— Я знаю, — сказала Фредерика. — Поверьте, мой друг, сердце у меня переполнено благодарностью к вам. Я не часто говорю с вами об этом, потому что не смею, но право же, я очень глубоко чувствую, ну, все то, чем вам обязана. Вы мне дали приют, вырастили меня, вы были мне и отцом и матерью, и я существую только вашей милостью. Но будьте, по крайней мере, уверены, что не вскормили неблагодарную: если когда-нибудь мне представится повод воздать вам за все, я уж его не упущу.
— Повод? — повторил Самуил. — Он представился вам сегодня. Он вам представляется ежедневно.
— Что же я могу сделать?
— Любить меня. Полюбите меня, и мы квиты, и вся признательность с той минуты будет уже не вашим делом, а моим. Фредерика, вы меня любите?
— О, конечно же, от всего сердца.
— Да, но как именно вы любите меня? — продолжал Самуил. — Ведь и своему отцу, и брату тоже говорят, что любят их от всего сердца. Фредерика, вы, считающая меня великодушным, теперь, может быть, решите, что я себялюбец. Вы, благодарившая меня за все, что я вам дал, станете говорить, что давал я взаймы, подобно алчному кредитору, разоряющему своих должников. Послушайте, Фредерика: я люблю вас не так, как любят дочь или сестру. Моя надежда, моя греза, моя страсть — добиться от вас согласия, чтобы наши судьбы в грядущем были так же едины, как в прошлом, чтобы мы всецело принадлежали друг другу, чтобы вы стали моей женой!
Он умолк; его била дрожь; теперь он ждал, какое впечатление произведет на Фредерику его просьба.
Девушка не отвечала ни слова. Это внезапное превращение отеческой заботливости в страсть возлюбленного вызвало в ней прежде всего глубокое, болезненное недоумение. Она привыкла видеть в опекуне сурового, взыскательного друга, превосходящего ее и летами, и умом; ее представление о нем резко противоречило тем мечтам о нежной близости и очаровательном равенстве, которые рождало в ней слово «брак».
И вот теперь она застыла, онемев, бледная, словно вся заледеневшая.
Самуил прочел на лице девушки все ее волнение, и на миг его охватило отчаяние.
— Я внушаю вам страх и жалость? — промолвил он.
— О, только не жалость! — вырвалось у Фредерики.
— Значит, страх? Что ж! — он поднялся, гордый и почти красивый в эту минуту. — Страх! И все потому, что я не из этих легкомысленных проходимцев, у которых в головах ни одной мысли, а если что и полно, так только мошна; потому что я мыслил, потому что я жил; потому что ношу на моем лице следы всего, что совершил и пережил; потому что, вместо того чтобы бросить к вашим ногам кошелек, словно покупая вас, я кладу к ним искушенный ум, душу, закаленную во всех бурях житейских, хранилище опыта и познаний. И вот, казалось бы, что должно больше тронуть и склонить к участию женщину с умом и душой? Слабое, ребяческое сердце, увлеченное ею на пороге жизни, слепо, случайно, потому лишь, что она первая встретилась на пути, или сердце мужественное, сильное, все познавшее, всему изведавшее цену — власти, учености, гению, — и вот оно из всего, что есть в мире, жаждет лишь ее, ее одной ищет, ее одну признает? Ведь, знаете ли, дитя, если я хочу богатства и власти, то для того, чтобы дать их вам, чтобы стать достойным вас. Я ставлю вас настолько высоко, что хотел бы иметь золотые горы, чтобы, поднявшись на их вершины, встать с вами рядом. Вот как я вас люблю. Мне кажется, что сам по себе я вас не стою: мне нужны все богатства мира, чтобы сравняться с вами.
А между тем могу вас уверить, что я человек, едва ли так уж заслуживающий пренебрежения. Я покушался совершить, да и совершал дела, которые, возможно, показались бы вам великими, вздумай я о них рассказать. В моей голове рождались и, быть может, еще живы поныне замыслы, способные изменить лицо Европы. Что ж! Я принес вам все это. Все ваше. Все, чего я стою, чем я был и чем мог бы стать, принадлежит вам одной, тем более что я чувствую: быть чем бы то ни было я могу не иначе как ради вас и благодаря вам. Прошу вас, не отвергайте меня. Были такие, что меня презирали, — я растоптал их. Но вы — это другое, я люблю вас, вас я не растопчу; я умру. Будьте добры ко мне. Я вам клянусь, что муж, которого я предлагаю, не лишен достоинств. Под ваш каблук я склоняю чело, которое не склонялось и перед императором. Вы будете добры, не правда ли?
