«Он ничего не слышит, — тихо произнесла Сюзанна, — или почти ничего. Вам нечего бояться». И беззаботно принялась натирать кий мелом. Однако Али, горевшему от стыда, вспомнился его последний разговор с отцом — также у бильярдного стола! — вспомнились отцовские слова о мистере Уайтхеде: дескать, он туговат на ухои мало что заметит, а потому супруга сможет делать все, что ей заблагорассудится, — так уж в мире заведено. Стыд — ужас — но не раскаяние — ибо теперь изъян мистера Уайтхеда был принят Али в расчеты, какие всегда ведет знатный Арифметик, Beнерино дитя, и без которых земля перестала бы вращаться. Игра продолжалась, и длился негромкий разговор, шары катились по сукну, но теперь игроки не боялись рисковать.
Между этими тремя общественными молекуламипроизошло немало сходных столкновений(и отклонений, еще более мучительных), пока Али совершенно не удалился от Светской Жизни, уединившись в своем жилище, и в поисках мудрости не взялся за чтение античных авторов — засиживался за книгами далеко за полночь, когда уже начинали тяжелеть веки, и набирался сурового здравомыслия, однако наше повествование — не учебные прописи, и повторять эти истины мы здесь не станем. Однажды пасмурным утром Почта доставила Али письмо — но не от Сюзанны, а от мисс Катарины Делоне. Письмо, как это было свойственно и самой юной леди, отличалось прочувствованностью и точностью выражений — речь шла об их недавних встречах, которые, как оказалось, обладали куда большей важностью, нежели Али (чьи мысли зачастую витали где-то далеко) себе это представлял. «Я не принадлежу к тем, кто способен изобразитьчувство, которого на самом деле не испытывает, — писала мисс Делоне. — Я на собственном горьком опыте убедилась, что не всегда выказываю свои действительные чувства, чем ввергаю близких, кому более всего желала бы открыть всю душу, в некоторое замешательство — это может отвратить их от меня — что было бы для меня истинным горем. Помню, что в наших беседах я рассуждала об Идеале Мужчины, над качествами которого размышляла долго, — и составленный мною образ, полагаю, являет полное совершенство во всех отношениях — однако я отнюдь не имела в виду утверждать, будто завоевать мое расположение способен только тот, кто соответствует Идеалу до последней черточки— а уж никому из живущих незачем на это и надеяться! Что ж — дорогой Друг — надеюсь, я всегда смогу называть вас так — на этом умолкаю, дабы не выразиться как-нибудь неточно — Недостаток, с которым я постоянно борюсь!»
Пока Али пробегал глазами строки с выражением самых утонченных чувств, делавших честь их автору, и заключавшие письмо сердечные пожелания, в голове у него зародилась некая мысль — подобная яйцу, которое ему предстояло высидеть.
«А почему бы мне и не жениться? — раздумывал Али. — Одним ударом расправлюсь со всеми заботами. Стану кораблем, идущим в порт, — спущу наконец паруса и брошу якорь. Эта леди, кажется, считает меня достойным ее руки — если я верно угадал смысл письма — возможно, она не так уж неправа — и, во всяком случае, сейчас она думает так — а если я ничем ее не разочарую, так она будет думать и дальше. Если я лягу в постель с любящей женщиной, навязчивые сны перестанут меня преследовать. Не буду больше бродить во сне — если со мной это было. Женщина, обладающая доброй душой, способна воссоединить двойников!»
Размышления Али прервал камердинер: он явился доложить, что внизу дожидается юный джентльмен, не назвавший своего имени, — прикажете впустить? «Что это за юный джентльмен?» — спросил Али. «Военный, — сообщил камердинер. — Молодой офицер, насколько можно судить по мундиру под плащом». Али в знак согласия рассеянно махнул камердинеру — и вернулся к раздумьям, мысленно взвешивая возможности. «И все же — все же… — Он крепко обхватил себя руками, скрестил ноги и с досадой уставился в камин. — И все же…»
Когда дверь распахнулась, Али встал с кресла и, обернувшись к вошедшему, увидел перед собой — призрак! Перед ним стоял юный лорд Коридон — точно такой, каким был всегда, — в мундире — с плащом, прикрывавшим низ лица, — темно-синие глаза лучились смехом — никакой не призрак, а существо из плоти и крови, как и сам Али!
