Лула бьет его по лицу, толкает изо всех сил, вырывается и снова бросается в объятия к доктору Пулу.
– Да? – шепчет она.
И он восторженно отвечает:
– Да!
Они целуются, дарят друг другу восторженную улыбку и уходят в темноту за раздвижными дверьми. Когда они проходят мимо трона, архинаместник наклоняется и, иронически улыбаясь, похлопывает доктора Пула по плечу.
– Как там насчет моего бинокля? – спрашивает он.
Наплыв: ночь, чернильные тени и полосы лунного света. Вдали – громада разрушающегося музея округа Лос-Анджелес. Нежно обнявшиеся Лула и доктор Пул входят в кадр, затем исчезают в непроницаемой тьме. Силуэты мужчин, бегущих за женщинами, женщин, набрасывающихся на мужчин, на секунду появляются и пропадают. На фоне музыки «Страстной пятницы» то громче, то тише слышится хор воркотни и стонов, непристойных выкриков и протяжных воплей мучительного наслаждения.
Рассказчик
Возьмем птиц. Сколько изысканности в их любви, сколько старомодного рыцарства! И хотя гормоны, вырабатываемые в организме племенной курицы, располагают ее к половому возбуждению, воздействие их не столь сильно и не столь кратковременно, как воздействие гормонов яичника, поступающих в кровь самки млекопитающего в период течки. К тому же по вполне понятным причинам петух не в состоянии навязать свое желание не расположенной к нему курице. Этим объясняется наличие у самцов птиц яркого оперения и инстинкта ухаживания. Этим же объясняется и явное отсутствие этих привлекательных свойств у самцов млекопитающих. Ведь если любовные желания самки и ее привлекательность для самцов предопределены исключительно химически, как это имеет место у млекопитающих, то к чему самцам такое мужское достоинство, как способность к предварительному ухаживанию?
У людей каждый день в году потенциально брачный. Девушки в течение нескольких дней химически не предрасположены принять ухаживания первого попавшегося мужчины. Организм девушки вырабатывает гормоны в дозах, достаточно небольших для того, чтобы даже наиболее темпераментные из них имели определенную свободу выбора. Вот почему в отличие от своих млекопитающих собратьев мужчина всегда должен был домогаться женщины. Но теперь гамма-лучи все изменили. Унаследованные стереотипы физического и умственного поведения мужчины приобрели иную форму. Благодаря полному триумфу современной науки секс стал делом сезонным, романтику поглотила случка, а химическая готовность женщины к совокуплению сделала ненужными ухаживания, рыцарственность, нежность, да и саму любовь.
В этот миг из мрака появляются сияющая Лула и довольно растрепанный доктор Пул. Дородный мужчина, временно оставшийся без пары, проходит мимо. Завидев Лулу, он останавливается. Челюсть у него отвисает, глаза расширяются, дыхание становится прерывистым.
Доктор Пул бросает на незнакомца взгляд, потом с беспокойством обращается к своей спутнице:
– Думаю, неплохо будет прогуляться в ту сторону…
Ни слова не говоря, незнакомец набрасывается на него, отшвыривает в сторону и заключает Лулу в объятия. Какое-то время она сопротивляется, но затем категорический императив химических веществ в крови заставляет ее прекратить борьбу.
Со звуками, какие издает тигр во время кормежки, незнакомец поднимает девушку и уносит во тьму.
Доктор Пул, успевший к этому времени подняться с земли, делает движение, словно хочет броситься за ними, чтобы отомстить, чтобы спасти невинную жертву. Но страх и скромность заставляют его замедлить шаг. Ведь если он пойдет за ними, бог знает, на что он там натолкнется. А потом, этот мужчина – волосатая груда костей и мышц… Вообще-то, наверное, лучше… Он в нерешительности останавливается, не зная, что предпринять. Внезапно из музея выбегают две хорошенькие мулатки и, обняв доктора Пула своими шоколадными руками, принимаются целовать.
– Какой большой и красивый негодник! – раздается в унисон их хриплый шепот.
