Мне трудно поверить, что я сижу за тем самым столом, за которым Лесли Карон ждала Джина Келли много лет назад, я могу почти точно воспроизвести в памяти освещение, камеру, звуки, людей; все крутится вокруг одного этого столика, где в лучах искусственного солнечного света Лесли – лицо слишком узкое, но все равно очаровательное, с очень похожими на мои глазами – сидит и ждет своего экранного возлюбленного, в то время как гример слегка присыпает пудрой знаменитые лица.
Из угла, где я сижу, мне видна часть улицы в Карвервилле, где жил Энди Харди [7]. Улица поддерживается в прекрасном состоянии как последняя святыня, каковой она, собственно, и является, как мемориал всему, что было близким и – да-да! – дорогим в американском прошлом, как памятник навсегда ушедшей эпохе.
Несколькими минутами раньше я видела и сам дом судьи Харди с его аккуратно подстриженными зелеными газонами и окнами, занавешенными муслином, за которыми нет абсолютно ничего. Что-то жутковатое в том, что эти дома выглядят совершенно реальными с любой точки на слегка изгибающейся улице, засаженной высокими деревьями и цветущими кустами. А ведь стоит только зайти за дом, как увидишь ржавые железные конструкции, некрашеное дерево, грязное оконное стекло и муслиновые занавески, рваные и запыленные. Время губит все человеческое; хотя вчера вечером, когда я увидела Энн Рутерфорд за рулем остановившейся перед светофором машины, я узнала эти огромные черные глаза и подвижное лицо. По крайней мере держится она элегантно, и я не знаю, что могло бы взволновать меня больше.
Это счастливейший момент в моей жизни: сидеть одной здесь на задворках – и никого вокруг; ради этого я постаралась избавиться от провожатого со студии, сказав ему, что хочу немного отдохнуть в каком-нибудь из незанятых кабинетов здания Тамберга, после чего я, конечно, понеслась через дорогу прямо сюда.
Если бы только Майрон мог видеть это! Конечно, он бы огорчился, заметив знаки распада. Дух разложения просто витает в воздухе. Самое страшное, что сейчас здесь не снимают НИ ОДНОГО ФИЛЬМА, и это означает, что двадцать семь огромных съемочных павильонов, которые были свидетелями сотворения столь многих миражей и судеб, сегодня совершенно пусты, за исключением нескольких студий, занимающихся телевизионной рекламой.
Поскольку я не Майрон Брекинридж, а Майра, и я поклялась писать абсолютную правду обо всем, что касается меня, то, несмотря на близость, которая существовала между мной и мужем на протяжении его короткой жизни, и несмотря на мою полную поддержку его тезиса о том, что фильмы 1935-1945 годов были высшей точкой западной культуры, завершившей все, что началось в театре Диониса в тот день, когда Эсхил впервые представил свои творения афинянам, я должна признать, что не разделяю взглядов Майрона на телевидение. Я была достаточно передовым человеком в 1959-м, чтобы почувствовать, что не кино, а коммерческое телевидение станет в дальнейшем притягивать к себе лучших артистов и постановщиков. Как результат возник этот новый мир, в котором мы, хотим того или нет, сейчас живем: постиндустриальный и предапокалиптический. Почти двадцать лет сознание наших детей наполнялось мечтами, которые останутся с ними навсегда, бесконечно напоминая о себе звоном таинственных колокольчиков (вот сейчас, когда я пишу это, я тихонько насвистываю «Рино Уайт», тему, которая имела гораздо большее значение для человеческой культуры, чем весь Стравинский). Летом 1960-го я даже послала об этом статью в «Партизан Ревю». Без ложной скромности думаю, что мне удалось убедительно доказать: отношения между рекламой и потребителем есть последняя форма любви на Западе, и ее основным выражением стало телевидение. Ответа из «ПР» я не получила, но копию статьи я храню и вставлю в книгу о Паркере Тайлере, возможно, в качестве приложения.
