Маршалиссимусы снова выкрикивают команду. Обезьяны в сапогах, отвечающие за запас гениев в каждой армии, резко щелкают бичами и дергают за сворки.
Крупный план: Эйнштейны пробуют сопротивляться.
– Нет, нет… не могу. Говорю же, не могу.
– Предатель!
– Где твой патриотизм?
– Грязный коммунист!
– Вонючий буржуа! Фашист!
– Красный империалист!
– Капиталист-монополист!
– Получай же!
– Получай!
Избитых, исполосованных плетьми, полузадушенных Эйнштейнов подтаскивают наконец к неким подобиям караульных будок. Внутри будок – приборные панели с циферблатами, кнопками и тумблерами.
Рассказчик
Но это ж ясно[42].
Это знает каждый школьник.
Цель обезьяной выбрана, лишь средства – человеком.
Кормилец Papio и бабуинский содержанец,
Несется к нам на все готовый разум.
Он здесь, воняя философией, тиранам славословит;
Здесь Пруссии клеврет, с общедоступной «Историей»
Гегеля под мышкой;
Здесь, с медициной вместе, готов ввести гормоны половые от Обезьяньего Царя.
Он здесь, с риторикою вместе: слагает вирши он, она их следом пишет,
Здесь, с математикою вместе, готов направить все свои ракеты
На дом сиротский, что за океаном;
Он здесь – уже нацелился, и фимиам курит благочестиво,
И ждет, что Богородица скомандует: «Огонь!»
Духовой оркестр уступает место самому заунывному из «Вурлитцеров», вместо «Земли надежды и славы» звучит «Христово воинство»[43]. В сопровождении его высокопреподобия настоятеля и капитула величественно шествует его преосвященство бабуин-епископ Бронкса[44], держа посох в унизанной перстнями лапе; он собирается благословить обоих фельдмаршалиссимусов на их патриотические начинания.
Рассказчик
Церковь и государство,
Алчность и коварство —
Два бабуина в одной верховной горилле.
Оmnes[45]
Аминь, аминь.
Епископ
In nominem Babuini[46].
На звуковой дорожке звучит лишь vox humana[47] и ангельские голоса певчих.
«Крест (dim) святой (рр) нас в битву (ff) за собой ведет»[48].
Огромные лапы ставят Эйнштейнов на ноги; крупным планом камера показывает, как эти лапы сжимают кисти ученых. Пальцы, которые писали уравнения и исполняли музыку Иоганна Себастьяна Баха, направляемые обезьянами, хватаются за рукояти рубильников и с ужасом и отвращением опускают их вниз. Слышен негромкий щелчок, затем надолго наступает тишина, которую в конце концов прерывает голос Рассказчика.
Рассказчик
Даже реактивным снарядам, летящим со сверхзвуковой скоростью, требуется определенное время, чтобы достичь цели. Давайте-ка поэтому перекусим, ребята, в ожидании Судного дня!
Обезьяны открывают ранцы, швыряют Эйнштейнам по куску хлеба, несколько морковок и кусочков сахара, а сами наваливаются на ром и копченую колбасу.
Наплыв: палуба шхуны, ученые экспедиции тоже завтракают.
Рассказчик
Это – некоторые из переживших Судный день. Что за милые люди! И цивилизация, которую они представляют, тоже милая. Конечно, ничего особенно захватывающего и эффектного. Ни Парфенонов[49] или Сикстинских капелл[50], ни Ньютонов, Моцартов и Шекспиров, но зато ни Эццелино[51], ни Наполеонов, Гитлеров и Джеев Гулдов[52], ни инквизиции и НКВД, ни чисток, ни погромов, ни судов Линча[53]. Ни высот, ни бездн, но зато вдоволь молока для детей, сравнительно высокий интеллектуальный коэффициент и все прочее – спокойно, провинциально, весьма уютно, разумно и гуманно.
Один из стоящих на палубе подносит к глазам бинокль и всматривается в берег, до которого всего мили две. Внезапно у него вырывается радостное и удивленное восклицание.
– Взгляните-ка! – Он передает бинокль одному из спутников. – Там, на гребне холма.
Тот смотрит.
Крупный план: низкие холмы. На верхушке одного из них на фоне неба вырисовываются три нефтяные вышки, словно оборудование модернизированной Голгофы повышенной производительности.
– Нефть! – возбужденно восклицает второй наблюдатель. – И вышки еще стоят.
– Еще стоят?
Общее изумление.
– Это означает, – говорит старый геолог профессор Крейги, – что взрывов здесь практически не было.
– Взрывы совершенно не обязательны, – объясняет его коллега с кафедры ядерной физики. – Радиоактивное заражение действует не хуже и на гораздо больших площадях.
– Вы, похоже, забыли о бактериях и вирусах, – вступает в разговор биолог профессор Грэмпиен. Он говорит тоном человека, который почувствовал себя ущемленным.
Его молодая жена – она всего-навсего антрополог и не может поэтому внести в спор свою лепту – ограничивается тем, что бросает на физика злобный взгляд.