Какое-то мгновение доктор Пул колеблется между сдерживающими воспоминаниями о матушке, верностью Луле, предписываемой всеми поэтами и романистами, с одной стороны, и теплыми, упругими фактами, какие они есть, – с другой. Секунды через четыре внутреннего конфликта он, как и следовало ожидать, выбирает факты. Ботаник улыбается, начинает отвечать на поцелуи, шепча слова, которые изумили бы мисс Хук и просто убили бы его мать, обнимает девушек и принимается ласкать их груди руками, которые прежде не делали ничего подобного – разве что в постыдных мечтаниях. Звуки, сопровождающие процесс повального совокупления, на несколько секунд делаются громче, потом стихают. Некоторое время стоит полная тишина.
В сопровождении архимандритов, служек, пресвитеров и послушников в кадре величественно движутся архинаместник и патриарх Пасадены. Завидев доктора Пула и мулаток, они останавливаются. С гримасой омерзения патриарх сплевывает на землю. Архинаместник, как человек более терпимый, лишь иронически улыбается.
– Доктор Пул! – окликает он своим странным фальцетом.
Словно услыхав голос матушки, доктор Пул с виноватым выражением опускает свои неугомонные руки и, повернувшись к архинаместнику, пытается принять вид воплощенной невинности. «Девушки? – словно говорит его улыбка. – Кто они? Да я даже не знаю, как их зовут. Мы тут просто поболтали немного о высших тайнобрачных – и все».
– Какой большой… – начинает хриплый голос.
Громко кашлянув, доктор Пул пытается уклониться от сопровождающих эти слова объятий.
– Не обращайте на нас внимания, – любезно говорит архинаместник. – В конце концов, Велиалов день бывает лишь раз в году.
Подойдя поближе, он прикасается к золотым рогам на тиаре и возлагает руки на голову доктора Пула.
– Твое обращение было внезапным и чудесным, – произносит он с неожиданной профессиональной елейностью. – Да, чудесным. – И, резко сменив тон, добавляет: – Кстати, ваши новозеландские друзья доставили нам кое-какие хлопоты. Сегодня днем их заметили на Беверли-Хиллз. Думаю, они вас искали.
– Да, наверно.
– Но они вас не найдут, – мило продолжает архинаместник. – С ними справился отряд служек под предводительством одного из наших инквизиторов.
– Что случилось? – тревожно осведомляется доктор Пул.
– Наши устроили засаду и осыпали их стрелами. Одного убили, остальные скрылись, прихватив с собой раненых. Не думаю, чтобы они побеспокоили нас снова. Но на всякий случай… – Он кивает головой двоим из сопровождающих. – Значит, так, вы отвечаете, чтобы его никто не освободил и сам он не сбежал, понятно?
Два послушника склоняют головы.
– А теперь, – повернувшись к доктору Пулу, заключает архинаместник, – можете зачинать уродцев сколько душе угодно.
Он подмигивает, треплет доктора Пула по щеке, затем берет под руку патриарха и в сопровождении свиты удаляется.
Доктор Пул смотрит им вслед, потом бросает смущенный взгляд на своих охранников.
Его шею обвивают шоколадные руки.
– Какой большой…
– Ну что вы в самом деле! Не на публике же! Не под носом же у этих!
– Какая разница?
И прежде чем он успевает ответить, представители «жизни, как она есть» в два счета снова подступают к нему, хитроумно обвивают его руками и, словно наполовину упирающегося, наполовину счастливого и на все согласного Лаокоона[107], уводят во мрак. Послушники с отвращением одновременно сплевывают.
Рассказчик
L'ombre etait nuptiale, auguste et solennelle…[108]
Его перебивает взрыв бешено-похотливых воплей.
Рассказчик
Когда гляжу я в пруд в своем саду[109]
(Или в чужом – в любом саду довольно
И нор угрей, и лун в воде), мне мнится,
Я вижу Нечто с граблями – оно
Там, в тине, в имманентности, в мерцанье
Небесных лун-угрей в меня все метит – ombre eta
В меня – святого, дивного! И все же,
Коль совесть нечиста – что за докука!