Почти час я смотрела, как снимали боевик на той самой площадке, где Бэтти Дэвис играла в «Приятных связях» – безнадежная и достаточно предсказуемая по результату попытка кино воспринять принципы телевизионной драмы, в то время как нужно было воспринимать дух телевизионной коммерции. Потом меня угостили ланчем в студийном буфете, который сильно изменился с тех славных времен, когда там беспрестанно сновали люди в необычных костюмах и возникало впечатление, что находишься в бешено мчащейся машине времени. Сейчас все столы оккупированы телевизионщиками, они заказывают себе то, что когда-то называлось «Супом Луиса Б. Майера», только теперь, как мне объяснили, имя Майера убрали из меню – слишком много величия!
Еще более горьким напоминанием о мимолетности человеческой жизни были пустые кабинеты на втором этаже здания Тальберга. Я была просто потрясена, увидев, что примыкающие друг к другу апартаменты Пандро С. Бермана и Сэма Цимбалиста [8] совершенно свободны. Цимбалист (прославленный после «Шумного города») умер в Риме во время съемок «Бена Гура», а Пандро С. Берман («Семя Дракона», «Портрет Дориана Грея», «Седьмой крест») принадлежит теперь той сфере, которую местная пресса называет «неувядающими творениями». Это трагедия. «Метро-Голдвин-Майер» без Пандро С. Бермана все равно что американский флаг без звезд.
Нет сомнения, эта эпоха действительно кончилась, и я ее летописец. Прощайте, классические фильмы, да здравствуют телевизионные поделки! Человеческое величие, однако, никогда не исчезнет полностью. Оно просто перевоплотится – так причал, на который высадилась Джинетт Макдональд в Новом Орлеане («Непослушная Мариэтта»), хотя и появлялся потом раз за разом в сотнях других фильмов, навсегда останется для всех, кто хоть немного чувствует историю, причалом Джинетт. Если говорить об истории, есть что-то удивительно величественное в недавней смерти Нельсона Эдди, случившейся во время его выступления в ночном клубе в Майами. В середине песни он вдруг забыл слова. Тогда своим вызывающим дрожь баритоном, который давно уже обеспечил ему место в пантеоне суперзвезд, он произнес, повернувшись к аккомпаниатору: «Играй «Дарданеллу», может, я вспомню слова». Потом опустился на пол и умер.
«Играй «Дарданеллу»! Играй! Что бы ни случилось, мы будем благодарны этим моткам пленки, которые напоминают нам о временах, когда среди нас жили боги и богини, а под крышей «Метро-Голдвин-Майер», (где я сейчас сижу) бродили призраки всех времен. Обладал ли реальный Христос частью того сияния и таинственности, которые исходили от X. Б. Уорнера в первом «Царе царей»; проявлял ли, пусть даже на кресте, столько признаков помешательства, как изобразил Джеффри Хантер во втором «Царе царей», этом изумительном творении Николаса Рея?
10Сижу за столиком в кафетерии Академии. Прошло три недели с того дня, как я впервые здесь появилась. Кто-то пытается подсесть ко мне, но я любезно даю понять, что мне хотелось бы сделать кое-какие заметки. Здесь уважают мою способность писать в любое время в любом месте. Ходят слухи, что я имею отношение к ЦРУ.
Ожидая, когда мне принесут ланч – а сегодня в меню особое блюдо с красным перцем (выглядит, как «Грэйви Трэйн» – концентрированный корм для собак, который задавленные нуждой калифорнийские мексиканцы смешивают со своей фасолью), – я с привычным уже удовольствием наблюдаю, как студенты вокруг играют в взаправдашных кинозвезд.
Фантастически красивая девушка по имени Глория Гордон сидит за столом в окружении поклонников, на ней вечернее платье из серебряной парчи, с вырезом до пупка; в центре зала что-то импровизирует рок-группа, приводя в восторг «звезд» с запада в сапогах и ковбойских штанах; этого восхищения, однако, не разделяют ребята в черной мотоциклетной коже, увешанные свастиками и значками и изливающие враждебность; и «ковбои», и «мотоциклисты» очень не похожи на выходцев с Восточного побережья – те скучно сидят, втиснутые в строгие костюмы и туго застегнутые воротнички, почти вцепившись в свои атташе-кейсы. Студенты относятся к приятелям с Восточного побережья с почтением из-за того, что те, по слухам, употребляют наркотики. Конечно, все студенты покуривают травку и экспериментируют с ЛСД, но только некоторые – и все они с востока, – как полагают, по-настоящему «на игле».