Ботаник мисс Этель Хук, которой твидовый костюм придает весьма спортивный, а очки в роговой оправе – весьма интеллигентный вид, напоминает, что тут почти наверняка и в больших масштабах имело место заражение растений. За подтверждением она оборачивается к своему коллеге доктору Пулу; тот одобрительно кивает.
– Болезни продовольственных культур, – наставительно сообщает он, – должны быть рассчитаны на длительный эффект, едва ли менее серьезный, нежели эффект, производимый расщепляемыми веществами или искусственными пандемиями. Возьмем, к примеру, картофель…
– Ну, стоит ли заниматься всякой мудреной галиматьей? – грубовато выпаливает механик экспедиции доктор Кадворт. – Перережьте водоснабжение, и через неделю все будет кончено. Без водички – кверху лапками птички, – в восторге от своей шутки оглушительно хохочет он.
Тем временем психолог доктор Шнеглок сидит и слушает с улыбкой, едва маскирующей презрение.
– А к чему заниматься водоснабжением? – осведомляется он. – Нужно лишь пригрозить соседу оружием массового уничтожения. Остальное предоставьте панике. Вспомните-ка, что, к примеру, сделала психологическая подготовка с Нью-Йорком. Коротковолновые трансляции из-за океана, заголовки в вечерних газетах. В результате восемь миллионов жителей тут же принялись затаптывать друг друга насмерть на мостах и в туннелях. Выжившие рассеялись за городом – словно саранча, словно полчища чумных крыс. Они заражали воду. Распространяли брюшной тиф, дифтерит, венерические болезни. Кусали, рвали, грабили, убивали, насиловали. Питались дохлыми собаками и трупами детей. По ним без предупреждения открывали огонь фермеры, их избивала дубинками полиция, обстреливала из пулеметов национальная гвардия[54], их вешали комитеты самообороны. То же самое происходило в Чикаго, Детройте, Филадельфии, Вашингтоне, Лондоне, Париже, Бомбее, Шанхае, Токио, Москве, Киеве и Сталинграде – в каждой столице, в каждом промышленном центре, в каждом порту, на каждом железнодорожном узле, во всем мире. Цивилизация была разрушена без единого выстрела. Никак не могу понять: почему военные считают, что без бомб не обойтись?
Рассказчик
Любовь изгоняет страх, страх в свой черед изгоняет любовь. И не только любовь. Страх изгоняет ум, доброту, изгоняет всякую мысль о красоте и правде. Остается лишь немое или нарочито юмористическое бездумие человека, который прекрасно знает, что непотребное Нечто сидит в углу его комнаты и что дверь заперта, а окон и вовсе нет. И вот оно набрасывается на него. Человек чувствует пальцы на своем рукаве, в нос ему бьет смрадное дыхание – это помощник палача чуть ли не с нежностью наклонился к нему. «Твоя очередь, приятель. Будь добр, сюда». На секунду тихий ужас человека превращается в ярость – сколь неистовую, столь же тщетную. И нет уже человека, живущего среди себе подобных, нет разумного существа, членораздельно разговаривающего с другим разумным существом, – есть лишь капкан и в нем окровавленное животное, которое бьется и визжит. Ведь в конце концов страх изгоняет и человеческую сущность. А страх, милые мои друзья, страх – это основа основ, фундамент современной жизни. Страх перед разрекламированной техникой, которая, поднимая уровень нашей жизни, увеличивает вероятность нашей насильственной смерти. Страх перед наукой, которая одной рукой отбирает больше, нежели столь щедро дает другой. Страх перед явно гибельными институтами, за которые мы в нашей самоубийственной преданности готовы убивать и умирать. Страх перед великими людьми, под возгласы всенародного одобрения возвышенными нами до власти, которую они неминуемо используют, чтобы убивать нас или превращать в рабов. Страх перед войной, которой мы не хотим, и тем не менее делаем все, чтобы ее развязать.
Пока Рассказчик говорит, на экране наплыв: бабуины и пленные Эйнштейны завтракают под открытым небом. Они со смаком едят и пьют, а тем временем на звуковой дорожке первые два такта «Христова воинства» повторяются опять и опять, быстрее и быстрее, громче и громче. Внезапно музыку прерывает первый страшный взрыв. Темнота. Затем долгие и оглушительные взрывы, грохот, визг, вой. Потом наступает тишина, экран светлеет, и снова на нем предрассветный час и утренняя звезда; слышна нежная музыка.
Рассказчик
Невыразимая красота, непостижимый покой…
Далеко на горизонте в небо вздымается столб розоватого дыма, приобретает форму громадной поганки и висит, заслоняя одинокую планету.
Наплыв: все та же сцена завтрака. Все бабуины мертвы. Оба Эйнштейна, в кошмарных ожогах, лежат под останками того, что еще недавно было цветущей яблоней. Из стоящего неподалеку бака все еще выползает «Сап повышенного качества».
На заднем плане – огромная канализационная труба, расколотая со стороны моря.
Рассказчик
Парфенон, Колизей[55] —
О слава Греции, величье и т.д.
Есть и другие —
Фивы и Копан[56], Ареццо[57] и Аджапта[58];
То – города, что брали силой небо
И спящую Божественную мудрость.
Виктория же славу заслужила,
Бесспорно, лишь одним ватерклозетом,
А Франклин Делано[59] снискал величье
Сей исполинской сточною трубою,
Давно сухой, разбитой… Ихавод[60]!
Презервативы из нее давно
(Нетонущие, как надежда или похоть)
Сей дикий брег не убеляют, словно россыпь
То ль анемонов, то ли маргариток.
Первый Эйнштейн
– За что? Почему?
Второй Эйнштейн
– Мы же никому не делали зла…
Первый Эйнштейн
– Жили только ради истины…
Рассказчик
Вот потому-то вы и умираете на жестокой службе у бабуинов. Паскаль объяснил все это еще более трехсот лет назад. «Из истины мы делаем идола, но истина без сострадания – это не Бог, а лишь мысленное его отображение, это идол, которого мы не должны любить и которому не должны поклоняться». Вы жили ради поклонения идолу. Но в конечном счете имя каждого идола – Молох[61]. Вот так-то, друзья мои, вот так-то.
Подхваченные внезапным порывом ветра, неподвижные клубы ядовитого газа бесшумно ползут, его зеленовато-гнойные кольца крутятся вокруг цветов яблони, потом опускаются и окутывают распростертые фигуры. Сдавленные хрипы возвещают о том, что наука двадцатого века наложила на себя руки.
Наплыв: мыс на побережье южной Калифорнии, милях в двадцати западнее Лос-Анджелеса. Ученые экспедиции высаживаются из вельбота.
Тем временем ученые во главе с доктором Крейги пересекли пляж, взобрались на пологую скалу и движутся песчаной, выветренной равниной к далеким нефтяным вышкам на холмах.
Камера задерживается на докторе Пуле, главном ботанике экспедиции. Словно пасущаяся овца, он переходит от растения к растению, рассматривая цветы через лупу, собирая образцы в специальную коробку и делая пометки в черной книжечке.
Рассказчик
А вот и наш герой – Алфред Пул, доктор наук, более известный своим студентам и младшим коллегам как Тихоня-Пул. Это прозвище, увы, к нему весьма подходит. Как видите, он не урод, член Новозеландского королевского общества и, безусловно, не дурак, однако в практической жизни ум его словно бы лежит под спудом, а привлекательность никак не может раскрыться. Он живет как будто за стеклянной стеной: его всем видно, и сам он всех видит, но вот вступить в контакт не в состоянии. А виной тому – и доктор Шнеглок с кафедры психологии охотно вам все объяснит, – виной тому его преданная и глубоко вдовствующая мать, эта святая, этот нравственный оплот, этот вампир, до сих пор занимающий председательское место за обеденным столом сына и собственными руками стирающий его шелковые сорочки и самоотверженно штопающий его носки.
Кипя энтузиазмом, в кадре появляется мисс Хук.
– Ну разве не интересно, Алфред? – восклицает она.
– Очень, – учтиво отвечает доктор Пул.
– Увидеть Yucca gloriosa[62] на ее родине, в естественной обстановке – ну кто мог предположить, что нам представится такой случай? И Artemisia tridentata [63]!
– На Artemisia еще есть несколько цветков, – замечает доктор Пул. – Вы не заметили в них ничего необычного?
Мисс Хук разглядывает цветки, потом отрицательно качает головой.
– Они гораздо крупнее тех, что описаны в старинных учебниках, – с явно сдерживаемым волнением говорит он.
– Гораздо крупнее? – повторяет она. Ее лицо оживляется. – Алфред, неужели вы думаете?..
– Готов поспорить, – кивает доктор Пул, – это тетраплоидия[64]. Вызвана гамма-облучением.
– О, Алфред! – в восторге восклицает мисс Хук.
Рассказчик
В своем твидовом костюме и роговых очках Этель Хук являет собой образец необычайно цветущей, удивительно расторопной и чрезвычайно английской девушки – на такой вам и в голову не придет жениться, если только вы сами не столь же цветущи, не в той же мере англичанин и не расторопны в еще большей степени. Видимо, именно потому в свои тридцать пять Этель еще не замужем. Еще нет, но она смеет надеяться, что скоро положение изменится. И хотя милый Алфред еще не сделал ей предложения, она точно знает (и знает, что он тоже знает): его матери этого очень хочется, а ведь Алфред – образцово послушный сын. К тому же у них так много общего: ботаника, университет, поэзия Вордсворта[65]. Она уверена, что прежде чем они вернутся в Окленд, обо всем уже будет договорено – скромная церемония, совершенная милым доктором Трильямсом, медовый месяц в Южных Альпах[66], возвращение в чудный домик в Маунт-Идене, а через полтора года первый ребенок…