– Никаких трюков, миссис Брекинридж! – молодой законник постарался изобразить, как он огорчен моими словами, однако лицо полинезийца может выражать только две эмоции: радость или недоумение. Он выглядел довольно глупо. – Я просто должен выполнять пожелания моего клиента и защищать его интересы. В данном случае угрозу для них представляют ваши притязания на половину собственности в Вествуде, которые вы выдвигаете, утверждая, что вы – вдова его племянника.
– Утверждая?
Радость наполнила коричневое тихоокеанское лицо, как если бы после долгого плавания ему предложили поджаренный плод хлебного дерева.
– Да, утверждая. Брачное свидетельство, которое вы представили нам, – бесспорно, подделка.
Я не была готова ответить на это обвинение так, как, полагаю, мне следовало бы. Игра теперь становилась в высшей степени сложной и опасной. Одно неправильное движение – и все превратится в химеру вроде зловещей десятиметровой танцовщицы перед моим окном.
– Мистер Чарли Флеглер-мдадший, и вы, Бак Лонер, брат Гертруды и дорогой шеф, я – наследница половины этой собственности, и я намерена получить ее. Так что даже и не думайте, что вам удастся отделаться от меня.
– Дорогуша, мы не пытаемся отобрать у тебя твое, – Бак казался грустным. – Ничего подобного нет и в мыслях, но мы должны быть уверены, что ты действительно имеешь на это право. Я хочу сказать, что, может, ты не совсем та, за кого себя выдаешь.
– Когда тебе было двадцать лет и вы жили в Филадельфии, Гертруда одолжила тебе двести долларов, чтобы заплатить за аборт дочери аптекаря, которую ты совратил, а потом отказался жениться.
Бак побелел. Полинезиец остался коричневым. Бак прокашлялся:
– Я не хочу сказать, что ты была недостаточно знакома с Гертрудой и ее парнем. Конечно, ты знала…
– Все дело только в одном, – вмешался Чарли Флеглер-младший, – вам следует доказать, что вы были женаты. Только и всего.
– Я докажу это, – я поднялась, чтобы уйти. Они тоже встали. По крайней мере нельзя сказать, что они недооценивают своего противника. – Доказательства будут представлены до конца этой недели. А я тем временем подготовлю список того, что ты должен Гертруде, и я рассчитываю на уплату всех долгов с учетом процентов. – Уходя, я хлопнула дверью.
Я только что позвонила доктору Монтагу в Нью-Йорк. Он пришел в смятение. Я была тверда.
– Рандольф, вы обязаны сделать это для меня. Вы обязаны сделать это для Майрона. Я не хочу на вас давить, но вы должны сделать это во имя той близости, которая возникла между нами троими в «Голубой сове». Мы сделали вас тем, что вы есть, равно как и вы сделали нас. И сейчас наступил момент истины.
– Кто наступил? – когда он нервничал, он часто переставал слышать других.
– Момент истины, настал момент истины – так теперь говорят журналисты, чтобы подчеркнуть важность происходящего. Сейчас надо принимать решение и нельзя делать вид, что вас это не касается. В момент истины я обращаюсь к вам не как к своему психоаналитику и зубному врачу Майрона, а как к нашему единственному другу. Вы должны вылететь завтра.
– Но, Майра… Я не могу. Ей-богу, вы обращаетесь ко мне на каждой новой стадии этого дела. Мне приходится таскаться по всем инстанциям снизу доверху, но у меня есть и другие пациенты, которые во мне нуждаются.
– Рандольф, я усилила нажим, – я отстегну вам десять процентов от того, что получу.
На том конце провода возникло подозрительное сопение. Потом доктор Монтаг прохрипел что-то похожее на «поддаться».
– Поддаться на что?
– Пятнадцать! – эхом донеслось от Манхэттена. – Я говорю, пятнадцать процентов – и завтра я в Лос-Анджелесе.
– Не будем торговаться. Пятнадцать процентов ваши. – Я хорошо знала этого человека. Много часов мы провели втроем, сиживая до закрытия в «Голубой сове», и у меня была возможность убедиться в необыкновенной жадности Рандольфа к деньгам и пирожным. Это была – и есть – самая яркая его черта.
