Здесь место было почти ровное; он шел по кустистой траве к тропинке, по которой сюда приходили туристы из Лангдейла. Летом этот маршрут был до противности оживленным, а сейчас лишь одинокий ходок в синем целеустремленно пересекал широкое плато, спеша к Эск-Хаусу, словно на свидание. Когда ходок приблизился, Клайв увидел, что это женщина, и тут же вообразил себя в роли ее кавалера на том месте, куда она, видимо, так спешила: он ждал ее у пустынного озерка, окликал ее по имени, вынимал из рюкзака шампанское и две серебряные рюмки, подходил к ней… У Клайва никогда не было ни подруг, ни даже жен, любивших пешие походы. Сюзи Марселлан, большая охотница до всего новенького, отправилась с ним однажды в горы Катскилл и показала себя беспомощной манхэттенской беженкой: весь день комически жаловалась на мошек, мозоли и отсутствие такси.
К тому времени когда он вышел на тропу, женщина была метрах в восьмистах впереди и уходила вправо к скалам Аллен-Крагс. Он остановился, чтобы дать ей уйти и одному остаться на широком поле. Разрыв в тучах расширялся, и позади, на плато Ростуэйт-Фелл, сноп света, упавший на папоротники, исправил репутацию коричневой краски, опалив ее желтым и красным. Клайв убрал непромокаемый костюм, съел яблоко и обдумал маршрут. Ему уже хотелось взойти на Скафелл-Пайк, и он даже испытывал нетерпение. Кратчайшая дорога была через Эск-Хаус, но теперь, когда его отпустило, он решил пройти дальше на северо-запад, спуститься к озеру Спринклинг-Тарн и низом, мимо Стай-Хед, выйти к длинному подъему по Коридорному маршруту. Если спуститься к Грейт-Энду и возвращаться тем же путем, каким шел сюда, по долине Лангстрат, то он успеет в гостиницу к сумеркам.
Он зашагал к широкому заманчивому гребню Эск-Хаус, чувствуя, что физически он не так уж уступает себе тридцатилетнему, что не мускулы, а дух тормозили его до сих пор. Какую силу он ощутил в ногах, когда у него исправилось настроение!
Огибая широкие потертости, причиненные ландшафту пешеходами, он по дуге направился к гребню и, как это часто бывало, стал рассматривать свою жизнь в новом свете, теша себя воспоминаниями о последних маленьких успехах: недавно выпущенный диск с его ранним оркестровым опусом, почти почтительный отзыв о его творчестве в воскресной газете, глубокая и остроумная речь, которую он произнес, вручая приз за сочинение ошеломленному школьнику. Клайв думал о своем творчестве в целом, о том, каким разнообразным и мощным выглядит оно, если поднять голову и обозреть его в перспективе, как представляет вкратце всю историю его жизни. А сколько еще надо сделать! С теплым чувством он думал о людях, с которыми его свела жизнь. Наверное, он был не в меру суров с Верноном – ведь Вернон всего лишь пытается спасти газету и уберечь страну от грубой политики Гармони. Сегодня же вечером он Вернону позвонит. Их дружба слишком важна, нельзя ее рвать из-за одного частного спора. Они могут сойтись на том, что расходятся во мнениях, и остаться друзьями.
С этими благостными мыслями он дошел наконец до гребня, откуда открывался вид на длинный спуск к Стай-Хеду, но то, что он увидел, вызвало у него раздраженный вскрик. Растянувшись на полтора километра светящейся цепочкой оранжевых, зеленых и голубых пятен, двигался отряд туристов. Это были школьники, наверно, сотня их спускалась к озеру. Чтобы обогнать всех, понадобится не меньше часа. Не дав себе времени подумать о вечных своих раздражителях – оптическом загрязнении среды идиотскими флюоресцентными анораками и страстью этой публики к передвижению стадами, – он отвернул вправо, к Аллен-Крагc, и, едва туристы пропали из виду, хорошее настроение вернулось. Он воздержится от энергичного восхождения на Скафелл-Пайк, не спеша пойдет назад по гребню и через Торнитуэйт-Фелл спустится в долину.
Не прошло, казалось, и нескольких минут, как он уже стоял на вершине утеса, переводя дух и поздравляя себя с переменой плана. Его ожидала прогулка, «полная интереса», как охарактеризовал ее Уэйнрайт[19] в «Южных нагорьях». Тропа то поднималась, то спускалась к озеркам, пересекала болота и скальные обнажения и выводила к вершинам Гларамары. Предвкушением этой прогулки он успокаивал себя неделю назад, засыпая.
Через четверть часа на склоне, заканчивавшемся наклонной рябой плитой, совершилось наконец то, на что он так надеялся: он был счастлив своим одиночеством, тело радовалось, спокойные мысли были далеко – и он услышал музыку, которую искал, по крайней мере услышал ключ к ее форме.
Явилось это как дар: большая серая птица взлетела с тревожным криком при его приближении. Набрав высоту и заложив вираж над долиной, она издала тонкий крик, три ноты, в которых он сразу узнал обращение мотива, уже записанного им для пикколо. Как изящно, как просто. Обращение линии было зародышем бесхитростной и прекрасной песни в простом размере – и он почти уже слышал ее. Но не совсем. В голове у него возник образ ступенек, плавно идущих вниз – от люка в мансарде или от двери легкого самолета. Одна нота наслаивалась на другую и звала следующую. Он слышал это, держал в руках – и исчезло. Еще тлел дразнящий остаточный образ и затихал отзвук печальной короткой мелодии. Эта синестезия была мучением. Ноты были накрепко связаны между собой – маленькие полированные шарниры, на которых распахнется совершенная мелодия. Он снова почти услышал ее, когда взобрался на верх наклонной каменной плиты и, остановившись, полез в карман за карандашом и блокнотом. Не совсем печальная. В ней было и веселье, бодрая решимость перед лицом невзгод. Мужество.
Он стал записывать обрывки услышавшегося в надежде вызвать к жизни остальное усилием воли, но в это время донесся другой звук – не воображаемый, не птичий крик, а невнятный голос. Клайв настолько сосредоточился, что почти одолел искушение поднять голову; но все же не совладал с собой. Заглянув за край плиты, нависшей наддеся – тиметровым обрывом, он увидел озерцо размером с большую лужу. На дальнем берегу его, окаймленном травой, стояла женщина, которая недавно прошла мимо, – женщина в синем. Перед ней, что-то тихо бубня, стоял мужчина, одетый совсем не по-туристски. Лицо его, длинное и худое, напоминало рыльце животного. На нем был старый твидовый пиджак, серые брюки из фланели и приплюснутая кепка, шея обмотана белой тряпкой. Возможно, фермер с холмов – или вышел ее встретить презирающий пешие походы друг. То самое свидание, которое нафантазировал Клайв.
Это неожиданное зрелище, эти отчетливые фигуры среди скал как будто кто-то приготовил специально для него. Казалось, они были актерами, разыгрывавшими сцену, смысл которой ему полагалось разгадать, что-то изображали, притворяясь, будто не знают о присутствии зрителя. Что бы ни происходило между ними, первой мыслью Клайва, вспыхнувшей, как неоновая вывеска, было: Меня тут нет.
Он нырнул за камень и продолжал писать. Если сейчас зафиксировать на бумаге то, что он уже поймал, тогда можно будет тихонько отойти дальше по гребню и там заняться остальным. Донесся голос женщины, но он не слушал. И так уже трудно было восстановить то, что минуту назад казалось ясным. Поблуждав среди звуков, Клайв все-таки нашел его снова, этот наслаивающийся образ, такой очевидный, когда он вернулся, и немедленно ускользавший, стоило только немного ослабить внимание. Он зачеркивал ноты с такой же быстротой, с какой вписывал, но когда голос женщины сорвался на крик, рука его замерла.
Сознавая, что это ошибка, что надо было продолжать запись, он тем не менее выглянул из-за плиты. Сейчас женщина стояла лицом к Клайву. Он решил, что ей немного меньше сорока. У нее было маленькое смуглое мальчишеское лицо и кудрявые черные волосы. Значит, они с мужчиной знают друг друга, потому что спорят – похоже, семейная ссора. Она положила рюкзак на землю и стояла в вызывающей позе: подбоченясь, расставив ноги, выставив подбородок. Мужчина шагнул к ней и схватил ее за локоть. Она резким движением стряхнула его руку. Затем, что-то выкрикнув, подняла рюкзак и попыталась вскинуть его на плечо. Но мужчина тоже держался за него и тянул к себе. Несколько секунд они боролись, рюкзак перемещался туда и сюда. В конце концов им завладел мужчина и одним презрительным движением, взмахом кисти, швырнул в озеро; рюкзак нырнул, всплыл наполовину и стал медленно тонуть.
