И она поднялась.
Лорд Драммонд, казалось, был во власти какой-то тайной душевной борьбы.
Наконец, сделав над собой огромное усилие, он сказал:
— Моя дорогая Олимпия, мне не настолько часто выпадало счастье слушать вас, чтобы сейчас я мог по своей вине упустить подобную возможность. К тому же мне ведь все равно придется смириться с неизбежностью, не так ли? И наконец, я хочу в полной мере исполнить долг гостеприимства. Итак, я вас… да, я вас умоляю спеть.
— Вы сами просите меня об этом?
— Именно так: сам прошу.
— В добрый час! Значит, вы исцеляетесь, — улыбнулась она.
Вновь повернувшись к фортепьяно, певица взяла несколько вступительных аккордов, погрузившись в мечтательную задумчивость, словно пытаясь почерпнуть из раздавшихся звуков какую-то затаившуюся в их глубине истину. Потом она вдруг запела по-итальянски большую арию Леоноры из бетховенского «Фиделио», которую Юлиус хорошо знал. Но теперь у него было такое чувство, будто он слышит ее впервые.
Причиной тому был не только удивительный голос певицы. В самом звучании арии, в ее словах ему мерещилось нечто настолько близкое к пережитому им в этот вечер, что Юлиуса охватило странное возбуждение. Эта Леонора, такая нежная и преданная, женщина, которой пришлось переодеться и стать неузнаваемой, чтобы спасти своего мужа, предстала перед ним в обличье той, в чьих чертах Юлиусу на миг явился дорогой, навек исчезнувший образ! Такое совпадение не могло не потрясти душу графа до самых сокровенных глубин, где были погребены его воспоминания.
Однако всякий подметил бы, что и сама Олимпия взволнована не меньше его. Никогда еще ничье пение не было до такой степени одушевлено и полно чувства. То пел не голос, а само сердце человеческое. Вся суровая печаль и вся горькая насмешка, что копились в нем и томили его в тот вечер, теперь, казалось, обрели умиротворение и вместе с тем нашли выход в этих душераздирающих и все же гармонических звуках, в этом возвышенном стенании. Что это было? Искусство, достигшее высочайшего совершенства? Жизнь во всей ее реальности? Чтобы добиться такой пронзительной и скорбной правдивости, Олимпии надо было самой испытать то, что она изображала столь полно и глубоко, или уж это была величайшая в мире трагическая актриса. Так могла петь либо Христиана, либо гениальная певица.
Когда Олимпия умолкла, слушатели несколько мгновений были не в силах произнести ни слова, настолько их поглотила, с головой захлестнула эта магия страсти и боли.
Олимпия встала, стремительным шагом пересекла гостиную и вышла.
Но как ни быстро она скрылась, Юлиус успел заметить слезу, сверкнувшую на ее бледной щеке.
— Синьоре Олимпии дурно! — закричал он, вскочив с места.
— О, будьте покойны, — ухмыльнулся Гамба. — Такое с ней бывает всякий раз, когда она споет что-нибудь грустное. Она так сливается со своими персонажами, что переживает все их чувства, по-настоящему страдает с ними вместе. Через минуту все пройдет и она сюда вернется с улыбкой.
Они ждали минуту, две, пять минут.
Олимпия не возвращалась.
Лорд Драммонд отправился за ней. Но он вернулся один.
Выйдя из гостиной, певица приказала подать экипаж и уехала.
XI
ЯГО В РОЛИ ОТЕЛЛО
На следующий день в стенах особнячка в Менильмонтане Самуил строго бранил г-жу Трихтер за то, что она никогда раньше так не медлила подавать на стол.
И самом деле приборы еще не были расставлены, когда Фредерика спустилась в столовую.
Она протянула руку Самуилу, но тот не ответил ей тем же и раздраженно произнес:
— Я уже думал, вы сегодня не спуститесь вообще.
— Но ведь еще рано, — возразила она, взглянув на стенные часы, действительно показывавшие только без пяти десять.
— Что ж, тем лучше, — резко ответил он, — садитесь.
Она села, удивленная таким непривычным всплеском дурного настроения.
Самуил не притрагивался к пище. С исполненной грации тревогой Фредерика спросила:
— Друг мой, вы сегодня так грустны и серьезны, уж не заболели ли вы?
— Нет.
— Вас что-то заботит?
— Нет.