Морок мгновенно рассеялся — Али, пошатнувшись, оперся о спинку кресла — офицер отбросил плащ, и Али убедился, что это не покойный юноша redivivus [29], а Сюзанна, его сестра. Коротко стриженные волосы падали мягкими локонами, как у брата, щеки были такими же нежными, какими оставались у него, — Сюзанна вытянулась в струнку и по-солдатски браво отдала Али честь, улыбаясь, однако, неуверенно и с сомнением.
«Это… его мундир?» — спросил Али.
«Этот мундир он никогда не носил — чересчур заужен. — Сюзанна сделала шаг вперед — один только шаг. — Али! Я шла по людным улицам — никто не обернулся — твой камердинер меня не узнал и принял за того, кем я прикинулась».
«Человека делает одежда», — сказал Али — при этих словах юный корнет, просияв от радости, кинулся ему в объятия — и мог ли Али устоять? Сейчас Сюзанна не была рассудительной супругой в шелках — ту особу она оставила у себя в гардеробной, а здесь предстала совершенно иной — смелой — открытой; высвободившись из объятий Али, она с вызовом подбоченилась и устремила на Али дерзкий взгляд, словно желая спросить: Ну и как тебе ЭТО? — и Али, видя эту Сцену Метаморфозы, тоже рассмеялся.
«Скоро ли вам возвращаться в полк из побывки, юный сэр? Или можете немного повременить?»
«Я в отпуске, — парировала Сюзанна, — и, как всякий офицер, могу делать все, что мне заблагорассудится».
Нет нужды уточнять, как они провели тот день: ясно, что не за занятиями, свойственными Воинскому Сословию, — не курили Черуты, не гоготали над анекдотами, не превращали себя в подобие бочек для вливания кавалерийского пунша — все эти удовольствия были ими отвергнуты. Скажу, что Али плакал, вспоминая Корадона, своего Друга — плакал, чего прежде, негодуя и ужасаясь, не делал! — Плакала и Сюзанна — плакала над утратой того, что принесла в жертву, — и разве не проливаем мы слез над потерей Чести, с каким бы хладнокровным расчетом ни замышляли от нее избавиться? И, поплакав, они вновь смеялись — как, бывало, делали это втроем, когда вместе бродили по зеленым тропам и кто-то нес восхитительную чепуху единственно ради удовольствия увидеть веселье на лицах спутников, от смеха закидывавших голову назад. Любовь — как просто она приходит к каждому — как быстро и легко даруются ее радости — как редок и долговечен смех влюбленных, величайший дар нещедрых Богов!
Но вот спустился вечер — молодую Воительницу хватятся, если она промешкает дольше, — однако успевает догореть еще одна свеча, прежде чем она натянет на себя штаны из буйволовой кожи и пристегнет на алом мундире аксельбанты — и даже когда стоит уже на пороге, ее пальцы все еще переплетены с пальцами Али, а глаза устремлены на него — оторвать взгляд труднее всего!
И так Али и Сюзанна вступили на плачевную стезю отношений, столь привычных в Обществе, а равно и в Романах — отношений, которые в идеале невидимы, но в то же время и очевидны — никто не может наблюдать прегрешение, однако все до единого испытывают досаду, ежели слухи не достигают их ушей; во избежание этого, вдохновенных говорунов охотно привечают в каждом доме, хотя in absentia [30]и отзываются о них пренебрежительно. Если бы эта пара не была столь дорога моему сердцу и я не желал им всего того, к чему сами они страстно (и, надо признаться, зачастую слепо) стремились, подробный рассказ навеял бы на меня толику ennui, и мне пришлось бы просить разрешения избавить меня от пространного описания — как Сюзанна и Али полагали себя неуязвимыми для сплетен — хотя о них судачили на каждом углу — им одним было неведомо, сколь общеизвестны все их свидания и расставания, — и единственным, кто даже не подозревал ни о чем, оставался Супруг. Достопочтенный Питер Пайпер горой стоял за друга; уж он-то всеми мерами старался пресекать возмутительно фривольные толки, превознося прекрасный дружеский союз Али и покойного лорда Коридона — и сочувственно отзываясь о желании миссис Уайтхед поддерживать Общение, благодаря которому сохранялись живыми воспоминания о Брате, — указывал он и на обоюдное пристрастие лорда Сэйна и миссис Уайтхед к сценическим Представлениям — и проч., и проч. — что в совокупности производило действие, прямо противоположное желаемому.