Умело используя ее, я смогу
31Жизнь продолжает поддерживать Майру Брекинридж в ее стремлении к уникальности. Когда я пишу эти строки, Мэри-Энн спит в моей постели (себе я постелила на кушетке). Сейчас уже далеко за полночь. Мы проговорили пять часов кряду. Никогда еще я не испытывала такого удовольствия. Прошлой ночью с Расти я пережила религиозный экстаз, сегодня – возрождение.
Я писала свои заметки, когда раздался стук в дверь. Я открыла. У входа стояла Мэри-Энн, бледная и растрепанная. В руках у нее была дорожная сумка с эмблемой «Пан Американ».
– Мисс Майра, мне нужно поговорить с вами. Вы – единственный человек, с которым я могу это сделать. – С этими словами она зарыдала, и я обняла ее, ощутив всю теплоту и округлость этого тела, так напоминавшего юную Лану Тернер.
Мэри-Энн была намного моложе и уязвимее меня, но удивительным образом я ощущала ее, как если бы это была моя мать; довольно странно, принимая во внимание наши отношения, в которых мне исторически была отведена роль мудрой, заботливой и руководящей стороны. Надо думать, что ненависть, испытываемая ко мне моей собственной матерью, сыграла положительную роль, раз я теперь оказалась способна чувствовать тепло другой женщины, к тому же – еще просто девочки. Надо хорошенько обсудить это с Рандольфом.
Рыдания скоро прекратились. Я налила стакан джину, и Мэри-Энн выпила все до дна; думаю, это поддержит ее.
– Расти опять уехал, – она села на кушетку и высморкалась. Ее ноги были не менее красивы, чем у Элеоноры Пауэлл в последней серии «Розали».
– Куда уехал? – я чуть было не сказала, что человек, находящийся под надзором полиции, не может уехать далеко, но вовремя спохватилась.
– Я не знаю. Это произошло вчера вечером, – она вытерла глаза.
– Да? – я не теряла спокойствия. – Вы виделись с ним вчера?
Она кивнула.
– Мы собирались поужинать вместе, но он сказал, что вы хотели его видеть в десять часов…
– Мне нужно было просто кое о чем поговорить с ним, – я произнесла это как можно более безразлично. – Сожалею, что назначила на такой поздний час и нарушила ваши планы, но я была так занята с мисс Клафф…
К счастью, визит Расти ко мне ее не интересовал.
– Он зашел за мной в двенадцатом часу. Я никогда раньше не видела его в таком состоянии…
– Странно, – я добавила официальности в голосе, – он выглядел вполне бодро, когда уходил. И он очень благодарил меня за помощь.
– Я знаю, вы добры к нему. Он ничего про вас не говорил. Он стал придираться ко мне – ни с того ни с сего, я рассердилась, и тогда он сказал, что, может, мне лучше вернуться в общежитие и побыть одной. Он сказал, что его, – она запнулась, потом продолжила, – тошнит от меня, тошнит от женщин и он хочет, чтобы его оставили в покое.
– Тошнит от тебя или вообще от женщин? – это был ключевой момент.
– Я не помню точно, как он сказал. Я растерялась. От всех, мне кажется.
Похоже, я сделала свое дело лучше, чем мне казалось.
– В завершение всего он сказал, что плохо себя чувствует, что потянул мышцу или что-то в этом роде, что ему больно сидеть… не знаю, выглядел он ужасно. Но когда я сказала, что договорилась о встрече для него, он немного повеселел.
– Какой встрече?
– Вы не рассердитесь на меня? – она была такой юной, такой трепетной и беззащитной, что мне захотелось обнять ее.
– Конечно, нет, дорогая, – я была сама Дженет Гейнор. – Я никогда не стану на тебя сердиться.
– Вы настоящий друг, – она слабо улыбнулась. – Ну, в общем, Летиция Ван Аллен пригласила нас обоих к себе в Малибу, в Колони.
Я выпрямилась. Меня Летиция ни разу не пригласила в свой дом, и тогда выходит, что все это время я была для нее просто поставщиком жеребцов. Теперь же, сама того не подозревая, в ее ловушку угодила Мэри-Энн.
– Каким образом вы получили это приглашение?