Эта поистине безбрежная, обдававшая жаром и холодом страсть с каждой минутой приводила простодушную Фредерику все в большее смущение. Наивное дитя, она терялась перед такой любовью, чувствуя себя как бедная птичка, которая вдруг видит, что над ней распростерлась тень гигантского орлиного крыла.
Совершенно подавленная, она пролепетала:
— Друг мой, простите, что я не знаю, как мне вам отвечать. Все, что вы говорите, так неожиданно! Вы же видите, как я взволнована. Я ничего не могу сказать, кроме того, что лишь благодаря вам я существую в этом мире, а следовательно, мое существование принадлежит вам. Делайте с ним все, что вам угодно.
— Это правда? Вы действительно так думаете? — вскричал Самуил вне себя от радости.
— Да, — отвечала Фредерика. — Мой долг повиноваться вам и делать все, что от меня зависит, чтобы вы были счастливы.
Самуил того только и хотел, чтобы каким-то образом утвердить свою власть над этой жизнью, этой душой. Потом он довершит остальное, уж он сумеет мало-помалу превратить это послушание в любовь. Поэтому покорность Фредерики привела его почти в такой же восторг, как если бы то было любовное признание.
Тем не менее он прибавил:
— Вы говорите со мной так по доброте сердечной, и все же в ваших словах сквозит печаль. Но подумайте, дитя. В браке есть две важные вещи: муж и положение в обществе. Что до последнего, то я берусь обеспечить вам положение столь высокое и блистательное, что даже в мечтах вы не могли бы вообразить…
— О! — перебила его Фредерика. — Меня беспокоит вовсе не оно…
— …стало быть, вас беспокоит муж, — мягко договорил за нее Самуил. — Но вы увидите, дорогое мое дитя, — с усилием продолжал он, — вашу жизнь, такую простую и невинную, без большого труда можно будет сделать значительнее и глубже. Вы не бывали в свете, не видели никого… Хотя, впрочем, нет, вы минут пятнадцать видели этого молодого человека. Фредерика, неужели я настолько несчастлив, что несколько слов, которые он успел вам сказать за эти четверть часа, на весах вашей души перевесили все, что я для вас делал целых семнадцать лет?
— О, разумеется, нет, — проговорила Фредерика, потупившись, и сердце ее дрогнуло.
— Нет? О, благодарю! — вскричал Самуил, ловя ее на слове. — Я не хочу ничего вам говорить сегодня, ни о чем больше просить. Я открыл перед вами свое сердце, вы были добры и великодушны: это много, это больше, чем я мог надеяться. Теперь, когда я поведал вам о своей мечте и вы не отвергли ее, я доволен. Пусть теперь события идут своим чередом, а вы уж предоставьте мне их направлять.
Он поднялся, взял ее за руку.
— Теперь, — сказал он, — мой черед быть признательным и доказывать вам это. Мне кажется, для того, кто счастлив, нет ничего невозможного. А я счастлив, Фредерика, и это благодаря вам. Спасибо, спасибо еще раз. До скорой встречи.
Он поцеловал ей руку и стремительно вышел.
Никогда, какие бы крупные дела он ни предпринимал, Самуилу не случалось испытывать подобного торжества. Сравнивая результат своего разговора с Фредерикой с тем, чего он опасался после получения письма Лотарио, он представлял себе, что самое трудное позади, и смотрел на это как на вопрос уже решенный. Он сбежал вниз по лестнице легким шагом и с легким сердцем.
Он зашел в столовую и взял свою шляпу.
Там он застал г-жу Трихтер: она вязала.
— Любезнейшая госпожа Трихтер, — сказал он, — я отлучусь минут на десять, самое большее на пятнадцать. Может случиться, что меня будет спрашивать один человек, если только я не встречу его по дороге. Попросите, чтобы он соблаговолил меня дождаться, и скажите, что я задержу его не более чем на несколько минут.
