекалась по горизонту, обволакивая всю Корсику, скрывая и Сардинию, но малые ее сестры были здесь с ним, одна охватывала, а другая — заполняла: ни сжаться, ни лопнуть не было сил.
— Вы тоже плачете, бедный Леопольд Бар, — произнесла издалека мадам Флоранс. — Бедный вы мой, разве можно так играть в шахматы с женщинами?
Какая родная душа, подумалось ему. Мы не расстанемся теперь никогда.
В машине она поправила свой незамысловатый мэйк-ап и надела боливийскую шляпу.
— Вы все ищете себе дочь, Лео Бар, а между тем вам нужна мама…
Вместе со шляпой вернулись и фрейдистские познания. Скорей бы довезти ее до города, высадить и забыть. В ночной гонке на лунном шоссе светились два ее слабых колена. Зачем нам вся женщина, если есть два ее колена?
В холле гостиницы «Феш», несмотря на поздний час, двое мужчин играли в карты. Один был давешний негр или, вернее, прошлогодний негр, может быть, даже позапрошлогодний негр. Вторым был молодой человек в кожаной курточке с прозрачными испуганными глазами. Кто, черт побери, был с прозрачными испуганными глазами — молодой человек или курточка? Не выбраться из литературы… Игроки уставились на Лео Бара, когда он вошел злой и даже от злости не лишенный скульптурности. Затем оба встали, и пройти мимо, как бы не заметив, не было уже никакой возможности.
— Месье Бар, извините, я жду вас весь день, — сказал молодой человек и протянул руку. — Журналист Болинари. Огюст Болинари.
Лео Бар, задохнувшись от неожиданности, не нашел ничего лучшего, как взять протянутую для рукопожатия руку своей левой рукой за ее запястье.
— Позвольте… однако… поздний час…
Черная рука тоже направилась к нему, и с ней-то уже пришлось соединиться ладонь в ладонь.
— Позвольте представить вам американского писателя Уилла Барни. Это наш старый друг, я имею в виду, друг нашего острова. Он приезжает сюда всегда одновременно с вами.
— Кто-то есть еще, кажется, третий? — спросил Лео Бар, с надеждой глядя на маленькие черные ушки, то появляющиеся нал столом, то пропадающие.
— Да-да, — угодливым смехом залился Огюст Болинари. — Позвольте представить, Чарльз Дарвин.
На руках у него появилось удивительное создание — собачонка-пикинез черной шерсти с голубыми, как у хозяина, но нагловатыми глазами. Розовый язычок, остренькие зубки.
— Вот она — вершина эволюции, — глубокомысленно сказал Лео Бар.
Местный журналист был счастлив: писательский контакт начался. Он хотел бы, чтобы месье Бар не сомневался, чтобы между ними не было никакой двусмысленности, он клянется честью — никаких интервью, просто он хотел бы пригласить и вас. Бар, и вас. Барни, на ужин… здесь по соседству чудный ресторан, свежайшие скампи, гамбусы, крабы, устрицы, все прямо из моря, причал в ста метрах от ресторана, все прямо с траулеров, из залива Проприано… вы говорите — Сцилла и Харибда?., благодарю вас, Бар, еще один подарок… два таких подарка за пять минут контакта… нет-нет, этого не переоценить… еще раз заверяю, никаких интервью, просто как старый поклонник вашего творчества. Бар, и вашего, Барни, я хотел бы проявить провинциальное островное гостеприимство…
Леопольд Бар тут заметил зеркало и всю группу лиц, отраженную в нем: высокого американца в твидовом пиджаке и свитере под горло, но босого, Чарльза Дарвина, сосущего палец хозяина, самого Огюста Болинари, маленького, стройненького, затянутого в джинсы и курточку, чуть-чуть похожего, конечно, на Наполеона, но одержимого скромностью, и, наконец, себя, беловато-розового, со слегка отвисшим подбородком, полуоткрытым ртом и диким хохлом на голове — кепка-то, оказывается, где-то потеряна. Скопище людей и животных на одном квадратном метре земли, перенаселенное пространство. Шаг в сторону — это уже поиск гармонии.
— Простите, господа, с благодарностью отклоняю приглашение.
— Я вижу, вы нас не любите, — сказал Уилл Барни.
— ПризнаюСь. Не очень-то люблю.
— А чем мы хуже вас?
— Простите, я не так выразился. Я хотел сказать, что не очень-то люблю нас, литераторов. Понимаете? Не вас лично, мистер Барни, не вас, конечно же, месье Болинари, не Дарвина, конечно…
Американец переступал босыми ногами, сжимал и разжимал кисти рук. Судя по возрасту, он участвовал во Второй войне или, по крайней мере, в Корейской, во всяком случае, наверняка служил в армии, а значит, для него: не подрался — не погулял.
— Я имею в виду расу, — сказал он.
— А-а, — сказал Бар.
— Что? — резко спросил Барни.
— Господа! — воскликнул Болинари.
— Вавк! — высказался Дарвин.
