Жак поднялся и, проходя мимо Эдуара, дружески, даже, пожалуй, слишком сильно хлопнул его по плечу и вскоре вернулся с бутылкой бордо. Когда возвратилась Жозе, оба были чем-то очень довольны, говорили друг другу «ты» и болтали о женщинах.
– Здравствуйте, Эдуар. Вы что-то плохо выглядите.
Ей нравился Эдуар. Он всегда был трогательно безоружен.
– Как поживает Беатрис?
Жак сделал ей большие глаза, и Эдуар заметил это. Они все посмотрели друг на друга, а Жозе рассмеялась.
– Я так понимаю, что дела ваши не очень хороши. Почему бы вам с нами не пообедать?
После обеда они вместе гуляли по лесу, разговаривая о Беатрис. Эдуар и Жозе шли под руку по аллеям, а Жак то и дело забирался в кусты, бросался шишками, изображал лесовика. И время от времени, подходя к ним, заявлял, что эта Беатрис заслуживает хорошей шлепки, и все тут. Жозе смеялась, а Эдуар понемногу приходил в себя. В конце концов он признался, что ему нужны деньги, и Жозе сказала, что вот уж по этому поводу он может не беспокоиться.
– Чего мне, кажется, больше всего не хватает, – сказал, краснея, Эдуар, – так это друзей.
Как раз в этот момент подошел Жак и сказал, что если это касается и его, то тут, во всяком случае, дело решенное. Жозе высказалась еще более горячо. С этих пор вечера они проводили вместе. Были очень расположены друг к другу, молоды и довольно счастливы.
И тем не менее, хотя Жозе и Жак каждый день подбадривали Эдуара, они же вгоняли его в отчаяние. Исходя из того, что он рассказал им о своих взаимоотношениях с Беатрис в последнее время, они сделали вывод, что для него все потеряно. Тогда как сам Эдуар вовсе не был в этом уверен. Он виделся иногда с Беатрис между репетициями, и она в зависимости от своего настроения то говорила ему «моя лапочка», а то и вовсе не смотрела на него и выглядела очень утомленной и рассеянной. Эдуар решил выяснить отношения, хотя выражение это казалось ему каким-то фальшивым.
Он нашел Беатрис в кафе напротив театра. Она была еще красивее, чем всегда, потому что устала, а ему так нравилась ее бледность, ее трагическая и благородная маска. Этот день у нее был «рассеянный», Эдуар, конечно, предпочел бы «нежный», тогда у него был бы хоть какой-то шанс услышать, что она ответит: «Ну конечно, я люблю тебя». И все-таки он решился наконец объясниться с ней:
– Работа над пьесой идет хорошо?
– Мне придется репетировать все лето.
Беатрис торопилась уйти. Жолио должен был быть на сегодняшней репетиции. Она до сих пор так и не знала, любит ли он ее, испытывает ли к ней влечение, или она для него просто актриса.
– Мне надо кое-что сказать вам, – произнес Эдуар.
Он склонил голову. Она увидела его макушку, его тонкие волосы, которые так любила гладить. Но теперь он был ей совершенно безразличен.
– Я люблю вас, – не глядя на нее, сказал он. – А вы, похоже, не любите меня или хуже того…
Как ему хотелось, чтобы Беатрис перебила его именно на этом месте, ведь он все еще надеялся… Возможно ли, чтобы эти ночи, эти вздохи, этот смех?.. Но Беатрис молчала. Она смотрела поверх его головы.
– Ответьте мне, – выговорил он наконец.
Ее молчание было невыносимо. Хоть бы она что-нибудь сказала! Эдуар страдал и машинально ломал под столиком пальцы. А Беатрис словно только что очнулась. И подумала: «Какая скука!»
– Эдуар, миленький, вы должны кое-что знать. Я действительно больше не люблю вас и все же очень люблю. Вы очень нравились мне.
Она всегда вкладывала особый смысл в слово «очень», когда речь шла о чувствах. Эдуар поднял голову.
– Я не верю вам, – грустно сказал он.
Они посмотрели друг другу в глаза. Такое с ними случалось не часто. Ей хотелось крикнуть ему: «Нет, я вас никогда не любила. Ну и что с того? Почему я должна была любить вас? Почему вообще надо кого-то любить? Вы что думаете, мне больше делать нечего?» Она представила себе театральные подмостки, ярко освещенные юпитерами или совсем темные, и ее захлестнула волна счастья.
