Так и Леве под популярное пальто, под калориферный свитер били ветер и снег. С трудом преодолев сопротивление и припадая иной раз всем телом к брусчатке, Лева проник в Кремль и свернул за угол башни – отдышаться.
Рядом выло и стонало, а над ним как раз спокойно кружился снег.
Лева прижался спиной к древнему кирпичу, оцепенел, услышал вдруг блоковскую музыку:
В разрыве туч – Господи! – мелькнула вдруг звезда, ободряюще подмигнула.
Сквозь мраморно-стеклянный фасад Дворца просвечивал сказочный мир: гигантские ели в свисающих серебряных нитях, красные, желтые, голубые шары и пики, бонбоньерки, огромные клочья совершенно белой ваты, да чего там только не было!
Представители московской детворы с первых же шагов попадали здесь в заботливые руки затейников, скоморохов, серых волков, красных шапочек, зайчиков и лисичек, бармалеев, крокодилов и айболитов, буратино и бегемотов, руководителей пионерской организации столицы и артистов Центрального Детского театра.
Все было наполнено ожиданием – ждали Деда Мороза. Зоя Августовна сразу увлекла Леву в гримуборную, тормоша по дороге и мягко укоряя за опоздание.
Между ними состоялся разговор. Вот он.
– Зоя Августовна, помните... как-то... в Крыму... я... меня обуревает... вы поймите...
– Левушка, надевайте бородушку. Детвора ждет.
– Ставь же свой парус косматый... Поцелуйте меня в щеку... по матерински... я сейчас...
– Левушка, кафтанчик, сапожки...
– Меть свои крепкие латы знаком креста на груди... Зоя Августовна, меня обуревают... ведь я же тоже человек... Помните, был шторм?
– Ой, утолщение забыли! Левушка, расстегните кафтанчик, надевайте утолщение. Хи-хи-хи, вот был бы номер – худенький Дед Мороз!
– Вы знаете мою Нину, Зоя Августовна... святая, неприступная... она меня корит за несерьезность... я в тревоге... я...
– Бородушку расправьте. Так. Чудно. Тулупчик, мешочек. Труба. Се манифик!
Массивный, розовощекий, нос картошкой, Дед Мороз встал на пороге гримуборной, вздохнул:
– Жизнь моя, иль ты приснилась мне...
– Левушка, с Богом! – с ужасом выпучивая глаза, закричала Зоя Августовна. – С Богом! Не думайте ни о чем! Вживайтесь.
Покорно и добродушно пыхтя, вживаясь в образ, Лева Малахитов – Дед Мороз затопал по коридору.
Медвежата, активисты центрального Дворца пионеров в колокольчиках и лентах, прыгали вокруг Деда Мороза.
в экстазе кричал Лева.
вне себя от счастья кричали дети.
Быстро несся по кругу Дед Мороз, увлекая за собой разноплеменную ватагу детворы, среди которой порядочно было маленьких лаотянских и камбоджийских принцев.
Вскоре из-за пазухи выхвачена была золотая труба, и Лева запел на ней, да так, что ему позавидовал бы сам Армстронг. Впрочем, великий Сэчмо уже завидовал Леве, когда тот в прошлом году на джаз-фестивале в Ньюпорте один отстаивал честь нашей музыки. Весь зеленый стал тогда Луи, а потом весь серый, а потом расцвел от счастья, вновь став добродушно-коричневым луизианцем, а божественная Элла Фицджеральд, выскочив на сцену, экспансивно поцеловала Леву, а Дюк тоже вылез с поцелуями, а потом они все четверо пели вместе, да так, что несколько сот человек из ньюпортской публики унесли с поля с сердечными припадками.
Лева метался вокруг елки со своей трубой, борода и космы его разметались, утолщение выпало, и дед-морозовский балахон полоскался широкими складками легко и свободно. Подарки вылетали из его объемистого мешка – восточные сладости, фрукты, экспериментальные игрушки. Дети карабкались ему на плечи, пара малышей уже давно сидела на голове, держась за уши.
Зоя Августовна и комендант Дворца плакали. Елка удалась!
– Напрасно его критикуют, – говорил комендант, – напрасно критики-паралитики на него зубы точат...
– Вы так считаете? – спросила Зоя Августовна, суша глаза легкими касаниями кружева.
– Я имею в виду перехлест, перегиб, – поправился комендант. – Критиковать, конечно, надо, но без этого волюнтаризма, учтите, вот так.
– Мы в филармонии за всем следим, – сухо закончила разговор Зоя Августовна.
В стороне от общего веселья и кутерьмы стояли двое – Коршун из сказки о царе Салтане и Баба Яга. Они говорили сиплыми мужскими голосами. Они говорили, сильно сверкая глазами в сторону Левы.
– Во имя чего он здесь скачет как идиот, как кретин? – говорила Баба Яга. – Во имя чего он позорит вcе наше поколение?
– А вы во имя чего? – неприятно хихикнул Коршун.
– Я во имя Поллитровича и Закусонского! – воскликнула Баба Яга. – А ему-то чего не хватает?
– Не горячитесь, – проскрипел Коршун. – У вас, я вижу, с ним какие-то счеты.
– У меня к нему счет от нашего поколения! – пылко воскликнула Баба Яга и немного даже перепугалась от огромности этой мысли; но продолжала, уже закусив удила: – Личный счет! Помните, как когда-то сказал поэт: лучшие из поколения, возьмите меня трубачом! Кому еще быть трубачом, как не этому Левке с его данными, а он паясничает. Наше поколение строгое, «парни с поднятыми воротниками», как сказал поэт...
Баба Яга еще долго говорила что-то в этом роде, а Коршун, скрестив на груди руки-крылья, пылающими глазами следил за Левой.
– Пойдемте отсюда, – наконец сказал он. – В нас уже не нуждаются, силы зла должны отступить.
Они вышли из Дворца гордо и величественно, как печальные демоны, духи изгнания, и долго еще гуляли вдвоем по звонкой от мороза площади.
Снегопад к этому времени прекратился, в тучах образовалось замысловатой фигуры озерцо, и в нем явилась луна, тускло отразившись в морозной брусчатке, в куполах Ивана Великого, Архангельского и других соборов, в куполе маленькой церкви Ризоположения. Баба Яга все развивала свои взгляды, а Коршун все молчал.
– Поразительная личность, – говорила Баба Яга, – бас Гяурова, смычок Иегуди Менухина, реакция Коноваленко, перо Евтушенко, кулак Попенченко, и в стихоплетстве одарен, и во всем, во всем, куда ни ткнись, везде он, Левка Малахитов, – первый номер.
«Вот именно», – подумал Коршун.
– Но это паясничанье, эти ахи и охи, эта экзальтированность, – продолжала Баба Яга. – Иногда я думаю, представьте, – может быть, это не игра, не собачья конъюнктура, может быть, это от чистой души, от чего-то божеского?
«Вот именно», – подумал Коршун и внутренне малость поскрежетал внутренними зубами.
– Кажется, пора, – сказал он, – елка кончилась.
Они пошли к Боровицким воротам. Коршун скользнул взглядом по Царь-пушке, с лукавой и радостной злостью вспомнил прошлые годы и свои ночевки в жерле гигантского орудия.
– Куда пора? – спросила Баба Яга. – Что вы имеете в виду?
– Но ведь вы же мечтаете подмазаться к Левке, – усмехнулся Коршун, – мечтаете погреться в его лучах, мечтаете фамильярничать с ним, сдержанно хамить, мечтаете, чтобы побольше знакомых увидело вас с ним. Разве нет?
– А вы о чем мечтаете?! – закричала уязвленная Баба Яга. – Разве не об этом тоже?
Коршун расхохотался внутренним смехом, глубокими голосовыми связками.
Лева, счастливый, румяный, задыхающийся, шагал к своей машине, окруженный толпой травести из Центрального Детского театра. Эти маленькие актрисы, вечные зайчики и лисички, обычно с трудом возвращаются к своей женской сущности, и возвращаются все же не до конца – щебечут, как птички, жужжат, как рой пчел, благоухают, как цветы, вертятся и юлят, как их герои – зайчики и лисички.
– Ой-е-ей! Какие вы маленькие! – кричал удивленный Лева. – Скажите, девушки, должно быть, чудно жить на грани полного лилипутства?