Не лучше, впрочем, и когда чиста.
Что ж удивляться, если пруд ужасный
На грабли тянет нас? И Нечто бьет,
И я, неловкий человек, в грязи
Иль в жидком лунном свете, благодарно
Других отыскиваю, чтоб слепую
Иль ослепительную жизнь влачить.
Наплыв: средним планом доктор Пул, спящий на песке, нанесенном ветром к подножию высокой бетонной стены. В двадцати футах от него спит один из охранников. Другой поглощен чтением старинного экземпляра «Вечного янтаря». Солнце уже высоко. Крупный план: маленькая зеленая ящерка забирается на откинутую руку доктора Пула. Он лежит неподвижно, как мертвый.
Рассказчик
Это блаженствующее существо явно не доктор биологии Алфред Пул. Ведь сон – это одно из непременных условий переселения душ, первейшее орудие божественной имманентности. Когда мы спим, мы перестаем жить и вместо нас живет (да еще как счастливо!) безымянный Некто, который пользуется возможностью, чтобы восстановить ясность ума, а также исцелить заброшенное и измученное самим собою тело.
От завтрака до отхода ко сну вы можете любым доступным вам способом насиловать природу и отрицать факт существования вашей безликой сущности. Но даже самая рассерженная обезьяна устает в конце концов корчить рожи – ей нужен сон. И пока она спит, живущее в ней сострадание хочешь не хочешь защищает ее от самоубийства, которое она с таким неистовым рвением пыталась совершить в часы бодрствования. Но солнце встает опять, наша обезьяна опять просыпается и возвращается к своей личности и свободе волеизъявления – к еще одному дню ужимок и гримас или, если она того захочет, к началу самопознания, к первым шагам к освобождению.
Переливы возбужденного женского смеха прерывают Рассказчика. Спящий вздрагивает, а после второго, более громкого взрыва смеха просыпается, садится и в замешательстве оглядывается вокруг, не соображая, где он. Опять звучит смех. Проснувшийся оборачивается.
Дальний план с точки, где он сидит: две его темнокожие ночные подруги вылетают из-за дюны и мгновенно исчезают в развалинах музея. Храня сосредоточенное молчание, их по пятам преследует вождь. Все трое скрываются из виду.
Спящий послушник просыпается и поворачивается к своему напарнику.
– Что там такое? – спрашивает он.
– Обычное дело, – отзывается тот, не отрываясь от «Вечного янтаря».
В этот миг в пустынных залах музея раздаются пронзительные вопли. Послушники смотрят друг на друга, потом сплевывают в унисон.
В кадре опять доктор Пул.
– Боже мой! Боже мой! – громко стонет он и закрывает лицо руками.
Рассказчик
В пресыщенность этого утра, наступившего после того, что было вчера, впусти терзающую тебя совесть и принципы, впитанные тобою, когда ты сидел у матери на коленях, а то и лежал на них (головой вниз и с задранным подолом рубашонки), получая заслуженную порку, производимую печально и набожно, но вспоминавшуюся тобой – ирония судьбы! – как предлог и аккомпанемент бесчисленных эротических снов наяву, за которыми, естественно, следовали угрызения совести, а они, в свою очередь, влекли за собою мысль о наказании со всеми сопутствующими ощущениями. И так далее, до бесконечности. Так вот, как я уже говорил, впусти одно в другое, и в результате ты скорее всего обратишься в иную веру. Но в какую? Совершенно не понимая, в чем он теперь убежден, наш бедный герой этого не знает. А вот идет человек, от которого он в последнюю очередь может ждать каких-либо объяснений.
При последних словах Рассказчика в кадре появляется Лула.
– Алфи! – радостно восклицает она. – Я тебя искала.
На несколько секунд в кадре появляются послушники: бросив на нее взгляд, полный омерзения, вызванного вынужденным воздержанием, они сплевывают.
Тем временем, взглянув на «желанья утоленного черты»[110], доктор Пул виновато отводит глаза.