— Если вы сердитесь, что я не пришла сегодня до назначенного часа, почему вы не послали за мной? Я не торопилась, решив, что после ночи, проведенной в гостях, вам надобен отдых; моя леность объясняется только опасением вас разбудить.
— Я на вас не в претензии, — отвечал Самуил.
— Ну, так ешьте, говорите и не забудьте мне улыбнуться!
Не отвечая ей, Самуил повернулся к г-же Трихтер:
— А вы чего дожидаетесь? Не пора ли подать чай?
Госпожа Трихтер вышла и почти тотчас возвратилась с чайником и чашками.
— Вот и прекрасно, — сказал Самуил. — Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.
Оставшись наедине с девушкой, Самуил тотчас грозно спросил:
— Фредерика, почему вы мне ни слова не сказали о некоем молодом человеке, явившемся сюда два дня назад?
Фредерика покраснела.
— И почему вы краснеете? — прибавил он.
— Ну как же, друг мой, — попыталось спасти положение дрожащее бедное дитя. — Я же упоминала, что, как раз когда вы отправились с визитом к господину графу фон Эбербаху, за вами прибыл молодой человек в посольском экипаже.
— Все так, но вы ни словом не обмолвились, что он задержался здесь и говорил с вами. Как он мог войти, когда я был в отъезде? Почему беседовал с вами, а не с госпожой Трихтер? И что он вам сказал?
Горечь и раздражение, прозвучавшие в голосе Самуила, смутили Фредерику еще более, чем суть его вопросов.
— Так ответьте же! — продолжал он. — Ах! Вас удивляет, что я об этом узнал?.. Но, видите ли, рано или поздно все тайное становится явным. Усвойте хорошенько: отныне и впредь вы не сможете ни пошевельнуться, ни выговорить хоть одно слово без того, чтобы я об этом не услышал. И не для того я взял на свою совесть заботы о душе моей подопечной, чтобы терпеливо взирать, как первый встречный заходит сюда, будто на рыночную площадь, и говорит о вас на людях, бахвалится знакомством с вами и тем самым компрометирует вас по своей прихоти!
— Компрометирует меня? — воскликнула бедная девушка. — Я не могу поверить, чтобы господин Лотарио…
— A-а, вам уже известно и имя этого господина! — гневно прервал ее Самуил.
— Да, он, естественно, сообщил мне свое имя, чтобы передать вам о его приходе. Друг мой, не надо преувеличивать размеры случившегося. Человек пришел, чтобы увидеть вас, вы только что ушли, и он задержался всего на несколько минут. Есть ли от чего гневаться? Да и что было мне делать? Я была здесь, когда он вошел, — так неужели мне следовало спасаться бегством? Такой поступок вовсе не скромен и походит на какую-то глупую выходку. Что ж, вы этого желаете от меня? Вы требуете, чтобы я сидела в своей комнате и не выходила из нее никогда? Тогда прикажите, я обязана вам всем, я подчинюсь. Хотя я и без того вижу не так уж много людей и, как мне кажется, веду достаточно уединенную жизнь.
— Здесь, увы, нет большой вашей заслуги, — возразил Самуил. — Если бы могли, вы бы ходили всюду, вам ведь нравятся празднества, вы полюбили бы балы, развлекались бы собственным кокетством. Дело тут не в недостатке желания, а просто в том, что не было случая.
— Но тогда в том, что я обхожусь без развлечений, — моя заслуга, и тем большая, что я делаю это охотно. А кокетство мое до сих пор ограничивалось уединенными беседами с госпожой Трихтер.
— И с господином Лотарио, — вставил Самуил.
— Вы изволите шутить? — воскликнула девушка.
— Отнюдь, — грозно отчеканил он. — Госпожа Трихтер не осмелилась скрыть от меня, что он оставался здесь более четверти часа. Не надобно так много времени, чтобы ответить: «Господина Самуила нет дома». Так о чем вы говорили с этим человеком более четверти часа?
— Ну, прежде всего, — отвечала Фредерика, — я говорила не с ним одним. Вместе с ним пришла…
Она запнулась, сообразив, что может выдать свою безымянную посетительницу, хотя обещала держать ее визиты в тайне.
— Кто еще? — спросил Самуил.
— Так… одна дама, она явилась поговорить о делах благотворительности и оставалась все время здесь же.
— Наверняка какая-нибудь сводня, — пробормотал сквозь зубы Самуил. — Однако, если вы чувствуете себя в полном смысле невиновной, — продолжал он громко, — тогда почему вы что-то мямлите и путаетесь в объяснениях, словно желаете солгать?