– Лева, возьмите нас с собой! Мы хотим с вами! – кричали травести.
– Всех беру с собой! Сколько вас, семь, восемь? Все полезайте в «Москвич»! Всех подвезу!
Возле машины дожидались его двое мужчин, один румяный, голубоглазый, независимо-искательный, другой – сардонически-спокойный, с глазами как темные тоннели, в которых желтели паровозные огни.
– Привет, – сказали мужчины.
– Здравствуйте, – вежливо сказал Лева. – Надеюсь, узнаете меня? На всякий случай сообщаю, я – Малахитов. Я сам был дружинником, поверьте, и неплохим. Как видите, ничего предосудительного я не совершаю, а девочки – мои товарищи по работе.
– Эх, Левка, не узнаешь, – сказал румяный. – Зазнался?
Это словечко «зазнался» было для Левы настоящим проклятьем. Услышав его, любимец публики начинал суетиться, лепетать что-то воде: «Ах, черт возьми, извини, старик, проклятая зрительная память, старик, как, старичок; живешь-можешь» и т. д. Выручало его в такие минуты слово «старик» и производные от него – «старичок», «старикашка», «старикашечка», в зависимости от обстоятельств. Так и сейчас Лева забормотал:
– А, черт возьми, старики, проклятая зрительная память – старички, как, старикашки, живете-можете?
В запасе еще оставалось «старикашечки».
– То-то, дед, – обрадовался румяный, – не след тебе забывать старых корешей. Наше поколение должно держаться друг друга, отче.
– Верно, старикашечка! – вскричал Лева, глубоко потрясенный этой простой мыслью. – Дай я тебя поцелую! – Он чмокнул пушистую щеку румяного и стремительно повернулся к мрачному. – И вас тоже позвольте! – Поцеловал стальную щеку и примерз к ней губами, как бывает в детстве, в мороз, когда поцелуешь полозья санок и примерзнешь к ним.
Положение возникло странное: Лева никак не мог отодрать свои губы от стальной щеки, а мрачный владелец щеки стоял неподвижно, сардонически улыбаясь. Наконец он резким поворотом головы освободил Леву.
– Н-да, – пробормотал тот смущенно. На губах выступили капельки крови, но это был пустяк, а главное – чувство дружбы распирало Левину душу, когда он глядел на приплясывающих маленьких актрис и на двух людей своей «генерации», на розовощекого старого друга и на этого мрачного симпатягу – Мефистофеля. Жаль, нельзя вечер провести с этими ребятами, подумал он, ведь нужно ехать к Нине, молить ее о прощении, погрузиться в ее суровую интеллектуальную жизнь.
– Друзья мои, прекрасен наш союз! – воскликнул он. – Давайте как-нибудь проведем вечер вместе.
– Немедленно и проведем, – скрипучим, удивительно милым металлическим голосом произнес Мрачный и с неожиданной задушевностью взглянул Леве в глаза.
И вновь произошел странный феномен. Левины зрачки как бы примерзли к холодным желтым фонарям, остановившимся в двух тоннелях.
«Какая яркая артистическая личность, – думал Лева, силясь оторвать взгляд, – как жаль, что мы не можем сразу, сейчас же поговорить всерьез, раскрыть друг другу душу, слиться воедино. Ей-богу, не хватает человеку одной жизни...»
Снегурочки, зайчики и лисички вели вокруг хоровод и пели тонкими голосками:
Румяный, взяв его за плечо, гудел в ухо:
– А помнишь, Левка, Кольку Ксенократова, того, что на задней парте сидел и бумагу жевал? Представь себе, лауреат! А Кузю помнишь? Ну, он еще верхом на завуче в класс въехал... помнишь? Представь себе, обозреватель... шестую жену сменил!.. Нет, брат, наше поколение...
Лева дергал головой, пытаясь оторвать глаза от желтых огней. «Вот ведь досада, – думал он, – не помню даже, как зовут этих отличнейших парней из моего поколения. Неужто и впрямь зазнался? Позор, позор...»
– А в самом деле, почему бы нам прямо сейчас куда-нибудь не закатиться?! – воскликнул он. – Рванем-ка в «Нашшараби», стариканочки!
Желтые фонари резко отъехали назад и превратились в еле заметные точки. Лева освободился и бросился к «Москвичу».
