— О сударыня! — воскликнул Лотарио. — Вам нет нужды говорить мне все это. Я и без того чувствую, что душа моя тянется к вам. Когда мы с вами встретились впервые и вы заговорили со мной, при одном звуке вашего голоса в моем сердце отозвались все струны расположения к вам.
— Отлично! Так отчего же вы страдаете, вы, такой молодой, богатый, вы, которому обеспечены все прелести и весь блеск светской жизни? Чего вам не хватает? Ну же, говорите!
— Мне не хватает того, без чего все прочее не имеет никакой цены. Я люблю женщину, но она меня не любит.
— Увы! — прошептала Олимпия.
— Вот что со мной, — продолжал Лотарио. — Нет ничего проще, обычнее. Однажды я мельком увидел девушку, показавшуюся мне очаровательной. Я ее подстерег, последовал за ней, она заполнила все мое сердце, все помыслы, я думал о ней целыми днями и ночи напролет видел ее в снах. А потом, когда я захотел протянуть руки к моей мечте, поймать сияющее видение, озарявшее для меня мое грядущее, все погибло. Теперь для меня в жизни не осталось ничего. Когда мои глаза встречали ее взгляд, я надеялся увидеть в нем хоть искру сочувствия, думал, что движения моей души найдут в ней отклик, что биение моего сердца эхом отзовется в ее груди. Самообман, бред, безумие! Она принадлежит другому. Она обещала стать его женой! Тогда я понял, что это сильнее меня. Оставаться подле нее, видеть ее каждый день, когда надежды больше не осталось, растравлять свое отчаяние, без конца изображая дружескую и братскую непринужденность — я не мог больше выносить эту пытку. Из Парижа в Вену, из Вены в Берлин, из Берлина сюда я бежал, спасаясь от этой любви, но она следовала за мной повсюду. Я не могу оставаться на одном месте. Вы были правы, я повинен в неблагодарности к графу фон Эбербаху. Он был так добр ко мне, так отечески нежен, а я бросил его на попечение посторонних. Но, видите ли, я бы там умер или натворил глупостей. Лучше было уехать. Я дождался, когда у врачей не осталось серьезных опасений, и сбежал. Через два-три дня дядя узнает все, и я уверен, что он меня простит. Я написал ему из Берлина в день моего отъезда. Он узнает, почему я оставил Париж. Он поймет, что я не мог поступить иначе. Я все ему рассказал. Он убедится, что не равнодушие или неблагодарность заставили меня уехать. Теперь, когда я ему открылся, мне стало немного легче, и я попробую снова поселиться вместе с ним. Надеюсь, что он будет в особняке один и я больше не встречу там той, от которой бежал.
— Бедное дитя! — сказала Олимпия. — Мы еще поговорим, когда вернемся в Париж. Может быть, найдется средство, чтобы все уладить.
В эту минуту они находились в маленькой гостиной Христианы.
Олимпии хотелось переменить разговор, чтобы отвлечь Лотарио от грустных мыслей.
— Смотрите-ка! — заметила она, показывая на место, откуда Лотарио снял портрет своей матери. — Мне помнится, здесь висел портрет?
— Да, — сказал Лотарио. — Я его убрал.
— Портрет женщины, не так ли? Он мне запомнился, — продолжала она. — И где же он теперь?
— В моей комнате, — отвечал Лотарио. — О, дело тут не в живописи, в смысле искусства он не имеет никакой ценности. Но это портрет моей матери и, как мне говорили, сходство поразительное. А теперь, да простит меня моя покойная мать, я дорожу им не только в память о ней. Этот портрет, сударыня, похож не только на мою мать. Есть странная связь между той, что когда-то так любила меня, и той, которую я так люблю теперь.
— В самом деле? — протянула Олимпия с удивлением.
В это мгновение в дверь постучали.
— Кто там? — спросил Лотарио.
— Это я, — послышался голос Ганса.
— Чего вы хотите?
— Тут письмо.
— Войдите.
Ганс появился на пороге.
— Он там говорит, что письмо это не застало вас в Берлине и потому его отправили вслед за вами сюда, — объяснил лакей.
— Дай сюда.
Ганс передал ему письмо и вышел.
— Письмо от дяди, — сказал Лотарио, пробежав глазами адрес. — И очень срочное. Вы позволите, сударыня? — он повернулся к Олимпии.