Женщина сделала два быстрых шага к воде, но передумала. Когда она повернула обратно, мужчина снова попытался взять ее за руку. Все это время они разговаривали, спорили, но их голоса долетали до Клайва лишь обрывками. Он лежал на наклонной плите с карандашом в одной руке и блокнотом в другой и вздыхал. Неужели он все-таки вмешается? Он представил себе, как сбегает вниз. Когда он окажется возле них, события могут развиваться по-всякому: мужчина может удрать; женщина будет благодарна, и вдвоем они спустятся на главную дорогу у Ситоллера. Даже при этом, наименее вероятном исходе нестойкое его вдохновение улетучится. Скорее, мужчина обратит свою агрессию на него, а женщина будет наблюдать беспомощно. Или наоборот – с удовольствием, и такое возможно; если они близки, могут оба напасть на незваного защитника.
Женщина снова закричала, и Клайв, прижавшись к плите, закрыл глаза. Нечто драгоценное, жемчужина, укатывалось от него. А ведь были другие возможности; вместо того чтобы взбираться сюда, он решил бы спуститься к Стай-Хеду, обогнать флюоресцентную сотню и по Коридорному маршруту взойти на Скафелл-Пайк. Тогда то, что происходит сейчас здесь, шло бы своим чередом. Их судьба, его судьба. Жемчужина, мелодия. Важность ее он ощущал как тяжелый груз. От нее зависело так много; симфония, празднование, его репутация, оплакиваемого века ода к радости. Сомнений не было: то, что он наполовину услышал, способно вынести этот груз. В простоте мелодии – все, достигнутое за целую жизнь. Не было сомнений и в том, что отрывок музыки не просто ждет открытия; Клайв творил его, пока ему не помешали, выковывал из птичьего крика, обратив на пользу чуткую пассивность творчески заряженного сознания. Сейчас он стоял перед ясным выбором: либо спуститься и защитить женщину, либо улизнуть и за подножием Гларамары найти укромное место для продолжения работы – если она еще не загублена. Оставаться здесь, ничего не предпринимая, он не мог.
При звуках сердитого голоса он открыл глаза и подтянулся наверх, чтобы выглянуть. Мужчина держал ее за руку и тащил вокруг озера под скалу, на которой лежал Клайв. Свободной рукой она скребла по земле, может быть, искала камень, чтобы использовать как оружие, но этим только облегчала ему работу. Рюкзак ее скрылся под водой. А мужчина все время разговаривал с ней, понизив голос до ровного, невнятного бормотанья. Вдруг она жалобно заскулила, и Клайв отчетливо понял, что надо делать. Съезжая вниз по камню, он уже сознавал, что нерешительность его была притворной. Решение он принял в ту самую минуту, когда ему помешали.
Очутившись на ровном месте, он поспешил назад, той же дорогой, которой шел сюда, а потом стал постепенно спускаться по западному склону гребня, в обход, описывая широкую дугу. Через двадцать минут он нашел себе стол – плоский камень – и снова склонился над рукописью. Теперь в ней почти ничего не было. Он пытался вызвать музыку, но ему мешал сосредоточиться другой голос, настойчивый внутренний голос самооправдания: чем бы это ни разрешилось – дракой, угрозой драки, его смущенными извинениями или, в итоге, его заявлением в полицию, – если бы он подошел к ним, решающий момент его жизни был бы упущен. Мелодия не пережила бы психической суматохи. При том, как широк был гребень и сколько тропинок пересекало его, он мог сто раз с ними разминуться. Его как бы не было там. Его там не было. Он был в своей музыке. Его судьба, их судьба, разные дороги. Вот – его дело, и оно не легкое, и он ни у кого не просит помощи.
Наконец он заставил себя успокоиться и начал сначала. Вот три ноты, птичий крик, вот его обращение для пикколо, а вот наслаиваются одна на другую ступени…
Час простоял он, нагнувшись над рукописью. Наконец спрятал блокнот в карман, быстрым шагом, держась западной стороны гребня, пошел назад и вскоре спустился на плато. До гостиницы он добрался за три часа, и тут как раз снова полил дождь. Тем больше причин отказаться от дальнейшего пребывания здесь, собрать сумку и попросить официантку, чтобы вызвала такси. Все, что нужно, он получил от Озерного края. Работу можно продолжить в поезде, а когда вернется домой, он отнесет свою величественную мелодию, так чудесно гармонизированную, к роялю, чтобы выпустить на простор ее красоту и печаль.
И, конечно, творческое волнение заставляло его расхаживать взад-вперед по тесному бару гостиницы в ожидании такси, останавливаясь время от времени, чтобы взглянуть на стеклянный ящик с чучелом лисы, притаившимся в вечнозеленой листве. Волнение выгоняло его раза два на улицу, посмотреть, не едет ли машина. Ему не терпелось покинуть долину. Когда сообщили, что такси пришло, он выскочил наружу, кинул сумку на заднее сиденье и велел шоферу ехать быстрее. Он хотел быть подальше отсюда, он мечтал очутиться в поезде и мчаться на юг, прочь от Озер. Снова затеряться в большом городе, укрыться в стенах своей студии и… – он всматривался в себя пристально – конечно, волнение побуждало его к этому, а не стыд.
IV
1
Роз Гармони проснулась в половине седьмого и, еще не открыв глаза, вспомнила и произнесла про себя имена трех детей: Леонора, Джон, Кенди. Стараясь не разбудить мужа, она тихо слезла с кровати и подобрала свой халат. Перед сном она прочитала записи, а еще днем встретилась с родителями Кенди. Остальные два пациента были из рядовых: диагностическая бронхоскопия по случаю попавшей в дыхательное горло горошины и дренаж грудной полости в связи с абсцессом легкого. Кенди была тихая вест-индская девочка, и на протяжении всей долгой мрачной болезни мать зачесывала ей волосы назад и перевязывала лентой. Операция на открытом сердце продлится самое малое три часа, а возможно, и пять. Ее отец держал продовольственный магазин и на встречу с врачом привез корзину ананасов, манго и винограда – жертвоприношение свирепому богу ножа.
Миссис Гармони босиком пришла на кухню ставить чайник, и ее встретило благоухание фруктов. Пока чайник грелся, она прошла через узкую переднюю в свой кабинет и стала складывать портфель, попутно проглядывая еще раз записи. Она отзвонила председателю партии, оставила записку своему взрослому сыну, спавшему в комнате для гостей, после чего вернулась на кухню и заварила чай. С чашкой в руке она подошла к окну и, не отодвинув кружевных занавесок, посмотрела на улицу. Она насчитала их восемь на тротуаре Лорд-Норт-стрит, на три больше, чем вчера в этот же час. Ни телекамер, ни полицейских, обещанных лично министром внутренних дел, не было видно. Надо было оставить Джулиана на Карлтон-Гарденс, на ее старой квартире, а не здесь. Эти люди считались конкурентами, а между тем они стояли кучкой и болтали, словно у пивной летним вечером. Один опустился на колени и прилаживал что-то к алюминиевому шесту. Потом он встал, обвел взглядом окна и как будто увидел ее. Она наблюдала без всякого выражения за тем, как приближалась к ней, ныряя и выдвигая объектив, камера. Когда камера оказалась почти вровень с ее лицом, она отступила от окна и пошла наверх одеваться.
Через четверть часа она опять выглянула – на этот раз из окна гостиной на втором этаже. Самочувствие у нее было как раз такое, какое требовалось перед трудным днем: спокойна, собранна, не терпится приступить к работе. Вчера обошлось без гостей, без вина за ужином; час с записями, семь часов сна. Она не позволит выбить себя из колеи. Она смотрела на группу – теперь их было девять – со сдержанным интересом. Тот, что с шестом, сложил свое приспособление и прислонил к ограде. Другой нес поднос с кофе из кондитерской на Хорс-Ферри-Род. Что они надеются раздобыть такого, чего еще не раздобыли? И в такую рань. И что за удовольствие им от подобной работы? И почему они так похожи, эти топтуны, словно выведенные из одной крохотной генной лужицы человечества? Щекастые, бесцеремонные мужчины в кожаных куртках, с одинаковой речью – странной смесью фальшивой простонародности и фальшивого шика, подаваемой с воинственно-просительным подвывом. «Эй, сюда, пожалуйста, миссис Гармони! Роз!» Одетая и уже готовая к выходу, она отнесла его чай и утренние газеты в затемненную спальню. Последние дни у него были так гнусны, что ей не хотелось будить его для очередного. Вчера вечером он приехал на машине из Уилтшира, а потом сидел допоздна с бутылкой виски и смотрел на видео «Волшебную флейту» в постановке Бергмана. Потом вытащил все письма Молли Лейн – те, где глупо поощрялась его нелепая страсть. Слава Богу, этот эпизод закончен, слава Богу, эта женщина умерла. Письма все еще валялись на ковре, ему надо будет их спрятать до прихода уборщицы. Из-под одеяла высовывалась только его макушка – пятьдесят два года, а волосы до сих пор черные. Она легонько взъерошила их. Иногда во время обхода сестра так будила для нее детей, и Роз бывала растрогана растерянностью в глазах какого-нибудь малыша, не сразу понимавшего, что он не дома и что это – не материнское прикосновение.