– Ладно, можете мне не верить, – снова заговорила она. – Но я всегда буду для вас другом, что бы ни случилось. Вы – очаровательное создание, Эдуар.
Он перебил ее, тихо сказав:
– А та ночь…
– Что это значит: «та ночь»? Вы…
Беатрис замолчала. Эдуара уже не было, он ушел. Как сумасшедший бродил он по улицам, повторял: «Беатрис, Беатрис», и ему хотелось биться головой о стены. Он ненавидел ее и любил одновременно, а воспоминание об их первой ночи сбивало его с ног. Он очень долго гулял и наконец добрался до дома Жозе. Она усадила его, дала большой стакан виски и ни о чем не расспрашивала. Эдуар свалился и уснул мертвецким сном. Когда он проснулся, пришел Жак. Все вместе они пошли в кафе, все трое вернулись очень пьяные к Жозе, и его уложили в комнате для гостей. Там он и прожил до лета. Он все еще любил Беатрис и так же, как дядюшка, в газетах прежде всего читал театральную страницу.
Лето камнем упало на Париж. Все жили своими тайными страстями или привычками, и жестокое июньское солнце разбудило в каждом обезумевшего ночного зверя. Надо было уехать, найти хоть какое-то продолжение жизни или хотя бы оправдание минувшей зиме. Все обрели свободу, одиночество, которое несет с собой приближение каникул, каждый задавал себе вопрос, с кем и как его переживать. И только у Беатрис, занятой репетициями, не было этой проблемы, на что она, впрочем, очень жаловалась. Что до Алена Малиграсса, то он страшно много пил, Беатрис теперь была лишь предлогом. Он завел привычку повторять: «Да, у меня работа, которая мне нравится, очаровательная жена, приятная жизнь. Ну и что?» На это «ну и что?» ответить не мог никто. Жолио только заметил, что ему поздновато знакомиться с этой фразеологией. Но запить, конечно, было никогда не поздно.
Вот так и получилось, что Ален Малиграсс пребывал в смятении чувств и нашел способ избавления, скорее свойственный совсем молодым людям: пьянство и девочки. В этом – беда больших и ранних страстей, как и страсти к литературе; кончается тем, что вы отдаетесь самым мелким из них, но более живучим и куда более опасным, потому что они запоздали. Ален Малиграсс предавался своим страстям с ощущением полного комфорта, будто наконец обрел покой. Его жизнь превратилась в череду бурных ночей – подружка Жаклин была настолько мила, что даже устраивала ему сцены ревности, приводившие его в восторг, – и дней полной прострации. «Я – как бодлеровский странник, – говорил он ошеломленному Бернару, – смотрю на облака, на восхитительные облака».
Бернар мог бы его понять, если б он полюбил эту девушку, но не мог понять, что можно было полюбить эту жизнь. К тому же он испытывал что-то вроде зависти к Алену. Он тоже хотел бы запить, забыть Жозе. Но прекрасно понимал, что не хочет такого бегства от жизни. Однажды под вечер он по делу зашел к Фанни и был поражен тем, как она похудела, как зажалась, словно броню на себя нацепила. Естественно, они заговорили об Алене, его алкоголизм уже не был ни для кого секретом. Бернару пришлось взять на себя его часть работы в издательстве – пока всеобщее замешательство было настолько сильным, что это положение дел еще не вызвало никаких последствий.
– Что я могу сделать? – спросил Бернар.
– Да ничего, – спокойно ответила Фанни. – Было в нем что-то, чего я не знала да, без сомнения, чего он и сам не знал. Я думаю, что когда два человека живут вместе двадцать лет, настолько не зная друг друга…
Ее лицо так грустно передернулось, что это потрясло Бернара. Он взял ее за руку и удивился и той живости, с которой она ее отдернула, и тому, как она вдруг покраснела.
– Ален переживает кризис, – сказал он. – Это не так опасно…
– Все началось с Беатрис. Из-за нее он понял, что жизнь его пуста… Да, да, я знаю, – сказала она устало, – я верная подруга.
Бернар вспомнил пламенные рассказы Алена о его новой жизни, припомнил подробности, значительность, с которой он говорил о жалких сценах в баре «Мадлен». Бернар поцеловал руку Фанни и откланялся. На лестнице он встретил Эдуара, пришедшего навестить Фанни.