– Доброе утро, – в полном соответствии с этикетом говорит он. – Надеюсь… ты спала хорошо?
Лула присаживается рядом с ним, открывает кожаную сумку, которую носит на плече, и достает оттуда полбуханки хлеба и с полдюжины крупных апельсинов.
– В эти дни никто ничего не готовит, – объясняет она. – Один большой пикник, пока не наступят холода.
– О да, безусловно, – отвечает доктор Пул.
– Ты, наверно, ужасно голоден, – продолжает Лула. – После прошлой ночи.
Она улыбается, и ямочки вылезают из укрытия. От смущения доктора Пула бросает в жар, он вспыхивает и пытается сменить тему:
– Хорошие апельсины. В Новой Зеландии они растут плохо, разве что на самом…
– Держи! – прерывает его Лула.
Она протягивает ему краюху хлеба, отламывает такую же себе и впивается в нее крепкими белыми зубами.
– Вкусно, – с набитым ртом говорит она. – Почему не ешь? Доктор Пул, который вдруг почувствовал, что голоден как волк, но для сохранения приличий не желает признаваться в этом, изящно отщипывает кусочек корочки.
Лула прижимается к ботанику и кладет голову ему на плечо.
– Здорово было, правда, Алфи? – Она откусывает кусок хлеба и, не дожидаясь ответа, продолжает: – С тобой гораздо лучше, чем с другими. Тебе тоже так показалось?
Она бросает на него нежный взгляд.
Крупный план с места, где сидит Лула: лицо доктора Пула, выражающее мучительную неловкость.
– Алфи! – восклицает она. – Что случилось?
– Поговорим лучше о чем-нибудь другом, – в конце концов выдавливает он.
Лула выпрямляется и несколько секунд молча, внимательно разглядывает его.
– Ты слишком много думаешь, – изрекает она наконец. – Думать не надо. Если думаешь, то здорово уже не получится. – Внезапно лицо ее темнеет и она тихо продолжает: – Если думаешь, это ужасно, ужасно. Ужасно попасть в руки Живого Зла. Когда я вспомню, что они сделали с Полли и ее малышом…
Лула вздрагивает, глаза ее наполняются слезами, и она отворачивается.
Рассказчик
И опять эти слезы, этот признак личности – при виде их появляется сочувствие, которое сильнее, чем чувство вины.
Позабыв про послушников, доктор Пул притягивает Лулу к себе и, пытаясь ее утешить, что-то шепчет, гладит ее, словно успокаивая плачущего ребенка. Ему это удается: через несколько минут Лула уже лежит у него на руке. Умиротворенно вздохнув, она открывает глаза, смотрит на него и улыбается с нежностью, к которой ямочки добавляют капельку восхитительного озорства.
– Об этом я мечтала всегда.
– Правда?
– Но такого со мной никогда не было – не могло быть. Пока не пришел ты… – Она проводит рукой по его щеке и продолжает: – Вот было бы хорошо, если бы у тебя не росла борода. А то ты будешь похож на других. Но ты не такой, как они, ты совсем на них не похож.
– Не так уж и не похож, – говорит доктор Пул. Нагнувшись, он целует глаза девушки, ее шею, губы, затем выпрямляется и смотрит на нее с выражением торжествующей мужественности.
– Не тем не похож, а этим, – поясняет она, снова похлопав его по щеке. – Мы с тобой сидим, разговариваем, и мы счастливы, потому что ты – это ты, а я – это я. Такого тут не бывает. Разве что… – Она замолкает, и лицо ее темнеет. – Ты знаешь, что бывает с людьми, которых называют «бешеными»? – спрашивает она шепотом.
На этот раз приходит очередь доктора Пула сказать, что, мол, не надо слишком много думать. Свои слова он подкрепляет действиями.
Объятия крупным планом. Затем камера переходит на послушников, с отвращением наблюдающих за сценой. Когда они сплевывают, в кадр входит еще один послушник.
– Приказ его высокопреосвященства, – объявляет он и делает пальцами рожки. – Это задание отменяется. Вам велено возвращаться в центр.