— А как же! Читайте скорее!
Лотарио сломал печать и стал читать.
XXIX
РАЗЪЯТАЯ ЛЮБОВЬ
Едва лишь бросив взгляд на письмо, Лотарио страшно побледнел. И все же он продолжал быстро пробегать взглядом роковые строки.
Но когда он дошел до конца, ему пришлось сесть, так как ноги не держали его, и он застыл, сжимая голову руками.
— Что еще стряслось?! — вскричала Олимпия.
— Вы можете прочесть, — сказал Лотарио.
И он протянул ей письмо.
Олимпия стала читать:
«Любезный мой племянник или, вернее, мой милый сын!
Так значит, ты не хочешь вернуться? Как ты можешь расстаться со мной на три месяца, когда мне и жить, видимо, осталось куда меньше? Но я нашел средство ускорить твой приезд. Ты будешь смеяться, Лотарио, но твой смех не может быть печальнее моего. Я женюсь. Как ты понимаешь, это лишь способ уладить дела с завещанием. Так поспеши же, ведь в моем состоянии я не могу ждать, и если не поторопишься, ты рискуешь опоздать.
Твое возвращение тем необходимее, что та, на которой я женюсь через несколько дней, — это особа, на которую ты, насколько я мог догадаться, немножко сердит, уж не знаю, из-за какого недоразумения. Приезжай же скорее, ведь если ты не приедешь, я буду думать, что ты не простил ни меня, ни Фредерику.
Твой дядя, ставший тебе отцом, Юлиус фон Эбербах.Париж, 20 августа 1829 года».
Олимпия, тоже ошеломленная, выронила лист бумаги из рук.
— Уже две недели прошли с тех пор как отправлено это письмо, — проговорила она так же мрачно, как Лотарио. — А граф фон Эбербах говорит, что женится через несколько дней.
— Мое письмо разминулось с его посланием! — горестно вскричал Лотарио.
— Значит, — спросила Олимпия, — та, кого вы любите, и есть эта самая Фредерика?
— Да, сударыня.
— Не правда ли, это та самая девушка, о которой говорили у лорда Драммонда? Воспитанница господина Самуила Гельба?
— Она самая, сударыня.
— Здесь должен быть замешан Самуил! — вскричала Олимпия.
И с внезапной решимостью она заявила:
— Не отчаивайтесь, Лотарио. Мы сейчас же отправляемся в Париж. Возможно, мы еще успеем. Впрочем, вы же писали графу фон Эбербаху о своем отъезде из Берлина, теперь он уже получил ваше письмо. Значит, не стоит беспокоиться. Ваш дядя любит вас. Доверьтесь мне. Если время еще есть — а Господь не допустит иного, — я обещаю вам все уладить.
— Да услышит вас Бог, сударыня.
— В Ландеке меня ожидает наемный экипаж. Сейчас мы отыщем моего брата, и в путь. Ну же, не медлите!
Лотарио только и захватил с собой, что шляпу и плащ, дал мимоходом несколько распоряжений слугам, удивленным и весьма обрадованным его столь поспешным отъездом, и они с Олимпией вышли, а вернее сказать, выбежали на дорогу, ведущую в Ландек.
Меньше чем за четверть часа они добрались до гостиницы.
Ее хозяин стоял на пороге.
— Я уезжаю, — объявила Олимпия. — Лошадей, живо! А где мой брат?
— Ваш брат ушел, сударыня, — отвечал хозяин гостиницы, удрученный внезапным отъездом постояльцев, которые по его расчетам должны были задержаться здесь подольше.
— Ох, как некстати! Он не говорил, куда направляется?
— Он вообще ничего не сказал, разложил вещи в комнате и сразу пустился со всех ног в сторону Эбербахского замка.
— В сторону замка? — повторила Олимпия. — А мы как раз оттуда! Пять фридрихсдоров тому, кто мне его отыщет раньше, чем за полчаса.
— Пять фридрихсдоров! — ахнул хозяин гостиницы, ослепленный подобной щедростью.
Он позвал не то троих, не то четверых детишек, игравших у порога:
— Эй, вы! Вы же торчали здесь, когда госпожа сюда приехала. Брата ее приметили?
— Красивый такой господин в зеленом жилете? — спросил один из мальчишек.
— И в красном галстуке! — подхватил другой.
— Верно.
