Генерал неожиданно расплылся. Все-таки приятно влиять на новое поколение. Эка, ловчага, партработником с Кавказа прикинулся! Далеко, далеко шагнет Володенька! Мягкое движенье ладонью вверх через залысины и клочковатости своей недюжинной головы, стратегическая задумчивость. Ну, ваше поведение, Сканщин, будет предметом особого разговора. Пока что хвалю за инициативу. Действуйте, собирайте оперативную группу, берите Слязгина с его людьми, купите ящик коньяку, раз уж вы... хм... хозяин Северного Кавказа... возьмите... хм... ну, что ж для такого дела... возьмите Эллу и дайте ей то, что она любит... Отправляйтесь к Михайле Каледину и продолжайте валять дурака. Со Слязгиным держите постоянную связь. Если увидите, что альбом уходит, действуйте решительно, но постарайтесь уменьшить резонанс. Понимаете? Заглушить резонанс!
– Понимаю, понимаю, – закивал Володя. – Заглушить резонанс – это понятно. Разрешите идти?
Сканщин отбыл, а Планщин быстро переоделся в служебный серый костюм. Вернувшись в столовую, он лукаво погрозил многолетнему партнеру:
– Я вижу, вы, Ефрем Семенович, корчновскую ловушечку мне подстраиваете? Не выйдет, батенька, этот вариант у нас да-а-вненько отработан!
Заглянув очередной раз насчет супа, супруга увидела его с пальто на сгибе руки, стоящим над доской и делающим быстрые ходы. В такие вот минуты «подвига разведчика» она его любила снова, и для таких минут всегда были на кухне готовы термос и бутерброды.
VII
Проклятый Огородников, это на него похоже – подведет меня под монастырь, а сам будет отсиживаться в Париже со своими девками, так думала Анастасия, раскуривая сигарету под внимательными взглядами двух своих «лошадей».
Сволочь я, думала она далее, гордиться должна, что помогаю ему в борьбе со Степанидой Властьевной. Ведь не для себя же он затеял все это дело, во имя же идеалов свободы и справедливости, и я, сопутствуя ему в его самоотверженной...
Как обычно, чем глубже она уходила в «положительные» мысли, тем банальнее они у нее оформлялись. На «современный лад» удавалось думать только в «отрицательном» направлении.
– А что это ты, дочка, принесла такое тяжелое, можно полюбопытствовать? – спросила мамаша, а у тетяши только подбородок вытянулся.
Нет, нельзя! Она подумала, что «штуку», конечно, нельзя оставлять дома: «лошади» сразу начнут вынюхивать, а вынюхав, еще неизвестно, как себя поведут. Можно вспомнить, например, их стукачество пятнадцатилетней давности, когда у семиклассницы Насти собрались подруги на дискуссию «Твой сексуальный символ». Тетяша по наущению мамаши тут же побежала в педсовет. Настоящие советские гомункулюсы, как выражается Макс. Так ведь нас всех, буквально всех учили – если не стучишь, значит, мужества не хватает! Побороть такое воспитание – это ли не подвиг, к которому призывает нас наше благородное... тьфу! В этот момент она вспомнила о диссидентствующем инвалиде, то есть о собственном папаше, схватила «штуку» и помчалась прочь.
Из автомата она позвонила отцу и сразу сморозила дикую бестактность, спросив: «Ты уже на ногах?» Старик ответил с неплохим смешком: «Фигурально говоря, да. А кто это звонит?» – «Дай адрес, я сейчас приеду!» – вскричала она. «Настя!» – Он так был потрясен, с трудом вспомнил собственный адрес.
...Когда она подъехала на такси, отец на костылях ждал у ворот. Он жил в настоящем деревенском доме посреди безликой многоэтажной Москвы: крошечная слободка чудом сохранилась впритык к Коломенскому монастырю. Увидев красавицу в дубленочке, он просиял – ну и дочка!
Настя с любопытством рассматривала дом незнакомого отца – пирамиды книг, подшивки старых газет, несколько радиоприемников, начиная с трофейного «Телефункена», кончая новеньким «Сони», токарный станок и плотницкие инструменты, портреты Сахарова и Солженицына, большущий глобус.
Когда она рассказала, в чем дело, он только и воскликнул: «Ну, Настя!» Похоже, что это был счастливейший день в его жизни. Пришла дочь, которую – он полагал – вырастили во вражде к нему, и пришла как друг, и не просто как друг – как соучастник в борьбе за гражданские права, а что может быть прекраснее – отец и дочь вместе в борьбе за гражданские права?! Он мигом все понял и все быстро рассчитал. Время встречи – полночь, место – Ленинские горы, обзорная площадка, обычный туристский объект, все туда ездят любоваться панорамой Москвы.