— Расу вашу тоже не очень люблю, — сказал Бар. — Как, впрочем, и все другие расы. Вообще я не очень-то все это люблю, господа, поймите меня, не очень, не очень…
Местный журналист стоял как завороженный. Негр покачивался. Л. Б. повернулся и пошел прочь, не прощаясь и не извиняясь, хватит церемоний, нужно ринуться под одеяло, схватить себя за какой-нибудь отросток, повыть немного о потере очередной твердыни, о гибели острова Корсика и забыть хоть на несколько часов Леопольда Бара. Однако вместо того, чтобы повернуть направо к лифту, он повернул налево и вышел под сочащийся дождь на Авеню Феш, быстро прошел мимо своего арендованного «Рено», который спал в ряду других спящих автошек, нашел на тротуаре свою слегка уже загаженную кепку, натянул ее на голову, свернул на какую-то узкую, в ступеньках, улочку, где светились лишь фонари так называемых «частных клубов», то есть борделей, вышел на залитый ночным недреманным светом Кур Наполеон, по которому прогуливались, оберегая покой сепаратистов, несколько автоматчиков центрального правительства, и зашагал куда-то, моля судьбу о ветре, о разрыве туч, хотя бы о нескольких звездочках в небе, хотя бы о малейших признаках ушедшей жизни.
Огюст Болинари ехал посередине улицы в открытой двухместной машине — явно не нищий парень — и показывал какую-то газету. Это вам, месье Бар! Это вам! По пятам за Баром вышагивал негр, кулаки перекатывались в карманах, желваки на щеках.
— Вы думаете, у вас у одного биологические проблемы?! — иногда выкрикивал он вслед. — Вы думаете, у вас у одного зубы выпадают, волосы, прочее? Откуда у вас такое высокомерие, Бар? Вы думаете, вы один такой высокомерный?
Л. Б. бросился бежать и вскоре исчез из виду. Пропав, он пожалел об оставленных, о несостоявшемся уютном ужине в морском ресторанчике с коллегами по перу, с этими чудными ребятами, с дивной собачонкой Дарвином, которая сидела бы у него на коленях и выпрашивала бы хвостики креветок. Трещал бы камин… Теперь еще одна пустая улица с повисшими в мокром оцепенении ветвями большущих пальм и с красной, чуть подвывающей в ночи бордельной вывеской «Дом Додо». Вот где тебе место, если уж не способен на простые человеческие связи. Иди и плати за привет.
Додо оказался очень нервным карликовым пинчером. Удивительная прыгучесть! Прямо с пола он взлетел на столик и уставился на Лео Бара круглыми пуговками глаз. Все в нем дрожало от непонятных, но очень сильных чувств.
— Мартини, Додо!
Лео Бар был один среди двух десятков столиков и восьми десятков стульев. То ли бордель этот знал хорошие времена, то ли готовился к лучшим. Сейчас он был пуст. Лишь за стойкой маячила седая голова бандита-бартендера, да по пустому танцевальному пространству разгуливал молодой человек непонятного назначения. Для официанта слишком вольный вид: болтающаяся вязаная кофта, расстегнутая до пупа рубаха, браслеты на запястьях, цепь на шее, брелоки на ковбойском поясе. Официант в таком борделе с плюшевыми креслицами носил бы униформу. С другой стороны, посетитель борделя, клиент вроде Бара, не ходил бы взад-вперед, пружиня ноги, поднимая плечи, выпячивая грудь, угрожающе кривя рот, что-то бормоча себе под нос, то и дело приближаясь к стойке, хватая телефонную трубку, обмениваясь с кем-то короткими нервными репликами, как это делал данный молодой человек, внешность которого была Л. Б. почему-то знакома.
Мартини, пожалуйста! — повторил он свой заказ. Никто, кажется, его не слышал, кроме собачки. Додо! Додо! Пинчер повизгивал в пустом, подозрительно пахнущем зале, носился, желая принять обязательное участие в действии, но действия не было никакого.
Резко распахнулась дверь с улицы. В «Дом Додо» вошел Огюст Болинари, с поднятым подбородком, замкнутый, оскорбленный, приблизился, положил на столик газету и, не сказав ни единого слова, удалился. Перед Л. Баром лежал сегодняшний выпуск «Le Monde». Какая-то статейка была там отмечена красным фломастером. Мысль Лео Бара, преступно оформленная в гладкую фразу: «Огюст Болинари, чистая душа, любитель литературы, прости меня, вся жизнь таких выродков, как я, держится на таких чистых душах, как ты, но что же делать, если ты мне не интересен».
Бартендер, припадая на бандитскую искалеченную ногу, принес бокал мартини с гнусным ободком сахара. Подозрительная штучка лежала на дне.
— Додо стар? — спросил Лео Бар.
Мне уже за шестьдесят, парню тридцать, песику десять, то есть он самый старый, — бартендер ухмылялся и какой-то щеточкой с резким запахом дезинфекции тер шаткий столик, так что мартини качался и едва не выплескивался. — Жизнь идет, сэр. Неумолимая штука. Время — это…
— Я спрашивал только о Додо, — прервал его Л Б. Не хватало только добавить к собственной ерунде философию притоносодержателя.
— Мы все Додо, сэр, — пояснил тот. — Все трое.
В его улыбках и поклонах, в слове «сэр» не чувствовалось никакой приязни, но только лишь профессиональная вежливость, немного старомодная в социалистические времена. Едва он отошел, как приблизился тридцатилетний Додо и продемонстрировал другой стиль.
— Программу брать будете? — рука резко уходит за спину, к заднице, — что вытащит оттуда, пистолет, нож? — оказывается, блокнот. — Вот выбор!
Из блокнота падают на стол цветные снимки трех основных рас континента: негритянка, китаянка и немка.