Миссис Дайер была чрезвычайно добра. Она смыла кровь с моей одежды и сказала, что хотя зрение у нее уже не такое, как было, однако, по ее мнению, тут нужно наложить швы. Но мне, честно сказать, не хотелось вести мою колымагу по переулкам в ночную пору, и я удалился в свое жилище среди ветвей.
Когда пьян, боль не чувствуешь. И когда проснешься в похмелье, ужаснее которого свет не видывал со времени попойки по случаю совершеннолетия Силена, – тоже. Распространяется ли этот закон на всех, я предоставляю выяснить любителям экспериментов.
СТЮАРТ: Я допускаю, что нехорошо было с моей стороны наносить ему удар головой. Возможно. Но я подчинился рыночным законам, разве не ясно?
Дело в том, что я часто отключаюсь и не слушаю Оливеровы рассуждения. Чтобы знать, что он говорит, мне довольно слышать половину. У меня за все годы выработался такой фильтрующий механизм, отделяющий то, что имеет для меня значение, от всяческой бодяги, которая служит упаковкой. Я могу сидеть с рюмкой в руке, даже напевать что-нибудь про себя и одновременно выковыривать косточки из его словес.
Конечно, у них роман. Уж вы-то хотя бы не смотрите на меня так. Муж всегда первый заподозрит и последний узнает, я сам это говорю, но что уж он знает, то знает. А сказать вам, откуда я знаю? Я понял по тому, что она ему рассказала про нас. Я, пожалуй, мог бы поверить – с трудом, но мог бы, – в эту басню, что, мол, он влюбился и повадился приходить каждый день, что снял комнату напротив, так как его страждущее сердце жаждет быть поблизости от нее, но что ничего такого между ними нет. Но одна его обмолвка, сам он ее даже не заметил, но я по ней сразу понял, убедился, что его направляет никакое не страждущее сердце, а совсем другая часть тела. Он проговорился, что мы с Джил познакомились в «Черинг-Кросс отеле». Мы тогда с ней условились, что никому, в особенности Оливеру, не расскажем, где мы встретились. Стеснялись признаться, если честно. Оба стеснялись. И выдумали целую историю. Такой уговор забыть нельзя. А она забыла. И выболтала все Оливеру. Это служит доказательством, что у нее с ним роман, – она предала меня. А доказательством предательства с его стороны служит тон, каким он вскользь между делом, упомянул «Черинг-Кросс отель», как незначительный пустяк, про который всем известно. Если бы у них не было романа, то-то бы он поднял шум и смех по этому поводу, стал бы насмехаться и «острить», как ему кажется, а я вижу в этой его манере признак психической неуравновешенности.
Он не изменился, душка Оливер. Одолжи соверен, отдай жену. В сущности, он паразит, понимаете? Сноб, белоручка и паразит.
Что-то он такое плел, я не прислушивался, на тему о том, Что Связывает Вместе Пары и Что Связывает Вместе Общество. Одно из тех умных маленьких эссе, которые он так лихо писал, когда мы с ним учились в школе. Почему гулять на стороне – это ну просто Французская революция. Когда-то, когда я был маленький, такие вещи производили на меня впечатление. Потом, помню, он как-то перешел от этого к рассуждениям насчет рыночного фактора. Тут я немного прислушался, потому что когда Оливер выказывает себя полным дураком, это все же занимательнее, чем когда он выказывает себя дураком только наполовину. Так что я выслушал его аргументы Я взвесил его доказательства, и в целом его мысль сводится вот к чему (поправьте меня, если я слишком упрощаю): в том, что я сплю с твоей женой, виноват Рынок. Вот, оказывается, в чем причина. Я-то думал, причина в том, что ты в нее влюблен, или что ненавиА Г1ь меня, или и то, и другое. Но если причина – Рынок, то я, малое колесико в рыночной машине, теперь, конечно, понимаю, почему ты так поступаешь. У меня сразу на душе полегчало.
Тут он сунул в рот очередную сигарету (девятую за вечер, я считал), и выяснилось, что у него кончились спички.
– Давай-ка, браток, перепихнемся по-голландски, – сказал он мне.
Выражение это мне было незнакомо и, возможно, оскорбительно, поэтому я не ответил. Оливер наклонился ко мне, вынул у меня из пальцев курящуюся сигарету, стряхнул пепел, раздул докрасна кончик и прикурил свою сигарету от моей. В том, как он все это проделал, было что-то отвратительное.
– Это и называется, браток, перепихнуться по-голландски, пояснил он с наглой, омерзительной ухмылкой.
И тут я решил, что с меня довольно. Еще и «браток» вдобавок. Я встал и спросил:
– Оливер, а ты целоваться по-эдинбургски никогда не пробовал?
Он, очевидно, решил, что мы обсуждаем новые выражения, и может быть, даже подумал, что я даю ему совет, как обращаться в постели с моей женой.
– Не пробовал, – ответил он, оживившись. – Я в столице скоттов не бывал.
– Я тебе покажу.
Я встал и показал рукой, чтобы он тоже поднялся. Он встал рядом, покачиваясь. Я взял его за грудки и заглянул ему в лицо, в страшное, потное лицо того, кто … мою жену. Когда? Когда последний раз? Вчера? Третьего дня?
– А вот это поцелуй по-эдинбургски, – сказал я и с силой боднул его головой прямо в лицо. Он опрокинулся навзничь, сначала вроде как полусмеясь, будто я собирался ему что-то показать, но не вышло. Потом, убедившись, что это не ошибка, он удрал. Он вообще-то нельзя сказать, что такой уж бесстрашный кулачный боец, наш Оливер. Точнее сказать, он просто отчаянный трус. В кабак рискует зайти, только если там дамский вечер, если вы знаете, что это такое. Он объясняет, что у него отвращение к физиче– , скому насилию из-за того, что его в детстве папаша бил. Чем, интересно? Свернутой в трубочку газеткой?
Знаете что? Я не хочу больше говорить об Оливере. Вообще никогда. У меня никаких сил не осталось после вчерашнего. Да еще этот кретин измазал кровью ковер.
Хотите знать, как я себя чувствую? Могу объяснить. Мы в школе часто играли в солдат. У нас был Сводный Ученический полк. Вот, например, как чистят винтовку. Берешь лоскут два на четыре, скатываешь потуже и вставляешь в очко шомпола, конец шомпола запускаешь в ствол и тянешь тряпицу через дуло. Она идет туго, так как очень плотно прилегает к стенкам ствола, но идея в том, чтобы протянуть ее во всю длину насквозь, от затвора и до дула. Не такая простая операция. И я так же себя чувствую: словно через всего меня кто-то протягивает на проволоке лоскут, в зад втыкает, через нос вытаскивает, и так раз за разом. В зад втыкает, через нос вытаскивает.
А теперь не приставайте ко мне больше, ладно? Мне надо побыть одному. Спасибо.
Тлеют в пепельнице две сигареты, Мы сидим вдвоем, любовью согреты… Но приходит третий, чужой человек…
Вы-то, конечно, знаете, спят они или нет. Конечно} знаете. Так скажите мне. Ну пожалуйста, скажите, а?
12. Нет, избавьте меня от Вэл. Только не связывайтесь с Вэл
СТЮАРТ:
Дотлевает моя сигарета Я буду блуждать всю ночь до рассвета Плакучая ива плачет по мне Птицы ночные щебечут во сне Мне так горько так одиноко
Это Патси. Нельзя не узнать, верно ведь? Это из ее песни «Блуждаю ночью».
Я поставил эту запись Джилиан. И спросил ее мнения.
– Не знаю, у меня нет мнения, – ответила она.
– Хорошо, – сказал я. – Тогда я поставлю еще раз. Проиграл ей еще раз. На случай если вы не знаете этой песни – на мой личный вкус, это один из ее шедевров, – в ней говорится про женщину, которую оставил любимый, и она «блуждает ночью» в надежде, что вдруг он ей где-нибудь встретится и, может быть, она уговорит его вернуться.
Когда песня кончилась, я посмотрел на Джилиан: она стояла с таким… отвлеченным, что ли, выражением на лице, как будто оставила что-то жариться на плите, но не важно, пусть подгорит, не все ли равно. Она опять не сказала ничего, и меня это, само собой, немного задело. Ей-богу, я, например, нашел бы, что сказать про одну из ее самых любимых песен.
– Я еще раз поставлю
Плакучая ива плачет по мне Птицы ночные щебечут во сне Мне так горько так одиноко
– Ну, что ты все-таки про эту песню думаешь?
– Думаю, – ответила она, – что автор упивается тошнотворной жалостью к себе, несчастненькому.
– А по-твоему как? – заорал я. – По-твоему как? Не то чтобы вдрызг пьян. Просто пьян.
МАДАМ УАЙЕТТ: Я хочу заметить вот что. Говорят, то или это, мол, подтверждается статистикой. Ну, верно, подтверждается. Но на мой взгляд, опасно всякое время. Я повидала много разных браков, долгих, коротких, английских, французских. Опасный срок – семь лет, кто спорит. Но и семь месяцев – тоже опасный срок.
Одну вещь я не могла рассказать своей дочери. Через год после того, как я вышла за Гордона, у меня был роман. К тому, как мы с ним жили, это не имело никакого отношения, мы любили друг друга. Но все-таки у меня произошел мимолетный романчик. Я слышу, вы говорите: «Ах, как это по-французски». О-ла-ла! Не так уж и по-французски. Одна моя приятельница, англичанка, завела роман –через полтора месяца после свадьбы. И тут нечему особен– ' но удивляться. Можно быть счастливой и в то же время чувствовать, что ты в ловушке. Можно чувствовать себя под зашитой и одновременно паниковать, это старо как мир. В определенном смысле самое опасное время– это начало замужней жизни, потому что – как это сказать? – сердце размягчается. L'appetit vient en mangeant. [48] Когда человек влюблен, ему легче влюбиться. Ах, я, конечно, не собираюсь состязаться с Шамфором, вы же понимаете, это просто мое наблюдение. Некоторые думают, что тут все дело в сексе, кто-то плохо выполняет свой супружеский долг, но я считаю, причина не в этом. Дело в сердце. Сердце размягчено, а это опасно.
Вы понимаете, почему я не могу сказать этого дочери? Ах, Джилиан, я тебя вполне понимаю. У меня у самой был роман на стороне, когда я только год была замужем за твоим отцом. Это нормальная вещь. Я не могу обрекать ее на рабство. Я этого эпизода не стыжусь и не вижу нужды держать его в секрете, но если я расскажу, ей это принесет вред. Она должна найти собственную дорогу, нельзя, чтобы она вообразила, будто не может иначе, потому что это у нее наследственное от матери. Я ни за что не хочу отдавать ее в рабство этому знанию.
И поэтому я только говорю ей:
– Опасно всякое время.
Разумеется, я сразу поняла, что это Оливер.
ДЖИЛИАН: Он сказал: Пожалуйста, не уходи еще пока от меня. А то подумают, что я импотент.
Он сказал: Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить.
Он сказал: Если застану Оливера в этом доме, сверну ему башку, к чертовой матери.
Он сказал: Пусти меня к себе.
Он сказал: В наши дни убить кого-нибудь стоит гроши. Эту сферу инфляция не затронула. Законы рынка.
Он сказал: Я по-настоящему живой только с тех пор, как встретил тебя. Теперь придется опять стать неживым.
Он сказал: Я сегодня пригласил одну девушку поужинать. Может быть, потом пересплю с ней, я еще не решил.
Он сказал: Но почему, почему Оливер?
Он сказал: Можно я останусь твоим другом?
Он сказал: Не хочу больше никогда тебя видеть.
Он сказал: Если бы у Оливера была нормальная работа, ничего бы этого не случилось.
Он сказал: Пожалуйста, не уходи от меня. А то подумают, что я импотент.
МАДАМ УАЙЕТТ: И еще одну вещь сказала мне моя дочь, отчего у меня защемило сердце. Она сказала: maman, я думала, есть какие-то правила.
Она подразумевала не правила поведения, а что-то гораздо большее. Люди часто думают, что вот, вступят в брак, и конец всем проблемам. Моя дочь, конечно, не настолько наивна, но она, мне кажется, верила, что хотя бы на какое-то время будет под защитой чего-то, что мы можем назвать незыблемыми правилами брака.
Мне сейчас уже шестой десяток, но если вы спросите меня, какие они, эти незыблемые правила, я, пожалуй, назову только одно: муж никогда не уходит от жены к женщине старше нее. А помимо этого, все, что возможно, – нормально.
СТЮАРТ: Вчера вечером я зашел в дом No 55 на той стороне улицы. Дверь отперла миссис Дайер, маленькая старушенция, что в нем живет.
– Ах, вы тот молодой человек из муниципалитета, – узнала она меня.
– Совершенно верно, мадам, – говорю. – Простите, что беспокою вас в такой поздний час, но обязанность местных властей – безотлагательно поставить в известность всех домовладельцев – и домовладелиц, – если у их жильцов положительный анализ на СПИД.
– Вы пили спиртное, – сказала она.
– Да, знаете ли, работа очень нервная.
– Тем более не следовало пить. Особенно если приходится управлять механизмами.
– Я не управляю механизмами, – возразил я, чувствуя, что мы отвлеклись от темы.
– Тогда ступайте да ложитесь пораньше спать.
И она захлопнула у меня перед носом дверь. Разумеется, она права. Мало ли, может, мне еще понадобится управлять механизмом. Например, проехаться на моем авто несколько раз туда и обратно через тело Оливера. Бамп; бамп, бамп. Для такого дела надо быть трезвым.
Поймите меня правильно. Я вовсе не просиживаю зад, накачиваясь алкоголем и слушая песни Патси Клайн. То есть, конечно, и это тоже. Но я не намерен тратить больше минимального процента своей жизни на то, чтобы упиваться… как это Джил сказала?., тошнотворной жалостью к себе, несчастненькому. И еще я не намерен отступаться, слышите? Я люблю Джил и не собираюсь поднимать лапки кверху. Я постараюсь сделать все возможное, чтобы она от меня не ушла. А если все же уйдет, постараюсь добиться, чтобы вернулась. А если не вернется, тогда… еще что-нибудь придумаю. Я не намерен безропотно смириться.
Я, конечно, не всерьез это говорил, насчет того, чтобы переехать на автомобиле жильца миссис Дайер. Просто так говорится. У меня нет практики в таких делах, откуда ей взяться загодя? Живешь, живешь, и вдруг они на тебя обрушиваются как снег на голову, и разбирайся, как хочешь. Вот и ляпнешь, чего даже не думаешь, и какие-то чужие выражения выскакивают изо рта. Как, например, когда я сказал Джил, что пригласил на ужин девушку и, может быть, пересплю с ней потом, если будет настроение. Глупость, конечно, хотел обидеть Джил. Это правда, человек, с которым я ужинал, – женщина. Но не кто-то, а Вэл, очень старая знакомая, еще с незапамятных времен. А мне нужна только Джил. И больше никто.
ОЛИВЕР: Я отпер дверь своим ключом, и войдя, разразился трубным кашлем, которым завел обыкновение оповещать миссис Дайер, что оставляю отпечатки ног на ее паркете. Она вышла из кухни, повернула ко мне голову-гелиотроп и, прищурившись, заглянула мне в лицо.
– Мне очень жаль, что у вас, оказывается, СПИД, – сказала она.
Мой ум в это мгновение не обладал мощью советского монумента сталинско-брежневского периода. Я вообразил, что миссис Дайер по ошибке вскрыла коричневый конверт из поликлиники. Правда, я сказал им, что сам зайду. И потом, я же не давал здешнего адреса.
– Кто вам это сказал?
– Господин из районного муниципалитета. Который приходил раньше насчет подоходного налога. Он живет через улицу от нас, я его видела. У него милая жена. – Миссис Дайер показала рукой, и все сразу встало на место.
– Это была шутка, миссис Дайер, – сказал я. – В своем роде.
– Должно быть, он думал, я не знаю, что такое СПИД. – Я сделал вид, будто и сам поражен ее осведомленностью. – Я читала санитарно-просветительные листки. И я его заверила, что вы человек чистоплотный и что мы пользуемся разными туалетами.
Внезапно мое сердце затопили волны нежности – вот попробуйте, наступите осторожно мне в сердце ногой: провалитесь по самый пуп.
– Миссис Дайер, – произнес я, – надеюсь, вы не сочтете это дерзостью с моей стороны, но не согласились ли бы вы стать моей женой?
Она тихо рассмеялась.
– Любой женщине довольно одного раза, – сказала она. – И к тому же, молодой человек, у вас ведь СПИД.
Она еще раз хихикнула и удалилась к себе на кухню.
Я сижу у окна, скрытый араукарией, и представляю себе, как Стюарт за завтраком трясет над тарелкой коробку «Мюсли»: шш-чух-чух-чух, шш-чух-чух-чух. И вдруг мне подумалось – мысли, они как мухи, как блохи, – мне подумалось про Стюарта в постели с Джилиан. Наверняка он вот так же: шш-чух-чух-чух, шш-чух-чух-чух. Очень больно.