В лансье, где танцующие образуют длинную Вереницу — именно этот танец светское Общество и напоминает более всего своими amours [31], — наиболее смелые из галопирующих мужчин и женщин меняются партнерами и порой вновь оказываются в объятиях своих ошеломленных Половин, которые, оттанцевав поодаль, только-только вернулись на прежнее место, — и вот тут-то важнее всего не соблюдать постоянства, а быть готовым мгновенно разнять руки и вихрем умчаться в сторону. Однако, как уже замечалось, Али был скорее приверженцем Постоянства, нежели поклонником Разнообразия — жизненный путь он считал предначертанным Судьбой, и сердце его было целокупным. Если какой-нибудь другой актер на этой ярко освещенной сцене, видя, как стремительно приближается он к катастрофической Развязке и как терпение Общества, будто резина, растянутая до предела, вот-вот лопнет, мог бы настрочить изящное письмецо и отправиться на время за границу — или же согласиться с предметом своих воздыханий, что лучшее, так или иначе, позади и что на дне сладостной чаши остался лишь Осадок, который предпочтительней выплеснуть и на том покончить; мог бы на прощание снабдить неугодную Любовницу подарком, точно подсчитав его нужную стоимость, — словом, избрать любой из этих и многих других способов, которые как будто изложены в книге, всеми прочитанной, — но Али не мог и не хотел так поступать — ни за какие блага! Посему, коль скоро нельзя было разорвать affaire [32], следовало порвать со всем прочим.
«Почему бы нам не бежать вместе? Что нас здесь удерживает? — с этими вопросами обращается Али к Сюзанне, сидя с ней вдвоем на диване в Библиотеке знатного дома, куда оба они умудрились получить приглашение, и разглядывая в альбоме едва различимые виды городов, где им не довелось побывать. — Какая разница, где мы будем, если будем вместе? Что нам до Мнения Света, до прочих пересудов? Поверь мне, в этом краю меня ничто не держит — кроме тебя, Сюзанна, и того клочка земли, где похоронен он, — ничто другое!»
При этих словах Сюзанна поднимает глаза и, не дослушав, зажимает рот Али рукой: «Али, мой дорогой Али! — Подумай, о чем ты говоришь — ты прав, тебя ничто здесь не удерживает — но меня — мое сердце, моя любовь принадлежат не тебе одному!»
«Забудь о нем, — вырывается у Али. — Он силой захватил твою руку — купил тебя, точно рабыню!»
«О нем я могу забыть, о моих крошках — нет: о сыне, о дочери. С ними я не могу расстаться — не могу».
Долго не отрывал Али глаз от лица Сюзанны, озаренного Чистосердечием и Состраданием. Потом встал, отошел и повернулся к огню. «Что такое мать — я не знаю, — проговорил он. — Ничего не знаю о материнской заботе, о нерушимой преданности — что ж. Говорят, на свете нет ничего драгоценней, и человек, лишенный этого, проходит по жизни, будто раненый. По собственному опыту я бы этого не сказал. Но не сомневаюсь, что твоим детям до конца дней твоя любовь будет приносить благо».
«Ты слишком рассудителен».
«Рассудителен? Ничуть! — Али шагнул к Сюзанне и опустился перед ней на колени. — Но задумайся все же над тем, как я должен поступить. Нет — нет — не бери меня за руку! Если нам нельзя бежать, то мы, Сюзанна, должны расстаться — расстаться, прежде чем тебя постигнет бесчестье — быть может, развод — ты лишишься детей и ничего не приобретешь взамен. Разве тебе это непонятно?»
«Ты убиваешь меня этими словами. Мне не под силу такое выговорить».
«Нет — не убиваю — только не тебя. Это невозможно. Ты будешь жить. Должна — иначе все ни к чему». Али произнес это с уверенностью — так звучал бы голос человека, который стоит на разбитой палубе тонущего корабля — однако видит, как шлюпка уносит к берегу тех, кто дорог его сердцу, — и этого для него довольно! Любовь предъявляет свои требования, великие и справедливые, — но не может требовать все, доводя до Гибели: так думают умудренные опытом, которых нельзя путать с робкими, — скорее это те, кому понятно, как ничтожно мало выпадает счастья на протяжении всей жизни, — стоит потребовать всё, и мы на пути к полной обездоленности.
«Что же тогда — что тогда?» — повторяла Сюзанна.
«Я уеду, — сказал Али. — Не могу оставаться в одном Городе с тобой — как бы ни был он велик. Уеду — и постараюсь узнать, смогу ли жить без тебя дальше».
«Куда ты уедешь? Только не навсегда — не произноси этого слова!»