Травести с птичьим гомоном разместились на заднем сиденье. Ровесники уселись рядом с Левой. Уже захлестнутый возбуждающе-радостной волной, Малахитов включил зажигание.
– Не повезу, – вдруг сквозь кашель проговорил «Москвич».
– Не позорь, не позорь, не позорь, голуба, – быстро и горячо пробормотал Лева и незаметно лизнул рулевое колесо.
– Не повезу, и баста! – заупрямился «Москвич». – Я не танк и не тягач, чтобы такие тяжести возить. Пусть кое-кто выйдет.
– Да кто же, кто? – спросил Лева.
– Он сам знает...
Разумеется, этот диалог не был слышен никому из честной компании, но Мрачный Ровесник почему-то усмехнулся и вылез из машины.
– Чтобы никого не стеснять, отцы, я, пожалуй, доберусь своим ходом. Чао!
С этими словами он ринулся в ближайшее кольцо метели и исчез. «Москвич» тотчас же завелся и поехал проторенными путями к всемирно известному ресторану «Нашшараби».
О «Нашшараби», «Нашшараби», затмивший «Максима» и «Уолдорф-Асторию»! О эта Мекка шестидесятых годов нашего столетия! Сердце какого москвича, ленинградца, сибиряка или уральца, да и любого человека, хоть бы и датчанина, не дрогнет при входе под эти своды с тигриными мордами и волоокими красавицами; под эти своды, хранящие и выбалтывающие столько тайн, слышавшие столько тостов и клятв и даже не покрасневшие от вранья; под эти своды, где бьется «дикарский напев зурны» и биологический вой саксофона, где одуряющий запах коронного блюда «чаво» (телячьи уши и цыплячьи гузки в соусе из коктейля «Карузо») ввергает в смущенье даже испытанных гастрономов Барбизона, какое сердце не дрогнет?
Совершенно неизвестно, каким транспортом воспользовался Мрачный Ровесник, но он уже ждал компанию Малахитова возле ресторана, держась чуть в стороне от засыпанной снегом прошлогодней еще очереди.
– Этот с тобой, Левка? – спросил швейцар Мурат Андрианыч.
Андрианыч был персоной настолько весомой, что тыкал даже самым почтенным гражданам, а взаимную вежливость соблюдал только с теми, кого не пускал, то есть практически со всем человечеством.
– Со мной, со мной, Андрианыч! – воскликнул Лева. – Тебе привет, Андрианыч, от Тура Хейердала!
– Ответный отпиши Туру, кланяйся, – прогудел Андрианыч.
Такие вот приветы, теплые знаки человечьего внимания были старику дороже, чем самые щедрые чаевые. Да и в чаевых ли смысл жизни, подумайте сами?
Облепленный травестюшками, Лева под руки с ровесниками прошел в ресторан.
– Малахитов с детьми, – уважительно говорили в очереди. – Семь дочек...
– А эти-то двое – братья?
– Друзья. Один боксер гэдээровский, а второй – космонавт-10!
– Оставьте, товарищ, это коллега Малахитова...
– А вы больше всех знаете?
– Представьте, знаю! Сестра моей жены...
Вечер для очереди уже не пропал даром.
«А мы тоже жевали и время не теряли. Сами видели, как вошел Лева Малахитов с семью японками. Вошел такой красивый, стройный, в калориферном свитере на полупроводниках. Ей-ей, свитер у Левы сделан по заказу самим Леви Страусом на заводе „Филипс“ и весь пронизан платиновыми проволочками, которые хошь – обогревают, хошь – охлаждают, в зависимости от внешней температуры...»
Сдержанный, с налетом драматизма, Лева шел через гудящий зал.
– О, девочки, Малахитов появился!
– Может, это и банально, но мне он нравится. Хорош, сукин сын!
– Левка, салют! Не видит! Зазнался, гад!
– Помилуйте, да ведь это же ходячий анахронизм, ископаемое! Вся эта его сверходаренность, его экзальтация... Да-да, его время прошло... Мамонт, птеродактиль...
– Говорят, совсем с круга спился...
– Да нет, женился в пятый раз! В Латинской Америке женился!
– Надо попросить – может, споет?