Они никогда не говорили о той ночи. Она просто бесстрастным голосом поблагодарила его за цветы, которые он прислал ей наутро. Теперь он только сидел у ее ног, и они вместе смотрели в окно, смотрели, как садится в Париже яркое июньское солнце. Говорили о том о сем, о деревне, говорили рассеянно и нежно, и все это вызывало у Фанни незнакомое ей ощущение конца света.
Эдуар, сидя у нее в ногах, умиротворенно переживал боль – становившуюся все менее отчетливой – и смущение, настолько сильное, что оно приводило его к Фанни два раза на неделе, словно он всякий раз должен был убедиться, что не причинил ей зла. И потому с облегчением и какой-то радостью он шел затем к Жозе. Там был Жак, безумно тревожившийся по поводу своих летних экзаменов, и Жозе, склонившаяся над картами Швеции, потому что в конце июня они втроем должны были отправиться туда.
* * *В намеченный день они уехали. Малиграссы, в свой черед, были приглашены на месяц в деревню, к друзьям. Ален все свои дни провел, открывая бутылку за бутылкой. И только Бернар все лето остался работать над своим романом в Париже, отправив Николь отдыхать к родителям. Беатрис прервала репетиции и поехала к матери на Средиземное море, где успела разбить несколько сердец. Париж вибрировал от гулко звучащих и неустанных шагов Бернара. Вот на этой скамейке он в последний раз поцеловал Жозе; вот из этого бара он звонил ей в ту ужасную ночь, когда она была не одна; вот здесь он остановился, переполненный счастьем в тот вечер, когда они вернулись и ему казалось, что у него наконец-то что-то есть… В его кабинете на ярком солнце была видна пыль, он много читал, и странным образом в том наваждении, в котором он теперь жил, у него бывали минуты огромного покоя. Со своей скорбью, с воспоминаниями об этой скорби он шел к светящимся золотом мостам. И в сверкающем, солнечном Париже часто возникал дождливый Пуатье. В сентябре все вернулись; он встретил Жозе, она сидела за рулем автомобиля и остановилась у тротуара, чтобы поговорить с ним. Он оперся локтем о дверцу, смотрел на ее тонкое загоревшее лицо под шапкой густых черных волос и думал о том, что никогда больше не придет в себя.
Да, путешествие прошло хорошо, в Швеции очень красиво. Эдуар опрокинул их в канаву, но это ничего, потому что Жак… Она осеклась. Он не смог сдержаться:
– Я покажусь вам грубым. Но на мой взгляд, эти радости спокойного счастья не очень вам к лицу.
Она ничего не ответила, только грустно улыбнулась.
– Простите. Не мне, наверное, говорить вам о счастье, спокойном ли, неспокойном. Но я не забыл, что вам я обязан тем единственным, которое у меня было в этом году…
Она накрыла его руку своей ладонью. Их руки были совершенно одинаковой формы, только рука Бернара была больше. Оба заметили это, но ни он, ни она ничего не сказали. Она уехала, а он вернулся домой. Николь была счастлива, потому что он был милым и спокойным – из-за того, что на душе у него была печаль. Так оно всегда и бывает.
* * *– Беатрис, теперь вы.
Беатрис вышла из темноты на освещенный участок сцены, вытянула вперед руку. «Неудивительно, что она так пуста, – вдруг подумал Жолио. – Все это пространство, всю эту тишину она должна заполнять каждый день, нельзя с нее спрашивать…»
– Смотрите-ка… она прекрасно справляется.
Журналист, стоящий рядом с ним, не мог оторвать глаз от Беатрис. Шли последние репетиции, и Жолио уже знал: Беатрис будет открытием года и, больше того, может быть, великой актрисой.
– Расскажите мне что-нибудь о ней.
– Она сама вам все расскажет, мой милый. Я – всего лишь директор этого театра.
Журналист улыбнулся. Весь Париж был убежден, что у них роман. Жолио повсюду бывал с ней. Но из-за своего пристрастия ко всему романтическому он ждал генеральной репетиции, чтобы «легализовать» их отношения, к большому разочарованию Беатрис, считавшей более разумным иметь любовника. Если бы он не скомпрометировал ее, она вообще была бы смертельно на него сердита.
– Как вы познакомились с ней?