Ему было необходимо пройтись, улыбаясь солнечным лучам, вдохнуть полной грудью вольный воздух!
А вот у Фредерики сердце щемило.
Господин Самуил Гельб — и вдруг ее муж! Никогда подобная мысль не приходила ей в голову. В новом мучительном положении, в которое она только что попала из-за этого злосчастного разговора, было нечто не только губительное для ее надежд, но и оскорбляющее ее целомудрие.
А г-н Лотарио? Выходит, он обманул ее? Что же означали его усердные посещения храма и эти несколько слов, которые он прислал ей сегодня утром? Он обманывал ее, но с какой целью? Возможно ли, чтобы он лгал так беспричинно, а ведь должен был понимать, что одного слова г-на Самуила Гельба будет довольно, чтобы разоблачить перед ней его ложь?
Чего бы она только не дала, чтобы взглянуть на письмо, которое он прислал г-ну Самуилу Гельбу! Тот сказал, что оставил его у себя в кабинете, на столе. Он только что ушел, она видела, как он проходил через сад, и слышала, как за ним захлопнулась калитка, ведущая на улицу. Обычно, если он уходит, это уж на весь день.
Она встала словно бы ведомая инстинктом.
«Нет, — укорила она себя, — это было бы нехорошо».
Она колебалась.
«Но, — подумалось ей затем, — ведь мой друг сам сказал мне, будто жалеет, что не захватил с собой письмо господина Лотарио, а то бы он мне его показал».
Еще мгновение она боролась с собой, потом решилась.
«Это ведь именно в интересах моего друга, — сказала она себе. — Если я и хочу прочесть письмо, то лишь затем, чтобы окончательно убедиться, что господин Лотарио злоупотребил моим доверием, и больше уж никогда о нем не думать».
В лихорадочном возбуждении она выбежала из своей комнаты и, переступив порог, вошла в покои Самуила.
Бросившись к столу, она принялась рыться в бумагах.
Но письма не было.
«Он мне сказал: “в моем кабинете”, — подумала она, — а наверное, хотел сказать “в моей лаборатории”».
Девушка проскользнула в лабораторию, отделенную от кабинета лишь одной портьерой.
Однако и там она ничего не обнаружила.
Она искала, задыхаясь от волнения, потеряв голову, обо всем позабыв. Но письма не было и в лаборатории.
Внезапно шум шагов заставил ее вздрогнуть и опомниться. В кабинет кто-то вошел.
Она услышала, как голос Самуила произнес:
— Возьмите на себя труд присесть, сударь.
Послышалось, как передвигались стулья, потом Самуил заговорил снова:
— Чему я обязан, сударь, честью видеть вас у себя?
Фредерика почувствовала, что леденеет от ужаса.
Из лаборатории не было иного выхода, кроме как через кабинет. Что скажет г-н Самуил Гельб, если застанет ее здесь, и как ей найти оправдание своему любопытству?
К счастью, портьера скрывала ее от его глаз.
Она затаила дыхание и забилась в уголок, бледная от испуга.
XIX
СКВОЗЬ ПОРТЬЕРУ
— Чему я обязан, сударь, честью видеть вас у себя? — спросил Самуил.
Ответа на этот вопрос Фредерика не услышала, так как он был беззвучен. Произнося свою реплику, Самуил без нарочитого возбуждения, словно случайно, вытянул вперед три пальца левой руки. Тогда его собеседник в ответ показал таким же образом два пальца левой и четыре пальца правой руки.
Таким образом составилась цифра девять — один из масонских знаков, по которым карбонарии узнавали друг друга.
— Мне нет смысла устраивать вам повторную проверку, — заговорил посетитель. — Вы не знаете меня, господин Самуил Гельб, но я вас знаю.
— Однако мне сдается, что я тоже узнаю вас, сударь, — возразил Самуил. — Не были ли вы вчера вечером на улице Копо?
— Да, но на собрании этой венты я присутствовал впервые, ничего там не говорил, только и сделал, что вошел и вышел. Господин Б. предуведомил вас о моем посещении, не так ли?
— В самом деле. И я был весьма рад этой новости. Потому что мне нужно поговорить с вами.
— Мне тоже необходимо с вами поговорить.