— О, так я его точно видел! — вмешался третий. — В этом своем красном и зеленом он был ярче, чем попугай.
— Значит, вы бы его узнали, если он встретится вам?
— Еще бы!
— Что ж! Пару флоринов тому, кто его сюда приведет раньше, чем через полчаса.
Он не успел договорить, а они уже кинулись на поиски.
— Погодите, — удержала их Олимпия. — Здесь где-то должна быть одна женщина, которая пасет коз; ее зовут…
— Гретхен!
— Да, да, именно Гретхен. Моего брата вы найдете близ ее коз. Скажите ему, чтобы сейчас же шел сюда.
Трое мальчишек умчались галопом, и два обещанных флорина звенели у них в ушах громче, чем все колокольчики всех мулов Испании.
— Когда мой брат появится, — сказала Олимпия хозяину гостиницы, — пусть экипаж и лошади будут готовы. Дайте мне счет, я его оплачу, чтобы потом нам осталось лишь уехать без промедления.
Олимпия не ошиблась насчет того, где следовало искать Гамбу. Для него во всем Ландеке существовала лишь одна персона, и то была Гретхен.
Едва выгрузившись, он помчался на поиски той, что проникла в его сердце.
Хозяин гостиницы излишне польстил ему, сказав, будто он сначала разложил в комнате пожитки. Между тем он все бросил как попало, вперемешку свои узлы и саквояжи Олимпии, полагая, что вечером еще будет время привести это все в порядок, а на ближайшие четверть часа у него найдутся дела поважнее.
Итак, Гамба пустился во весь дух, и не успела Олимпия повернуться к нему спиной, как он уже скрылся в горах.
Он искал Гретхен там, где впервые встретил ее когда-то. Но ее там уже не было. Трава на этом склоне холма, которую козы выщипывали всю весну, теперь была для них недостаточно сочной и густой, и Гретхен угнала их в другое место.
Таким образом, Гамба потерял целый час, прыгая со скалы на скалу, забираясь на вершины, спускаясь и снова устремляясь наверх.
Внезапно, карабкаясь на остроконечную скалу, чтобы сократить путь, пренебрегая петляющей тропинкой, в ту минуту, когда он уцепился рукой за каменный выступ и собирался подтянуться, он нос к носу столкнулся с козой.
— А вот и ты! — вскричал он с бурным восторгом. — Это ведь ты, да, Серая?
Он узнал одну из коз Гретхен.
Он вспрыгнул на скалу, обхватил голову козы и расцеловал ее с братской нежностью.
— Где твоя хозяйка? — спросил он.
У козы не было надобности отвечать. Подняв голову, Гамба заметил Гретхен.
— Ах! Наконец-то! — сказал он.
И одним прыжком Гамба преодолел расстояние, разделявшее их.
Гретхен протянула ему руку, которую он сначала пожал, а потом покрыл сочными поцелуями.
— Вы меня узнали? — ликуя, спросил он.
— Конечно, мой друг, — отвечала она.
— А я, я узнал вашу козу. Но как же я рад! Эх, и пришлось же мне вас поискать, черт возьми! Вы же теперь бросили прежнее место. Еще бы! Ведь три месяца прошло. Я так и двух минут не могу усидеть на одном месте.
И словно затем, чтобы делом доказать справедливость этих слов, он принялся скакать и прыгать, перебегать от Гретхен к стаду, от одной козы к другой, смеющийся, счастливый, стремительный.
Гретхен и сама была счастлива, когда его увидала. Но ее радость была сдержанной и суровой, как природа этих гор, среди которых она жила всю свою жизнь.
— Знаете что, Гретхен? — сказал Гамба. — Я безмерно соскучился там без вас. А вы, что вы без меня поделывали? Вы обещали вспоминать обо мне, так хоть слово-то свое сдержали?
— Да, — сказала Гретхен. — Как же мне не думать о вас? Вы теперь единственный мой друг в целом свете.