– Она сама вам это расскажет. Она хорошо рассказывает.
Беатрис действительно прекрасно умела обращаться с представителями прессы. Она отвечала на вопросы дружелюбно и вместе с тем столь снисходительно, что производила впечатление настоящей «театральной дамы». По счастью, она еще не была известна, не снималась в кино и не была замешана ни в одном скандале.
Улыбаясь, она шла к ним. Жолио представил их друг другу.
– Я вас оставлю; Беатрис, жду вас в баре.
Он удалился, Беатрис проводила его долгим взглядом, который призван был открыть журналисту то, в чем он и так был уверен, и наконец обернулась к нему.
Через полчаса она подошла к Жолио, тот пил джин с тоником. Беатрис, в восторге от такого разумного выбора, всплеснула руками и заказала себе то же самое. Она пила джин через соломинку, время от времени поднимая свои темные глаза на Жолио.
Жолио почувствовал прилив нежности. Как мила она со своим притворством, со своими мелкими, но бешеными амбициями! Как забавна ее жажда успеха в этом огромном цирке нашего бытия! Он ощущал себя человеком, мыслящим глобально.
– Какая суетность, дорогая Беатрис, все наши усилия в последнее время…
Жолио начал длинный монолог. Он обожал это; минут десять что-нибудь объяснял ей, она внимательно слушала, затем резюмировала все сказанное в одной короткой, разумной и банальной фразе, чтобы показать ему, что она все правильно поняла. «В конце концов, если она способна это резюмировать, значит, у всего сказанного есть резюме». И, как всякий раз, когда он напарывался на собственную посредственность, он странным образом испытывал бурную радость.
– Да, это совершенно верно, – сказала наконец Беатрис. – Мы мало что из себя представляем. К счастью, мы частенько не осознаем этого. Иначе вообще ничего бы не сделали.
– Именно, – ликовал Жолио. – Вы – само совершенство, Беатрис.
Он поцеловал ей руку. Она приняла решение объясниться с ним. Либо он ее хочет, либо он педераст! Третий вариант для мужчин у Беатрис не предусматривался.
– Андре, знаете ли вы, что на ваш счет ходят сомнительные слухи? Я говорю это вам как друг.
– Сомнительные слухи насчет чего?
– Насчет, – она понизила голос, – насчет ваших нравов.
Жолио расхохотался.
– И вы им верите? Беатрис, дорогая, как же мне разубедить вас?
Он издевался над ней, и она мгновенно поняла это. Они уставились друг на друга, и он поднял руку, словно хотел предупредить взрыв эмоций.
– Вы очень красивы и очень желанны. И я надеюсь, что в скором будущем вы позволите мне высказать это не так кратко.
Она королевским жестом протянула ему руку над столом, и он приложил к ней свои смеющиеся губы. Нет, в самом деле, он обожал свою профессию.
Глава 10
И вот наконец настал вечер генеральной репетиции. Беатрис, стоя у себя в гримерной, смотрела в зеркало на убранную в парчу незнакомку; смотрела в растерянности. Именно эта незнакомка должна была решить ее судьбу. До Беатрис уже долетал глухой шум зрительного зала, но она словно оледенела. Ждала страха перед выходом на сцену, а его все не было. А ведь хороших актеров он непременно посещает, Беатрис это знала. Но она могла только смотреть на себя в зеркало и, не шевелясь, машинально повторять первую фразу своей роли:
«Опять он! Разве не довольно того, что я уже удостоилась его милостей?..»
С ней по-прежнему ничего не происходило. Только руки стали немного влажными, и все казалось ей какой-то абсурдной нелепостью. Она боролась, так долго ждала этой минуты. Она должна преуспеть; Беатрис взяла себя в руки, поправила прядь волос на лбу.
– Вы обворожительны!
Улыбающийся Жолио в смокинге только что открыл дверь. Он подошел к Беатрис.
– Какая досада, что нас призывает долг. Я бы с удовольствием пошел с вами куда-нибудь танцевать.
Долг!.. В открытую дверь ворвался шум, и Беатрис вдруг поняла: «они» ждали ее. Сейчас все их взгляды устремятся на нее, взгляды всех этих кровожадных, назойливых и болтливых людей. Ей стало страшно, она сжала руку Жолио. Хоть он и соучастник, сейчас он оставит ее одну. На секунду Беатрис возненавидела его.