— И прежде всего, — начал Самуил, — я знаю, что вы намерены сообщить мне о сомнениях, возникших насчет некоего лица, введенного мною в наш круг, — сомнениях, которые я, к счастью, могу полностью рассеять.
— Речь не о сомнениях, а об уверенности, — возразил его собеседник. — Но это не главный повод моего визита. Если вам угодно, мы тотчас перейдем к нему. Начнем с того, что наиболее непосредственно касается нашей ассоциации.
— Я всецело в вашем распоряжении, — сказал Самуил, втайне беспокоясь за Юлиуса.
— Вы узнали меня в лицо, сударь, но не думаю, чтобы вам было известно мое имя. Мало кто знает его, и если бы я его назвал, оно бы вам ничего не сказало. Однако, каким бы безвестным я ни был, мне пришлось взять на себя важную роль в той борьбе, которую мы ведем. Вам должны были сказать, что я служил посредником между карбонариями с одной стороны и теми, кто защищает свободу при свете дня, с трибуны и газетных страниц — с другой. Это миссия незаметная, лишенная блеска, не требующая ни выдающихся талантов, ни особой ловкости, а только большого усердия и самоотречения. Но я принял подобную участь с радостью. Я простой солдат, скромный, но, смею сказать, преданный и боящийся только первой крови, готовый служить нашему делу ради него самого, отдавая все, что имею, начиная от своего времени и кончая самой жизнью. Я все отдаю и ничего не прошу взамен, и за моим бескорыстием не кроется ни малейшей горечи или обиды, а только легкая грусть.
— Грусть о чем? — спросил Самуил.
— Оттого, что вижу, как мало преданных сердец, сколь многие, служа отечеству, по существу пекутся лишь о самих себе. Почти все не жертвуют, а дают взаймы, они ссужают свободе сто франков в надежде, что она им возвратит тысячу.
Усмотрел ли здесь Самуил намек на свои собственные расчеты? То ли слова посетителя задели его, то ли по самой своей природе он был мало расположен принимать на веру людское бескорыстие, но только в его голосе послышалась ирония.
— Это верно, — заметил он, — что большинство людей заранее готовится поделить добычу и на большом пиру власти первыми обслуживают самих себя; но бывают и другие, те, кто за видимой скромностью и воздержанностью подчас скрывают аппетиты еще более алчные и замыслы более дальновидные. Это зачастую великолепная тактика — позволить, чтобы блюдо поднесли тем, кто из опасения уронить себя в мнении других не решатся покуситься на самый лакомый кусок, оставляя его вам. Таким образом вы себе обеспечиваете двойное преимущество бескорыстия и выгоды и в конечном счете вам достается больше, чем вы могли бы захватить, действуя более естественным способом.
— Если все это вы говорите обо мне, — возразил неизвестный, — то уверяю вас, что вы заблуждаетесь на мой счет. Я не только ни на что не претендую, но и не приму ничего.
— А, церемонии! — не унимался Самуил, упорствуя в своей насмешливой недоверчивости. — Тогда вас будут упрашивать, чтобы вы снизошли до постов, которые другие вымаливают на коленях. Вы уж меня извините, что я не вполне разделяю ваши мнения и не только далек от того, чтобы порицать честолюбие, но уважаю его. И не иначе как радея о пользе дела, ведь разве не его интересы, причем жизненно важные, требуют, чтобы высокие посты заняли самые ревностные из его приверженцев? Неужели следует уступить их нашим врагам? Кто лучше сумеет отстаивать свободу, чем борцы, что закладывали ее фундамент? Кто будет предан ей больше, чем те, что головой рисковали во имя ее? Под предлогом самоотречения вы жертвуете не одним собой, но и свободой. Свою преданность ей вы докажете, приняв свою долю власти, и я ручаюсь, что доля эта окажется в хороших руках, поскольку убежден, что такую деликатную и опасную миссию, как ваша, могли доверить только испытанному борцу, успевшему доказать не только свою храбрость, но и нравственные достоинства.
— Такое достоинство, как умение молчать, вот и все. Я знаю многое и многих. Вот и вас, господин Самуил Гельб, я знаю не только в лицо.
— Что же вам обо мне известно? — обронил Самуил надменно.