Но тут у ворот зазвенел колокольчик. В саду раздались чьи-то голоса, он выглянул в окно и, увидев Юлиуса, вошедшего под руку с Лотарио, в ярости обернулся к своей воспитаннице.
— Отправляйтесь в свою комнату, — повелел он тоном, не терпящим ослушания, — и ни под каким предлогом не покидайте ее без моего прямого указания. Вы поняли меня?
— Я повинуюсь, — со слезами на глазах ответила бедная девушка. — Но никогда раньше я не видела вас таким жестоким.
— Извольте, наконец, выйти! — повторил он, схватил Фредерику за руку, чуть ли не поволок ее в комнату и захлопнул за ней дверь.
Не успел он с этим управиться, как выходившая в сад дверь гостиной распахнулась.
— Чуть не опоздал, — вздохнул этот слывущий железным человек и, совершенно разбитый, ослабевший, рухнул на стул.
Явилась г-жа Трихтер спросить, примет ли он господина графа фон Эбербаха с племянником.
— Пусть войдут, — устало ответил он и встал, чтобы пойти навстречу Юлиусу.
Несколько придя в себя, Самуил как мог горячо пожал руку товарищу своей юности. А вот Лотарио встретил весьма холодно.
— Мой дорогой Самуил, с сердечной улыбкой заговорил Юлиус, — я явился сюда, движимый только желанием пошпионить за тобой.
— А-а! — откликнулся Самуил, внимательно глядя на Лотарио.
— Ну, конечно, Бог ты мой! — продолжал Юлиус. — Я пришел собственными глазами посмотреть, как обошлась с тобой фортуна и так ли широк твой образ жизни, как обширны помыслы и силы души. Ты ведь знаешь, Самуил, я богат, слишком богат, моего добра хватило бы на двоих, да что на двоих — на многих.
— Остановимся на этом, — прервал его Самуил. — Благодарю тебя за предложение, но я еще не доведен до того, чтобы им воспользоваться. Мне прекрасно известно, что все зависит от суммы: каждого оскорбит небрежно брошенный ему экю, но почти любой без всяких угрызений примет в дар состояние, равное твоему. Однако я не похож на других. К тому же, — весьма многозначительно добавил он, — ты ведь знаешь: я из породы тех, кто говорит: «Все или ничего!»
— Не горячись так, — дружелюбным тоном произнес Юлиус. — И не сердись на то, что я говорю с тобой как с родным братом. Хорошо, оставим в покое мои деньги; ну ты ведь знаешь, я занимаю такое положение, что могу пригодиться в любых обстоятельствах, позволь же поставить его тебе на службу; не забывай: свое доброе имя я в любой час отдам во имя нашей старинной дружбы.
— Принимаю предложение, — ответил Самуил, протягивая ему руку, — и не премину им при случае воспользоваться. Что до денег, я отказываюсь от них не из гордости, но потому, что моих мне хватает. У меня здесь ни в чем нет недостатка. До сих пор я не жертвовал собой ради благ житейских и, при всех прочих обстоятельствах, устроен в жизни не хуже других. Хочешь, покажу тебе мой дом?
— Поглядим! — воскликнул Юлиус.
При этих словах Лотарио вскочил с такой живостью, что Самуил метнул в его сторону косой взгляд, не обещавший ничего доброго. Без всякого сомнения, молодой человек так воспылал желанием осмотреть дом только в надежде повстречать где-нибудь Фредерику.
Однако если в этом и заключались его подлинные надежды, им не суждено было осуществиться. Он исходил вдоль и поперек дом и сад, но ни шуршания платья за поворотом аллеи, ни белокурого локона в переплете окна — не было ничего, что бы напомнило ему о прошлой встрече.
Что касается Юлиуса, то он вспомнил об отсутствующей юной особе, быть может, совершенно случайно и спросил, когда вся компания вернулась в гостиную:
— Кстати, как поживает молодая девушка, о которой мы говорили прошлой ночью? Кажется, ее зовут мадемуазель Фредерика? Мы не увидим ее?
— Она нездорова, — ответил Самуил.
— Она нездорова! — прошептал Лотарио.
— Да, — отозвался Гельб, счастливый предоставившейся возможностью помучить молодого человека. — Ее недомогание довольно серьезно, и она не может покинуть свою комнату.
— Но она не больна чем-то опасным? — спросил Юлиус.