Будучи по духу наследницей сороковых годов, я не одобряю такого образа жизни. Наркоман по сути пассивен. Я – активна. Хотя, если честно, как может средний человек сделать что-либо значительное в этом сверхперенаселенном мире? В работе, которой он занят, слишком мало интересного, а что касается секса, то тут надо обладать воображением, а кроме того – средствами. Глядя на этих молодых людей, приходит в голову, что они инстинктивно знают, что у них гораздо больше возможностей там, откуда они приехали, и поэтому зачем им суетиться? Скоро они отправятся к себе домой, а их места займут другие, похожие на них настолько, что различить их в состоянии только материнский глаз.
Они какие-то безликие, даже друг для друга, и это объясняет, почему так судорожно, бессмысленно исполняют они свои роли. Утром Глория наденет серебряное парчовое платье и станет подражать Мириам Хопкинс, а вечером ее ансамбль может состоять из леотарда [9] и шляпки от солнца. Для этих молодых людей очень легко перевоплотиться в кого-то, поскольку сами они ничего собой не представляют; и они это знают. Их перевоплощения, однако, редко являются чем-то большим, чем простой сменой одежды или манеры говорить, которую они перенимают у «звезд» мыльных опер и к тому же разбавляют дешевыми шутками ночных телекомедиантов.
Подражание – вещь обычная, особенно в молодости, и мое единственное возражение состоит в том, что нынешние модели в основном того не стоят. В сороковые годы американские парни создали великую державу, потому что они ставили себе в пример Джеймса Стюарта, Кларка Гейбла и Вильяма Эйта. Стремясь быть похожими на великолепных независимых мужчин, наши мальчики смогли победить и Гитлера, и Муссолини, и Того. Способны мы совершить подобное снова? Могут ли безликие клерки и ненатуральные ковбои служить интересам державы? Нет. В лучшем случае это Джеймс Бонд… но каждый раз все заканчивается тем, что он оказывается привязанным к какой-нибудь мраморной колонне, а в промежность ему направлена ракета. Слава улетучилась, осталась только телевизионная реклама, чтобы напоминать нам о былом величии и мужественности.
Из всех студентов только один выбрал для подражания звезду старого кино: самый слабый из всех «восточных» постоянно играет в Хамфри Богарта, но тут он безнадежен. Остальные абсолютно современны и изображают либо ковбоев, либо певцов «кантри», либо актеров английского кино. Надо ли говорить, что все их попытки имитировать соответствующий акцент – кокни там или ливерпульский – абсолютно безуспешны. Кому-то это просто не по силам, другие же приходят в растерянность от одной только мысли, что существует реальный мир вне Южной Калифорнии. Конечно, они могли видеть другие страны по телевизору, но наверняка это было какое-то шоу, а значит, вещь привычная. Даже марсианский пейзаж Юго-Восточной Азии оставляет всех безучастными, когда он подается в узких рамках «ящика»; в то же время люди, имеющие отношение к этой войне, необыкновенно популярны, и ими, живыми и мертвыми, заполняют лучшее эфирное время.
Конечно, вьетнамский опыт сильно повлиял на студентов. «Я считаю, – говорил один из них, – если мы не остановим их там – вы знаете, где они сейчас, – то скоро они окажутся в Лос-Анджелесе». На что я ответила: «Вряд ли китайцы будут хуже управлять этим городом, чем это делает нынешняя администрация, и, честно говоря, если бы удалось уговорить их взяться здесь за работу, – что сомнительно, – думаю, нам следовало бы им это позволить».
После этого обмена мнениями некоторые стали считать Майру Брекинридж чуть ли не коммунисткой, а это не самый худший способ прославиться в Академии, где студенты запуганы до смерти коммунизмом и смотрят на каждого подозреваемого в заговоре или симпатизирующего с благоговейным страхом… что мне нравится.