Напоследок он, не без робости, попросил разрешения посмотреть альбом «Скажи изюм!» – ведь создается же все-таки в основном не для кого другого, как для мыслящей России, верно?
Какой все-таки симпатяга, оказывается, этот Бортковский, подумала Настя, причисляет себя к мыслящей России. Просто ребенок какой-то. Они все, эти диссиденты, немного дети, а против них хмурые дядьки с хворостиной и числом тысяча на одного.
...Весь день она маялась, рычала на «лошадей», делала вид, что просматривает старые ледниковые таблицы, отшвыривала их прочь, гнала от себя мысли о Максе, в противовес заставляла себя вспоминать старого друга Эдуардаса Пятраускаса, спасателя из эльбрусского «Приюта одиннадцати».
Вот ведь есть же, в самом деле, такой уникальный литовец, живущий на высоте четырех тысяч метров, думала она. Не в пример кое-кому рыцарь без страха и упрека, а на лыжах как катается по седловине Эльбруса – ВООБЩЕ! А внешние данные – ВООБЩЕ!
А вот что касается Максима Петровича, то можно вспомнить, что трусит заплывать далеко на морских купаньях, что в Ленинграде однажды спасался бегством всего от двух хулиганов, постыдно запихивал даму, т. е. Анастасию, в такси и отбивался ногами.
Да вспомнить хотя бы внешность товарища О.: сложение – сплошное вычитание, косоватые плечи, впалая грудь, портрет непривлекательный – глаза с оловянным – да-да – оттенком, тухловатые волосы...
Перед нами два противоположных мира – эдуардовский мир ослепительного снега, бездонного неба и молодых рыцарей, относящихся к женщине в лучших традициях Фрэнка Синатры, и максовский, прокуренный, проспиртованный, ухмыляющийся, – сравнение не в пользу последнего.
Ну, а уж если говорить о любви, то разве можно поставить рядом гнусный гедонизм товарища О. (говорят, что есть похабный фильм под названием «История О») с той исключительной преданностью, которая так и лучится, да, да, так и лучится в каждом взгляде глубоких и полных душевного содержания, тьфу, глаз Эдуардаса, устремленных на предмет его трогательной, как сама жизнь, безнадежной любви, тьфу, тьфу, тьфу, тьфу!
...В шесть часов прибежала тетка с квадратными глазами. Настюша, какой-то ужасный человек тебя спрашивает. Квартира заполнилась ароматами Центрального рынка. Болтали, что Шуз иногда, наклеив усы, торгует там аджикой. Во всяком случае, во всех пищебазах столицы были у Шуза кореша, в этом мире он был свой человек.
А вот и подарочек твоим мамкам, Настя. Из кармана кожанки извлечен был просаленный сверток. Вот именно, мамочки, копченая скумбрия. Это просто так, на бегу. Если чего надо из шамовки, заказы принимаются.
Какой вы, оказывается, милый мужчина. Приятно, Настенька, что у тебя такие симпатичные знакомые теперь, такие простые, без всякой зауми... – пауза с поджатыми губами: Огородников в уме – ...без фокусов...
Мерси, мадам. Жеребятников огромными лапами обнял сразу обеих женщин, а тетушке даже слегка помял задок, чем вверг девушку в полное и длительное замешательство.
– А ты куда же, Настя, надрочилась-то с голыми плечами? – обратился он к младшему поколению. – Смотри, заделают тебя в таком платье!
«Лошади» ахнули, увидев декольтированную красавицу. Товарищ Жеребятников прав, указывая на излишнюю фривольность туалета, это может поставить тебя в двусмысленное положение в любой компании.
– Может быть, я тебя неправильно поняла относительно сегодняшнего вечера? – надменно спросила Настя Шуза, а мамаше с теткой отпустила торжествующую, студенческую еще – фигу! – и потребовала шубу.