– Ну, я была у нее в конторе, и мы говорили о предстоящем посещении компании звукозаписи, и тогда, я не помню как, разговор перешел на Расти, и она попросила показать его фотографию, и я показала ту, что всегда ношу с собой, и она сказала, что он очень красивый и что у него есть задатки звезды, и я спросила, не захочет ли она встретиться с ним, и… о, я знаю, вы не хотели, чтобы он говорил с ней до июня…
– Было бы лучше сделать это после выпускного спектакля на нашем телевидении. Как бы там ни было, что сделано, то сделано. Итак, вчера вечером ты потащила его в Малибу.
Она потерянно кивнула.
– Там было человек десять, все такие богатые и преуспевающие. Даже звезды. Знаете, один из тех, кто снимается в этом сериале Си-би-эс, «Прилив». Он был великолепен, но сильно напился. Летиция вовсю суетилась вокруг Расти, а Расти грубил ей как только мог, да и другим тоже. Я никогда его не видела таким.
– Возможно, у него было что-то свое на уме.
– Наверное, что-то было, потому что, знаете, он вдруг поднимается и говорит мисс Ван Аллен: «Пора кончать. Это не мой репертуар». И с этими словами уходит. Без меня. Мне никогда не было так стыдно и больно. Но мисс Ван Аллен успокоила меня, сказала, что не сердится на Расти, и посоветовала мне, поскольку уже очень поздно, остаться у нее. Я так и сделала, хотя поспать мне не удалось, потому что тот красавчик с Си-би-эс всю ночь барабанил в мою дверь.
Я налила ей еще джина; она снова выпила. Состояние ее улучшилось.
– Сегодня я позвонила Расти домой, но там сказали, что он не приходил ночевать, и тогда я позвонила в Академию и узнала, что он не был ни на одном занятии. Я испугалась, что его убили или что-то еще, и позвонила в полицию, но никакой информации о нем там не было. Я весь вечер прождала его звонка в общежитии, и, когда стало ясно, что он не позвонит, я пришла сюда… – ее голос снова задрожал.
– Ты правильно поступила. И я хочу, чтобы ты оставалась здесь, пока все не уладится.
– Вы так добры, мисс Майра!
– Пустяки. И не беспокойся насчет Расти. Ничего с ним не случилось. Может, у него плохое настроение из-за того, что с ним произошло, – и я подробно рассказала ей о мексиканских приключениях Расти. – Ты понимаешь, он теперь под надзором полиции, и его куратор должен всегда знать, где он. Так что, если Расти действительно исчез, Дядюшка Бак и я узнаем об этом первыми.
Мэри-Энн нахмурилась, стараясь переварить то, что я ей сказала. Я дала ей еще джина, который она выпила так, словно это был ее любимый напиток «Сэвен-ап».
– Он обещал мне, что никогда не будет встречаться с парнями, с которыми он водился раньше.
– Ну, знаешь, он ведь еще молод. Пусть делает что хочет. Разумеется, оставаясь в ладах с законом.
С неожиданной решительностью она запротестовала, качая головой.
– Я сказала ему: или они, или я.
– Не сомневаюсь, он выберет тебя. – Я начала плести новую сеть. – Не волнуйся! Приляг и отдохни, а тем временем мы немного поболтаем.
Она благодарно улыбнулась в ответ и растянулась на кушетке.
Я не собиралась просто сидеть возле нее и глазеть на ее великолепную грудь, вдвойне привлекательную для меня, поскольку это было то, что любил Расти. Совершив насилие над его мужским достоинством, я вознамерилась теперь совратить его девушку. Это положит конец амбициям и высвободит божественное начало.
Мы говорили обо всем. Она была сильно влюблена в Расти, хотя то, что случилось накануне, и то, что рассказала ей я, потрясло ее. Она была только три раза влюблена, и всегда это были мужчины. Лесбиянство вызывало у нее отвращение, хотя после четвертой порции джина она призналась, что ей очень хорошо со мной, что она чувствует себя в безопасности и что, по ее мнению, в определенных обстоятельствах женщина может внушить чувство привязанности другой женщине.
Наконец, я провела ее, слегка опьяневшую, в спальню и помогла раздеться. Ее груди оказались лучше, чем у Ланы Тернер в «Будут помнить». Ровные и белые, с большими розовыми сосками (показавшимися мне увеличенной версией сосков Расти), они имели совершенную форму-во всяком случае, то, что мне удалось увидеть, поскольку она очень быстро накинула ночную сорочку и только затем сняла трусики, скрыв от меня место сексуальных манипуляций Расти, где он проводил столько времени (но никогда не будет впредь, если я добьюсь своего).