— Ладно, это ничего! — откликнулся он. — Вам и не нужно других, раз я вас люблю за целую сотню. А я люблю вас именно так, вы уж это поймите. Своей сестрице я сказал: «Или едем в Ландек, или до свидания». Пока ее сезон — это называется сезон, — так вот, пока он продолжался, я не мог слишком наседать, ведь все это прямо создано для нее — искусство там, и maestro [6], и директор, и опера, ей аплодируют, требуют, чтобы она еще пела, и все такое прочее. Ах, черт побери, ей-таки здорово рукоплескали, право слово! Париж… подумаешь, велика штука Париж! Хотел бы я посмотреть на этих парижских певичек, если бы ей позволили петь рядом с ними. Ни одна из них не промяукала бы и одной ноты. Э, да кому нужны их кошачьи концерты? Но как только ангажемент кончился, само собой, как вы понимаете, я послал всю эту музыку куда подальше. И прямо так и объявил сестрице: «Тебе аплодируют, ты свое получаешь, но и мне надо свои радости иметь. Ландек чудесное местечко, и оно становится еще лучше оттого, что там живет женщина, которую я люблю». Потому что, Гретхен, я своей сестрице так без обиняков и выложил, что люблю вас, и она была этим довольна и весьма меня одобрила. К тому же я ей очень ловко ввернул, что горный воздух хорош для горла, голос помогает сберечь. Я ей клялся, что осень, проведенная здесь, принесет ей большую пользу.
— И что же она ответила? — спросила Гретхен.
— Она сказала: «Я охотно поеду туда и сама собиралась тебе это предложить». Не сестра, видите ли, а ангельское создание.
— Значит, вы поселитесь в Ландеке?
— На месяц. Вы довольны? Ах! Не радуйтесь, если не хотите, но я уж буду радоваться за двоих. Тра-ля-ля, тра-ля-ля! Вот я и с вами! На целый месяц!
И Гамба, напевая, пустился в пляс.
— Это еще не все, — снова заговорил он чуть позже. — После этого месяца мы вернемся в Париж, что правда, то правда: у моей сестры там какое-то дело. Но я потом вернусь сюда, и если вы только захотите, насовсем. Вы, может, позабыли, Гретхен, как я вам сказал, уезжая, что у меня, когда я вернусь, будет к вам одна просьба. Так вот, я теперь чистосердечно признаюсь вам, что…
— Эй! Сударь!
Услышав этот крик, Гамба обернулся и увидел маленького мальчика, который мчался к нему, запыхавшись и издали делая ему какие-то знаки.
То был один из юных соискателей двух флоринов.
— Ну вот! Что там еще? — буркнул Гамба, явно раздосадованный.
— Да там, сударь, — сказал малыш, — там сестра ваша, она хочет, чтобы вы сейчас же возвратились, сейчас же…
— Чего ради?
— Потому как я получу два флорина, если вы вернетесь в гостиницу раньше, чем через четверть часа.
— Да мне-то что за дело до твоих двух флоринов! — отвечал Гамба, весьма раздраженный тем, что его потревожили в самом начале такого важного и деликатного объяснения.
— Ваша сестра срочно уезжает в Париж, — продолжал посланец.
— В Париж! — простонал Гамба, сраженный в самое сердце.
— Да; уже и лошадей в карету впрягают. У вашей сестры вид очень обеспокоенный и торопливый, и она сказала: «Вот несчастье!», когда узнала, что вас там нет.
Гамба прислонился к козе.
— Ах, так! Вот, значит, и вся наша осень в Ландеке!.. Черт возьми, тем хуже! Пусть Олимпия отправляется куда хочет, а я остаюсь.
Но Гретхен, помолчав, строго сказала:
— Нет, Гамба, вы не должны позволить вашей сестре уехать одной. Вы сами в прошлый раз говорили мне об этом и были правы. Наверное, у нее появилась очень серьезная причина, чтобы пуститься в путь раньше, чем она собиралась. Поезжайте с ней, Гамба; сюда вы еще вернетесь.
— Да, но когда теперь? — вскричал Гамба. — Всегда знаешь, когда отправляешься, но кому известно, скоро ли доведется вернуться? Что если эти злосчастные дела, в которые впуталась Олимпия, продержат нас в Париже всю зиму?
— Пусть так! — отвечала Гретхен. — Я ведь каждый год езжу туда весной. Там мы и встретимся.
— Это точно? Вы приедете? — спросил Гамба, страшно удрученный.
— Непременно приеду.
— Но как я узнаю о вашем приезде?
— Я вам напишу.
— Эх! Да разве мне известно хотя бы, где мы поселимся? Вы тогда пишите: «Гамбе, до востребования». Я каждый день буду бегать на почту. Это меня развлечет и немножко утешит.
— Договорились. До свидания, Гамба.