Что до теории коммунизма, то они ничего в этом не смыслят. Единственной книжкой, которую хоть кто-то из них прочел, было что-то вроде «зеленых берегов»: эдакая авантюрная вещица, написанная в стиле Киплинга и с иллюстрациями Микки Спилейна. Это произведение было постоянным источником каких-то садистских фантазий. Время от времени я слышала, как студенты шептались о сражениях с вьетконговцами, о пытках, с помощью которых у тех добывались нужные сведения… так, как если бы кто-то все это делал от их имени и по их поручению. Насилие не просто притягивало молодых людей. Их мышление было совершенно тоталитарным. Уровень тоталитарности был чрезмерным даже для американцев, и я убеждена, что любой харизматический персонаж из тех, что постоянно мелькают на телевизионном экране, захоти он стать диктатором, получил бы у них полную поддержку.
Я – существо противоречивое. С одной стороны, умом я привержена идеям старой Америки. Я верю в законность, я хочу, чтобы всякое нарушение было исправлено, я хочу, чтобы все имели равные права на хорошую жизнь. Эмоционально же я была бы безмерно счастлива, если бы могла стать мировым диктатором с одной только целью – исполнить мою миссию: уничтожить последние рудиментарные следы мужественности в человеческом роде, изменить отношения полов, уменьшить таким образом население Земли и дать человечеству счастье. И подготовить человечество к новой эре.
Нет сомнений, противоположные заряды создают то напряжение во мне, которое и составляет мою уникальность, сущность, мой гений. Разумеется, все это ощущают. Студенты ломятся на мои лекции. Жаждущие моего внимания и советов, они приходят в восхищение, трепещут и глупо хихикают от того, что я говорю. Они чувствуют мою силу, особенно юноши, которых она влечет, даже если они ее боятся. Конечно, эти студенты не являются типичными представителями нации. В каком-то смысле они глупее среднего американца и вместе с тем обладают значительно большим воображением и мечтательностью. Как и большинство студентов младших курсов, они в самом прямом смысле консервативны: незнакомое тревожит их, и, поскольку у них нет никакого опыта вне того сообщества, которое доктор Монтаг называет «группой одинаковых», они большую часть времени находятся в состоянии, близком к панике, будучи настроены против всего или почти всего. Майрон обнаружил в 1964 году, что все здоровое мужское население поддерживало на президентских выборах Голдуотера. Он написал тогда впечатляющую аналитическую статью и направил ее в организацию «Американцы – сторонники демократических действий», но ответа не получил.
11Нельзя отрицать того факта, что Мэри-Энн Прингл из Виннипега – девушка привлекательная и что мне это откровенно не нравится, поскольку я ревниво отношусь ко всем женщинам, хотя в этом для меня нет никакой необходимости. А раз так, то следует признать, что зависть инстинктивно свойственна человеческой природе. Это факт, с которым следует считаться, как с любым другим. Кстати, является ли фактом то, что в моем классе пластики я необоснованно сурова по отношению к Расти, ее приятелю? Да. Сурова. Не следует обманывать себя, да и других к тому же. Никогда не нужно скрывать правду. Без точного обозначения и правильной интерпретации может быть только хаос. По сути, мы все находимся во власти чувств и впечатлений, которые только принимаем за результат строгого анализа и точных формулировок, как безуспешно пытался доказать Роб-Грийе [10] (его старания оживить роман как художественную форму столь же неэффективны, сколь успешны его попытки разрушить искусство кино). Конечно, дать истинное название вещам невозможно. Наш ум слишком слаб, а чувства слишком сложны и непостижимы, и самое большее, на что мы можем рассчитывать, – это приблизительное определение. Тем не менее надо продолжать усилия независимо от того, насколько адекватным будет результат. Фактически для меня стало правилом тут же сознательно подвергать анализу все, с чем сталкиваюсь. Взять Мэри-Энн.
Я была в своем офисе, как раз после ланча, и просматривала записи к завтрашнему занятию по перевоплощению, когда раздался робкий стук в дверь (несмотря на мою клятву никогда не давать антропоморфного определения вещам, у меня не возникло сомнений, что этот стук – результат первого удара по дереву, произведенного испуганным, то есть робким, интеллектом).