«Куда, неважно. Быть может, пущусь в долгое путешествие. Не знаю. Прошу лишь одного — Сюзанна! Избегай тех мест, где мы можем нечаянно встретиться».
«Как! Отринуть все наше дружество — все добрые чувства? Не говори так — я этого не допущу».
«Нет — мы ни от чего не откажемся — если ты так хочешь — и я готов взять это на себя — рассчитывай на мою дружбу — и на все мое, что тебе понадобится, — всегда!»
Так они решили — такую принесли клятву — и точно так же ее преступили… О! Что сильнее Отречения способно пришпорить наши нежные чувства? Мы говорим: нам надо расстаться — и не сводим глаз друг с друга — осознаем все причины, почему нам нельзя расставаться, испытывая при этом нечто вроде облегчения, вызванного нашей решимостью, — видим перед собой унылую пустыню Будущего, которое предстоит прожить в одиночестве, ведь никто другой не сможет… Нет-нет, никогда! И, в стремлении утешить, мы сливаемся в тесном объятии, шепча « надо проститься» — и не прощаемся! Как долго Али с Сюзанной не размыкали трепетных губ, пребывая в неуверенности, позже они и сами не смогли бы сказать — и до сих пор оставались бы там, если бы не послышались грузные шаги и кто-то не толкнул дверь Библиотеки: тогда они «вздрогнули, как грешные творенья» — и отпрянули друг от друга!
Образ жизни того, кто удалился от Общества — впал в апатию — едва утруждает себя одеванием и едой (да и то как придется) — лишь изредка покидает ложе ради вечера в дружеской Компании, где воды Леты пьет в таких количествах, что целая ночь проходит почти бесследно (не считая головной боли, содовой воды и утреннего похмелья, причины которого позабыты) — повторю такой образ жизни, возможно, достоин запечатления — но предпочтительней о нем умолчать.
В один из таких дней, ничем не отличный от прочих, Али случайно увидел издали мисс Делоне — она садилась в карету с приличествующей важностью, однако волей-неволей дозволяя прохожему лицезреть крохотную ножку и стройную лодыжку. Али продолжил путь, погруженный в размышления — если это можно было назвать размышлениями — и, вернувшись к себе, сел за стол и написал письмо, строки которого весь день не выходили у него из головы:
МОЯ ДОРОГАЯ КАТАРИНА — не знаю, имею ли я право называть Вас так, — если Вас это оскорбит, примите мои глубочайшие извинения, и достаточно одного Вашего слова, чтобы пресечь с моей стороны все знаки внимания, Вам тягостные, — поверьте, что для меня нет ничего мучительней мысли о том, что я могу причинить Вам боль, — и, однако, я готов рискнуть всем, лишь бы сказать Вам, мой драгоценнейший Друг: Ваш душевный облик и Ваша доброта столь глубоко запали мне в душу, что я не в силах без них обходиться, — без них жизнь покажется мне почти невыносимой, а будущее, если я лишусь их навсегда, столь нежеланным, что способен я только на одно (и ни о чем ином не помышляю): это обратиться к Вам с Мольбой, дабы Вы приняли меня в свою собственность — служить Вам и любить Вас, невзирая на все препятствия, с которыми я могу столкнуться, и на все мои несовершенства. Я хорошо понимаю, что не принадлежу к тем, чьи История и Родословие позволяют надеяться на завоевание Вашей руки, если единственно они должны приниматься в расчет при оценке моих достоинств; кроме того, у меня есть и другие изъяны, в которых я еще не признавался, но если Вы хотя бы в малейшей степени снизойдете до моего ходатайства…
Тут Али остановился и замер с пером над листом бумаги, будто зажал себе рот, чтобы не сказать лишнего. В голове у него теснилось множество напастей, которые он мог бы, при желании, перечислить в списке пережитого, — но делать этого не стал. А вместо того поспешил завершить послание: Али чувствовал, что попутный ветер, столь стремительно и далеко завлекший его барк, замирает, и желал — до того, как окажется во власти штиля — поскорее достичь гавани прощальных Пожеланий и Подписи. Окончив письмо (последние его строки нетрудно вообразить, поскольку ни новизной, ни своеобычностью они не отличались), Али промокнул лист, сложил его вдвое, бросил на стол и устремил на него долгий недвижный взгляд — не озаботясь его отправлением — вообще не шевелясь. Около полуночи — о ней возвестило мяуканье кота, взывавшего к своей возлюбленной в конюшне на задворках, — Али встрепенулся, кинул письмо в Огонь и написал второе, иному адресату: