Но через несколько дней снова потемнело. Я ослаб от голода, почти не вставал, елозил от качки туда-сюда на откидном сиденье, словно незакрепленный предмет по палубе судна. Начинал верить, что свет нисколько не изменился, просто меня подводит зрение и люди от этого похожи на тени. Глаза все равно болели.
Однажды ночью я вскинулся: мне снилось, как мы с Эбберлайн Эррол ужинали в ресторане. Кругом была тьма — и в вагоне, и снаружи.
Ни единого лучика не падало с моста, не блестела отраженным светом хромированная фурнитура. Я поднес к глазам руку — не видать. Закрыл глаза, надавил на них пальцами и увидел только фосфены — реакция глазных нервов на нажим. Ощупью добрался до ближайшей двери, опустил окно и выглянул наружу. В вагон ворвался теплый воздух с незнакомым, очень густым и тяжелым, запахом. Сначала я встревожился, не учуяв запаха соли, водорослей, краски и машинного масла, даже дыма и пара.
Но тут наверху я заметил полоску света; она двигалась, но очень медленно. Поезд по-прежнему шел почти на максимальной скорости, ветер врывался в окно и теребил на мне одежду. Но я видел, как в вышине еле-еле ползет свет. Наверное, он очень далеко. Я предположил, что это край облака, освещенный звездами. Тут я сообразил, что вижу эту бледную кромку целиком, мне не мешают фермы и перекладины, не рубят картину на мелкие фрагменты.
Может быть, на этом участке моста несущие основную нагрузку элементы конструкции расположены ниже рельсов? Меня снова начало мутить.
Поезд сбросил ход на каких-то стрелках, шум уменьшился, и, прежде чем состав опять набрал скорость, я успел расслышать далекие ночные голоса дикого темного леса и понять, что световая полоска, ошибочно принятая мной за край облака, — это неровно поросшая лесом горная гряда в паре миль от меня. Я рассмеялся, безумно и восторженно, сел у окна и сидел до рассвета, когда начало пригревать солнце и в зарослях появились очаги тумана.
В этот день поезд замедлил движение и въехал в пределы довольно крупного города. Неторопливо петляя, состав миновал сортировочную и приблизился к длинному, приземистому зданию вокзала. Я спрятался в кладовке для постельного белья. Поезд остановился. Послышались голоса, урчание каких-то машин внутри вагонов, затем наступила тишина. Хотел выбраться из шкафа, но тот, оказывается, заперли снаружи. Я задумался, что делать дальше. Снова через металлическую дверь шкафа проникли голоса, и у меня возникло впечатление, что поезд наполняется людьми. Через несколько часов он тронулся. Ночь я провел в запертом шкафу, а утром меня обнаружил проводник.
Поезд и впрямь был полон пассажиров. Хорошо одетые дамы и господа не отличались от тех, рядом с кем я жил на мосту. Я видел летние костюмы и платья. Пассажиры сидели за столиками в застекленных вагонах для туристов и потягивали коктейли со льдом. Кажется, в их взглядах было легкое отвращение, когда меня вели по составу. На мне мятая и грязная одежда; железнодорожный полицейский больно заломил мне руку за спину. Снаружи мелькала гористая местность, уйма туннелей и высоких виадуков над бурными потоками.
Меня допрашивал кто-то из начальства поездной пожарной бригады. Он был молод и одет в снежно-белый мундир, без единого пятнышка. Меня это удивило — по идее форма пожарника не должна бояться сажи и копоти. Его интересовало, как я оказался в поезде. Отвечал я правдиво. Меня снова провели через весь состав и заперли в пустом отсеке багажного вагона. Кормили меня хорошо, остатками еды с кухни. Одежду мою забрали, потом вернули выстиранной. Платок, на котором Эбберлайн Эррол приказала вышить монограмму, а потом оставила красный след своих губ, я получил назад идеально чистым.
Поезд катил среди гор, потом по травянистой равнине на возвышенности; вдали мелькали стада каких-то пугливых животных, и непрестанно дул сильный ветер. За равниной — подножие другого кряжа. Поезд добрался и до него и снова принялся петлять, и опять виадук следовал за виадуком, туннель — за туннелем. Теперь мы ехали вниз, делая остановки в тихих городках, среди лесов, возле зеленых озер и каменных шпилей на постаментах из щебня. В моей грохочущей одиночке не было никакой мебели, а единственное оконце имело размеры два фута на шесть дюймов, но видимость была вполне удовлетворительная, а из конца вагона, через большую дверь для погрузки багажа, текли свежие, разреженные запахи скал и альпийских лугов, и окутывали меня, и дразнили ложными надеждами на возвращение памяти.
Мне и здесь снились сны, другие, не только о жизни человека в красивом строгой красотой городе. Однажды ночью мне привиделось, что я проснулся, и подошел к оконцу, и гляжу на усеянную валунами равнину, и вижу две пары слабых огней, приближающихся друг к другу по озаренной луной пустоши. Но едва они сошлись и остановились, поезд с ревом влетел в туннель. Потом был сон, как я выглядываю из окна днем, когда поезд шел над высоким обрывом и искрящимся синим морем. Край обрыва унизан пушистыми белыми облачками. Мы врываемся в них и тут же выскакиваем в участки чистого, лишь слегка тронутого знойной дымкой пространства, и в такие минуты далеко внизу виднеется лакированное солнцем море. И однажды я как будто углядел два судна под парусами, борт о борт, и между ними клубился серый дым и выстреливали языки пламени. Но это была греза.
В конце концов меня высадили — за горами, холмами, тундрой и еще одной, низко лежащей над уровнем моря, холодной равниной. Здесь находится Республика, студеная концентрическая территория, называвшаяся раньше, как мне сказали, Оком Господним. С голой равнины туда можно было попасть по длинной дамбе, которая разделяла воды громадного серого внутреннего моря. В плане море имеет почти идеально круглую форму, и большой остров посреди него тоже очень напоминает эту геометрическую фигуру. Для меня знакомство с Республикой началось со стены, грандиозного сооружения, окаймленного пенистым прибоем и увенчанного низкими башнями. Стена изгибалась и казалась бесконечной, исчезала в далеких завесах ливня. Поезд с грохотом одолел длинный туннель, глубокий ров с водой и еще одну стену. Дальше лежал остров, Республика, страна пшеничных нив и ветров, низких холмов и серых зданий. Она казалась одновременно изнуренной и полной энергии; серые дома часто чередовались с ухоженными дворцами и храмами, явно принадлежащими прежней эпохе; их тщательно восстановили, но, похоже, применения им не нашли. Еще я увидел кладбище, очень большое, в несколько миль протяженностью. Над морем зеленой травы высились идеально ровными шеренгами миллионы одинаковых белых столбиков.
Меня поселили в бараке, где живут сотни людей. Я сметаю палую листву с широких тропинок парка. По его сторонам — высокие серые дома, квадратные громады на фоне зернистого, пыльно-голубого неба. Крыши зданий увенчаны шпилями с развевающимися флажками, но рисунков на этих флажках мне не разобрать.
Я подметаю, даже когда листьев нет. Правила есть правила. Как только я здесь очутился, возникло впечатление, что это тюрьма. Но я ошибался. То есть, может, это действительно тюрьма, только не в привычном смысле слова. Каждый встречный мне казался либо заключенным, либо охранником, и, даже когда меня взвесили, измерили, осмотрели, и выдали мне робу, и привезли на автобусе в этот огромный безымянный город, почти ничего не изменилось. У меня была возможность поговорить с очень немногими людьми. В этом, конечно, нет ничего удивительного. Те, к кому я обращался, с живым интересом прислушивались к моему выговору, но сами о своих делах рассказывали очень осторожно. Я спрашивал, слышали ли они что-нибудь о мосте. Некоторые слышали, но восприняли как шутку мои слова, что я сам оттуда. А может быть, приняли меня за психа.
Потом мои сны изменились, были захвачены, порабощены.
Однажды ночью я проснулся в бараке. Сладко до тошноты пахло смертью, со всех сторон раздавались крики и стоны. Я выглянул в разбитое окно и увидел сполохи далеких разрывов, ровное свечение больших пожаров. Услышал приглушенный грохот снарядов и бомб. В бараке я был один, звуки и запахи проникали снаружи.
Я чувствовал слабость и жуткий голод — хуже, чем в поезде, что увез меня с моста. Оказывается, за эту ночь я потерял половину своего веса. Я ущипнул себя, укусил за внутреннюю сторону щеки, но не проснулся. Оглядел безлюдный барак: оконные стекла укреплены липкой лентой, на каждой прямоугольной пластине черный или белый икс. За окнами пылал город.
Там, где раньше хранилась моя роба стандартного образца, я нашел чьи-то неудобные ботинки и старый костюм. Оделся, обулся и вышел в город. Увидел парк, который мне полагалось подметать, только сейчас в нем повсюду стояли палатки, а здания вокруг превратились в руины.
В небе то и дело появлялись самолеты — одни ровно гудели, пролетая, другие с воем падали из ночных облаков. Земля и воздух сотрясались от взрывов, пламя взлетало ввысь; кругом — руины и запах смерти. Я увидел тощую клячу, убитую прямо в упряжке; повозка была наполовину погребена под обломками здания. Тощие мужчины и женщины с безумными глазами аккуратно разделывали конягу.
Облака казались оранжевыми островами в чернильном небе; пожары отражались в летучем паре и посылали навстречу колонны своей собственной мглы. Над пылающим городом кружили самолеты, как вороны над падалью. Иногда какой-нибудь из них попадался в луч прожектора, и небо вокруг еще сильнее затмевалось комками черного дыма. В остальном же город казался беззащитным. Несколько раз над моей головой свистели шальные снаряды, два легли поблизости, вынуждая меня бежать в укрытие; вокруг дождем сыпались пыльные осколки кирпича и камня.
Несколько часов я блуждал в этом бесконечном кошмаре. К рассвету решил вернуться в барак и увидел впереди старика со старухой. Они шли по улице, поддерживая друг друга; внезапно мужчина скорчился и упал, и женщина тоже не удержалась на ногах. Я поспешил к ним на помощь, но старик был уже мертв. Несколько минут не падало ни бомб, ни снарядов, и хотя я слышал треск стрелкового оружия, доносился тот издалека. Женщина, почти такая же седая и тощая, как покойник, кричала, рыдала и стонала, уткнувшись лицом в потрепанный ворот его пальто, и медленно качала головой, и повторяла какие-то непонятные мне слова.
Я и не подозревал, что в иссохшей старухе может быть так много слез.
Я вернулся в барак и увидел, что там полным-полно убитых солдат в серых мундирах. Одна койка была не занята. Я лег на нее и проснулся.
Никакой войны; я по-прежнему в мирном, невредимом городе. Все те же деревья, дорожки и высокие серые дома. Оглядевшись, я убедился, что вокруг те самые здания, которые только что лежали в руинах. Присмотрелся и обнаружил, что не все их блоки должным образом отреставрированы — некоторые хранят различимые, хоть и подтертые выветриванием следы шрапнели и пуль.
Такие сны преследовали меня неделями кряду, похожие, но никогда не повторяющиеся точь-в-точь. Почему-то я не очень удивился, когда узнал, что подобное тут снится всем. Удивлялись они — тому, что со мной такое происходит впервые. Непонятно, почему они так боятся этих видений. Ведь это в прошлом, говорил я им, а будущее может быть лучше, зачем же обязательно должно повториться прошлое?
Однако они считают, что угроза есть. Я им говорю, что нет, но к моим доводам не прислушиваются. Некоторые даже стали меня избегать. Тем, кто слушает, я говорю, что они в тюрьме, только это не простая тюрьма, она — у них в головах.
Этой ночью я пил спирт с товарищами по бараку. Я им рассказывал про мост и про то, что ничего опасного для них по пути сюда не увидел. Большинство работяг обозвали меня чокнутым и разошлись спать. А я засиделся допоздна и слишком много выпил.
Утром я страдаю похмельем, а ведь рабочая неделя только началась. Беру на складе метлу и выхожу в прохладу парка, где лежат листья, мерзлые или оттаявшие — в зависимости от того, куда падают снопы солнечных лучей. В парке меня уже поджидают четверо в большом черном автомобиле.