Мысль о том, что скоро я узнаю все интимные подробности ее тела, настолько взволновала меня, что я не решилась обнять ее на прощание, ограничившись воздушным поцелуем от двери, закрыв которую я кинулась к телефону и позвонила мистеру Мартинсону, разбудила его, чем он был явно недоволен. Мартинсон сообщил мне, что Расти решил уйти из Академии и наняться на работу в фирму по продаже импортных автомобилей на Мелроуз-авеню; когда же я спросила, где Расти живет, мистер Мартинсон ответил, что это не мое дело. Не стоит уточнять, куда я послала его после этих слов, прежде чем повесила трубку.
Нужно придумать, как преподнести все это Мэри-Энн. Тут требуется какой-то сильный ход, потому что ни при каких обстоятельствах нельзя допустить, чтобы их любовные отношения возобновились. Этому положен конец.
Чудесное предзнаменование! Я взглянула в окно и увидела, что огромная фигура снова вращается вокруг своей оси, прекрасная и всемогущая, как божество!
32Доктор Монтаг сидит на кушетке и читает описание того самого вечера с Расти. Я сижу за ломберным столом, пишу эти строки и жду его комментариев. Завтра мы встречаемся с Баком и его адвокатами. На юридическом языке это называется «окончательным урегулированием спорных вопросов».
Рандольфа едва видно из-за клубов дыма от его трубки. Он хмурится. Полагаю, он меня осуждает. Он единственный способен понять то, что я сделала. Он выглядит, как настоящее чучело. Он, по-видимому, воображает, что находится на Гавайях. На нем пестрая рубашка навыпуск и потертые черные брюки, а также
33Рандольф вернулся к себе в отель немного вздремнуть: он еще не освоился с разницей во времени, а завтра надо быть в форме. Мы договаривались о двух линиях поведения – та или иная должна-таки сработать.
Описание моего триумфа не очень ему понравилось; собственно, это и мне не слишком нравится. Разговор протекал в таком плане.
– Следует ли понимать, что все это произошло на самом деле? – пепел упал на страницу, и я выхватила ее из его рук. У Рандольфа какая-то странная трубка, из нее вечно сыплется пепел; впрочем, дело скорее всего в самом курильщике: похоже, Рандольф и выдыхает дым через трубку.
– Именно так, – сказала я. – По крайней мере вы должны признать, что я описала все очень подробно, все как было, черным по белому, раз и навсегда, каждую деталь, каждый волос, каждый вздох.
– Вы хорошо изобразили оболочку, это да, – дым от его трубки образовал между нами завесу. – Но это только его шкура, вы не показали Расти изнутри.
– Я не показала, дорогой Рандольф, того, чего я не знаю. И в определенном смысле это предупреждение каждому, кто делает вид, что знает другого изнутри; разумеется, речь не идет о патологоанатомах. Единственное, о чем мы можем иметь хоть какое-то представление, – это оболочка, и ее я знаю теперь лучше, чем он сам.
– Возможно, возможно, – с сомнением произнес Рандольф.
– По сути, – я продолжала импровизировать, – смысл имеет только то, что видишь. Например, после вашего ухода я могла бы записать, что вы выглядели встревоженным, но это были бы всего лишь мои ощущения, которые, возможно, не имеют ничего общего с тем, каково было ваше настроение на самом деле. В интересах точности я должна была бы просто написать, что, когда вы читали мои записки, у вас на лбу между бровями пролегли две складки, что довольно необычно, поскольку…
– Мой встревоженный вид не есть всего лишь твои ощущения. И коль мы уж заговорили на эту тему, каждый человек в большей или меньшей степени способен догадываться о мыслях и чувствах другого, хотя бы в однозначных ситуациях. В данный момент я испытываю определенное беспокойство за этого молодого человека. По-мужски я ему сочувствую; в конце концов это чрезвычайно неприятно – быть изнасилованным в анус, и я думаю, что мы оба знаем, что он чувствует себя несчастным, независимо от того, сказала вам об этом его оболочка или нет.