— Надеюсь, — ответил хозяин дома, не желая сказать «нет».
— Ты привязан к этой девушке? — продолжал Юлиус.
— У этой бедной сиротки нет в мире никого, кроме меня, — отвечал Самуил, — и она бы немало удивилась, узнав, что ее персона так сильно занимает графа фон Эбербаха. Я приютил ее малым ребенком и дал ей воспитание. Так что все просто. Ты доволен?
И он внезапно перевел разговор на другое:
— А что ты скажешь об Олимпии теперь, когда ты ее видел?
— Олимпия! — с живостью отозвался Юлиус, и произнесенное имя вызвало в его душе волнение. Он уже не думал больше о Фредерике. — Я как раз хотел поговорить с тобой о ней, притом серьезно.
— Вероятно, это будет разговор наедине? — спросил Самуил и взглянул на Лотарио.
— Нет, Лотарио может остаться, — запротестовал Юлиус, — он для меня одновременно и друг и сын. В том одиноком существовании, на какое осудил нас обоих рок, мы обретаем в нашей дружбе и утешение, и помощь. Мы не таим друг от друга ни малейшей мысли, ни самого мимолетного чувства. Кстати сказать, здесь я виновен перед ним и тобой. Он, естественно, говорил со мной о мадемуазель Фредерике, как и обо всем, что он обычно находит прекрасным, добрым или примечательным. Я совершил глупость, произнеся недавно это имя вслух, и тотчас заметил, как ты недоволен тем, что оно упоминается всуе. Ты был совершено прав, и теперь я прошу у тебя прощения. Но Лотарио здесь вовсе ни при чем. И он очень желал бы, чтобы ты об этом знал. Это я, один лишь я, в приступе какого-то неуместного зубоскальства захотел подшутить над ним и над тобой и поинтересовался некоей таинственной красавицей, по алчности сокрытой от чужих глаз и по прихоти случая обнаруженной. Не копи зла за это на Лотарио, прости ему мою невоздержанность.
— Так ты хотел поговорить об Олимпии? — отозвался Самуил.
— Да, я хотел бы, чтобы ты получил для меня у лорда Драммонда позволение навестить синьору в ее апартаментах.
— О, я думаю, ты не нуждаешься ни в чьем позволении! Насколько могу судить, вы необычайно быстро поладили, и весь вечер она говорила только с тобой.
— Ты так полагаешь? — произнес польщенный Юлиус.
— Да. Можешь преспокойно отправиться к ней с визитом, и готов поручиться, ты не найдешь двери запертыми. Значит, открывшееся лицо не прогнало тех чар, что навеяла маска, и то, что предстало глазам, не противоречило восторгу ушей?
— Ах! — всплеснул руками Юлиус. — Действительность превзошла все ожидания. Вот уже семнадцать лет я не испытывал чувств, подобных тем, что ощущал подле этой необыкновенной женщины. Ее манеры, ее голос, ее внезапное исчезновение и это ее неслыханное сходство, — все, надо признать, приводит меня в смущение и занимает все мои помыслы. Целое утро я думал только о ней, и вся моя будущность отныне сосредоточилась в словах «Увидеть ее вновь!». Так где она остановилась?
— В точности не знаю, — ответил Самуил. — Мне только известно, что обосновалась она где-то на острове Сен-Луи. Но уже сегодня к вечеру, думаю, я смогу сообщить тебе все поподробнее.
— Спасибо, — сказал Юлиус и не без некоторого стеснения решился спросить: — А не знаешь ли, в каких она отношениях с лордом Драммондом?
— Уверен, что она не возлюбленная его.
— Ты действительно уверен в этом? — с радостным облегчением переспросил Юлиус.
— Да, и более того: она отказалась выйти за него замуж.
— Милый мой Самуил! — воскликнул Юлиус. — Так ты веришь тому, что рассказал ее брат?
— Без сомнения, — решительно ответил Самуил, забавляясь действием, производимым его словами. — Лорд Драммонд при мне неизменно говорил о синьоре Олимпии с глубочайшим почтением. Немало лордов, герцогов и принцев безуспешно предлагали ей кошелек, сердце и руку. Знаешь, все-таки она натура восхитительная в своей возвышенной устремленности. Певица, влюбленная только в чистое искусство и более целомудренная на подмостках, нежели иная императрица на троне. Да, оживить и спустить с мраморного пьедестала эту статую, изваянную из мрамора музыкальной гармонии, — цель, достойная мужчины.