В машине двое бьют меня, а двое других болтают о том, как на этих выходных пялили своих баб. Мне больно, хотя истязатели не усердствуют, — похоже, им просто скучно. Один рассадил о мой зуб костяшку пальца и как будто осерчал, но, когда он вынимает кастет, другой что-то говорит ему, и первый прячет железку и потом только сидит, посасывая ранку. С воем сирены машина несется по широким улицам.
На лице сидевшего за столом худого седого человека я вижу почти виноватое выражение. Лупить меня не полагалось, но это стандартная процедура. Он говорит, что я просто счастливчик. Я вытираю кровь под носом и подбитые глаза платком с монограммой (каким-то чудом он до сих пор не украден) и пытаюсь соглашаться с незнакомцем. «Вот если б вы были из наших…» — говорит он и загадочно качает головой. И постукивает ключом по поверхности серого металлического стола.
Я где-то в большом подземном здании. В машине, по пути к большому городу (даже не представляю, где он находится), мне надели повязку на глаза. О том, что мы въезжаем в город, я догадался по транспортному шуму, среди которого автомобиль ехал больше часа, пока наконец не нырнул в гулкое подземелье и не покатил по спирали вниз. Когда наконец остановился, меня высадили и бесчисленными кривыми коридорами привели в эту комнату, где сидел худой и седой человек, постукивал по металлическому столу ключом и пил чай.
Я спрашиваю, как со мной собираются поступить. Вместо ответа он рассказывает мне о здании, куда меня привезли, — тюрьме, совмещенной с управлением полиции. Как я и догадывался, сооружение располагается большей частью под землей. С неподдельным энтузиазмом (и постепенно входя в раж) он объясняет, по каким принципам оно построено и как действует. Тюрьма-полиция представляет собой несколько высоких цилиндров, врытых в землю. Этакие трубчатые перевернутые небоскребы, составленные вплотную друг к другу в городских недрах. Точное число цилиндров он не разглашает, но у меня складывается впечатление, что их от трех до шести. Каждый содержит множество помещений: камеры, туалеты, кабинеты, столовые, спальни и тому подобное, и каждый цилиндр способен вращаться независимо от других. Так что можно почти непрерывно менять пространственную ориентацию коридоров и наружных дверей. Допустим, сегодня дверь ведет к лифту, или к подземной стоянке автомобилей, или к железнодорожной станции; завтра она откроет путь в другой цилиндр или за ней окажется глухая скала. Каждый день, а в условиях чрезвычайного положения даже каждый час эти циклопические цилиндры дружно проворачиваются — либо наугад, либо по сложному секретному алгоритму; поэтому заранее планировать побег из тюрьмы совершенно бессмысленно. А информация, потребная для расшифровки этого сложнейшего алгоритма, поступает к рядовым полицейским и тюремщикам по крупицам, ровно в том объеме, какой необходим для выполнения их непосредственных служебных обязанностей, так что посторонний нипочем не догадается и не разнюхает, какую конфигурацию примет в следующий раз мудреный подземный комплекс. К машинам, которые регулируют и контролируют это вращение, имеют доступ лишь самые честные и проверенные сотрудники, а механические и электронные мускулы и нервы машин сконструированы таким образом, чтобы никакой инженер или рабочий, привлеченный к устранению той или иной неполадки, не получил возможности увидеть систему целиком.
Обо всем этом поведал мне седой собеседник, обладатель ясного и открытого взгляда. У меня болит голова, перед глазами все плывет, и неплохо бы посетить туалет, но я вполне искренне соглашаюсь: да, мол, в инженерном деле вы достигли немалых успехов. «Но разве вы еще не догадались, — спрашивает он с лукавой улыбкой, — разве вы еще не поняли, что послужило прототипом?» «Нет, не понял», — сознаюсь я. В ушах звенит.
«Замок! — выпаливает он торжествующе, с блеском в глазах. — Это же песня, симфония металла и камня, абсолютная реализация идеи замка, надежнейшее хранилище, из которого ни за что не вырваться злу».