По дороге в дип-гетто, остановившись у светофора, Шуз показал большим пальцем за спину. Вон они, псы, сзади поднюхивают. Анастасия, как бы случайно – Мата Хари! – обернулась с сигаретой и увидела сразу за ними серую «Волгу» и в ней две ондатровые шапки. Сейчас я тебя малость пофалую, предупредил Шуз, как будто ты обыкновенная флюха. Откинув ей голову, он полез с аджичным поцелуем. Отвечая ему, она вдруг почувствовала, что ей дико хочется мужчины. Вот чудо – любого! Так хочется вывернуться под мужчиной! Проклятый Ого! Ишь ты – в Париже! Потом она вспомнила, что сегодня она – агент мирового империализма, и вульгарно захохотала. Получается, одобрил Шуз, держу себя за конец! Зеленый, оказывается, уже давно горел. Сыщики сзади деликатно бибикнули.
Общество, собравшееся у сенегальского атташе Клода Мари Пиянка (кстати говоря, довольно бледнокожего господина), было заинтриговано появлением незнакомой красавицы. Все здесь, в принципе, или знали друг друга, или примелькались друг другу, для Насти же это был первый в жизни выход из зоны марксизма-ленинизма, и она, еще не выпив ни глотка, была как бы «под газом» и неотразима.
Ее поразило, что Жеребятников вполне свободно, во всяком случае, без смущения объясняется по-французски. Насте он сказал на языке Тургенева:
– Хавай! Знакомиться будешь постепенно. Пока что бей по рубцу! Глухо! Сенегал – страна богатая!
Гости и сам месье Пиянка с супругой стояли вокруг стола с закусками, мирно ели и перебрасывались мирными фразами о последней премьере Театра им. Ленинских Профсоюзов, где во втором акте посредством световых эффектов и трепещущих ладоней дерзко был сделан намек на возможность полового акта между женщиной и мужчиной. Спектакль был тут же запрещен. В настоящий момент либеральная общественность Москвы с подключением мировой прессы боролась за его возобновление.
Анастасия вдруг обалдела, увидев, кто дринки подает, – мамочки мои, настоящий бармен в белой куртке с крученым погоном на левом плече! Такое настоящее буржуазное событие! Еще больше она обалдела, когда услышала самое себя как бы со стороны и сообразила, что говорит и хохочет по-английски! ВООБЩЕ! А кто же собеседник? Тоже униформа, но уже явно не барменская. Седые виски, шрам на щеке, орлы в петлицах, an American military attache, ну и ну, собралась компашка...
– I am a scientist, – сказала она. – I study the mountains.
Полковник охотно захохотал.
– Извини, друг, – сказал Шуз, чуть-чуть полковника подвигая. – Настя, закусывай! Джин с тоником – коварная, фля, штука! Que desirez vous manger, малышка?
Анастасия, вспомнив свою роль, расхохоталась вульгарно. Американец шарахнулся, ибо каждую минуту ощущал у себя между лопатками любящий взгляд супруги.
К Жеребятникову с другой стороны приблизилась дама с острыми протокольными глазками, сотрудник Министерства культуры по связям с франкоязычными странами.
– Это что же, Шуз Артемьевич, ваша новая невеста?
– Невеста! – гоготнул он. – Да я с ней только вчера на ночь глядя познакомился.
– И сразу же на дипломатический прием? Недурно, недурно! – Дама даже чуть-чуть постонала от каких-то неведомых ощущений.
– А чего же? По рубцу! Глухо! – гаркнул Шуз.
Возле Анастасии уже стоял великолепный молодой человек, похожий на манекен мужской одежды в хорошем магазине.
– Я познакомился в Москве со многими достопримечательностями, – говорил он, – но я еще не удовлетворил своего любопытства и продолжаю знакомство со все новыми и новыми достопримечательностями.
– Знакомься, – прорычал из-за плеча Шуз. – Это Филип.
– Ха-ха-ха! Хелло, Филип! – очень убедительно сыграла Настя и для пущей убедительности прикоснулась к нему бедром.
Вот так вечер – дипломаты, шпионы, бармены, такое не сравнишь даже с высокогорной эйфорией!
Анастасия, конечно, не представляла, какое она сама внесла возбуждение на этот рутинный сенегальский прием. Присутствие среди протокольных гостей пьяноватой и абсолютно доступной красавицы волновало мужчин и злило дам.
VIII
Михайло Каледин, как обычно после «большого шумства», пребывал в ужаснейшем состоянии. Разогнав всех своих «молодушек», лежал на чердаке один, бородой в потолок. Со стен наплывали дикие хари собственного производства. Здоровенный фонарь херачил с соседней стройки, освещая неуместным светом ошизденевшие предметы быта. В одном из окон торчал хвост не замеченного ранее омерзительного слова, да еще с гнуснейшей дубиной восклицательного знака. Дико шпарили батареи парового отопления. Ненавистная борода увлажнялась невыносимым потом. Встать, прикрыть шторой фонарь, открыть форточку, пустить с воли морозцу не было сил.
Ну почему я не эмигрировал, думал Михайло Каледин. Сил уже нет русского ваньку валять в советском царстве. Сил нет ни на что и на бессилье сил не хватает, спаси меня, Господи, дурака...
Художник-монархист даже не подозревал, что в этот момент он становится эпицентром настоящего театра военных действий.
А между тем несколько часов назад коллегия ГФИ дала генералу Планщину «добро» на проведение операции и закодировала ее двумя заглавными буквами МК, то есть инициалами терзаемого депрессухой художника.
Руководил операцией сам В. К. Планщин из своего оперативного кабинета с видом на рубиновые звезды Кремля. По рации генерал держал связь с несколькими оперативными машинами, в том числе с группой капитана Слязгина, который прикрывал высадку капитана Сканщина. Всего в этом деле было занято восемь машин и сорок человек.
Михайло в астральной тоске ждал чего-то уже знакомого, чего-то подобного эффекту левитации, когда казалось, что тяжелое тело отрывается от лежанки. В этот момент, бывало, звучал беззвучный хорал, и «депрессуха» малость отпускала.
Вместо хорала в ту ночь он услышал перезвон в дверях коровьих колокольчиков, затрубили пастушьи рожки, то есть сработала входная система. Какая сволочь тащится, подумал Михайло, ведь всех уже отучил являться на следующий день. Вот сволочь, стучит, трубит, звонит – ни за что не открою.
Тут полы заскрипели, бухнуло что-то возле трапезного стола, как будто ящик с коньяком поставили, зацокали какие-то бабские каблучки, потом мужской голос проперхнулся:
– Миша, чего же ты дверь-то не закрываешь, когда спишь?
– Не принимаю, господа, катитесь в шерупу, – слабо отозвался Каледин.
Кто-то чиркнул зажигалкой. Огонек прошел вдоль полок, как бы инспектируя всю наставленную там дрянь – самовары, ступки, паровые утюги, граммофон, фотоальманах «Скажи изюм!»... Руки не доходят очистить полки, засасывает утиль...
Послышался металлический женский голос:
– А где здесь тепленький лежит? Хочу тепленького!
В трапезной, за выступом стены, зажглась лампочка. Теперь можно было увидеть плечистую фигуру в дубленке, обозревающую полки. Фарцовщик какой-нибудь, прикидывает стоимость «антиквариата» на валюту.
– Тепленького мужчиночку жалаю. – Из-за выступа появилась девка в пятнистой шубе искусственного меха и в здоровенных сапогах. Среднего роста девка с круглым лицом и выпученными, как солдатские пуговицы, глазами. Ярко-красная блямба рта.
– Смотри, Элка, влюбишься! – предупредил, не оборачиваясь, незнакомец. – Михайло – мужчина видный. Влюбишься по гроб жизни. – Он был как будто заворожен чем-то на полках.
– Кто вы такие, что вам угодно? – простонал художник. – А ну-ка убирайтесь! Стрелять буду!
Стрелять ему было решительно нечем, в отличие от незваного гостя, который при слове «стрелять» немедленно сунул руку в карман.
– Вот он! – Девка прыгнула, будто рысь, склонила над Михайлой Калединым немытые патлы. – Ах ты, моя лапочка бородатая! – Сбросив пошлейшую шубейку с пятнами грязной жизни и оказавшись в преотвратнейшем мини, она хапнула Михайлу за промежность. – Хуишко есть?
К удивлению распростертого художника, затребованный орган дал о себе знать с полной убедительностью.
– Ох, клевый кадр! – восхитилась девка.
– Я, кажется, тут лишний? – Посетитель мужского пола повернулся наконец своим гладко выбритым лицом с отчетливо русским выражением. – Третий лишний, да, ребята? О’кей, я в трапезной пока посижу, альбомчик вот полистаю, а вы пока позанимайтесь сексуальной революцией, а потом и на коньячок наляжем.
Сказано все это было с русской наивной задушевностью.
– Назовись, человече! – завопил тогда Михайло Каледин, пытаясь пробудить свою знаменитую сибирскую мощь. Рука его между тем вела рекогносцировку в слегка подванивающем, но почему-то дико желанном ущелье незнакомки.
– Кончай, Миша! – устыдил его незваный гость. – Вот когда ты ко мне на Северный Кавказ приедешь, я тебя узнаю.
– А, это ты, товарищ, – вспомнил наконец Каледин.