— Одна из обязанностей ночного санитара, — объяснял он между кряхтеньями, стараясь при этом, чтобы голос его звучал дружелюбно, — поддерживать чистоту в спальне.
— Среди ночи?
— Макмерфи, у нас висит такая штука, называется «Перечень обязанностей», там сказано: чистота — это круглосуточная работа!
— Послушай, а нельзя заниматься своей круглосуточной, пока мы еще не легли спать, а не смотреть телевизор до пол-одиннадцатого. Наша мадам Вредчет ведь не знает, что вы почти всю смену смотрите телевизор? Как ты думаешь, она рассердится, если узнает об этом?
Черный встал и сел на край моей кровати. Постучал фонариком по зубам, улыбаясь при этом и хихикая. Лицо его стало похожим на черную маску из тыквы с подсветкой.
— Я тебе вот что расскажу про эту жвачку, — хихикнул он и наклонился к Макмерфи, как старый приятель. — Сколько лет я ломал себе голову, где Вождь Бромден достает жевательную резинку. Денег у него нет, чтобы кто-нибудь ему давал хоть штучку, я никогда не видел, у Связей с общественностью не просил ни разу. Вот я и наблюдал, пока не дождался. Смотри. — Он снова встал на колени, приподнял край моей простыни и посветил снизу. — Ну как? Спорю, он их жевал не меньше чем тысячу раз!
Это рассмешило Макмерфи, и он засмеялся. Черный поднял пакет, потряс его содержимым, и они еще посмеялись. Черный пожелал Макмерфи спокойной ночи, закрутил пакет сверху, как будто в нем была еда, и ушел куда-то пока его спрятать.
— Вождь, — прошептал Макмерфи, — послушай… — И запел когда-то давно популярную деревенскую песенку: «На ночь жвачку прилепил я к столбику кроватному.»
Сперва меня охватила ярость. Я подумал, что он, как и другие, смеется надо мной.
— «Знать бы только: будет завтра она пахнуть мятой?» — пел он шепотом.
И чем больше я об этом думал, тем смешнее мне становилось. Как я ни сдерживался, чувствовал, что вот-вот засмеюсь, но не над песней Макмерфи, а над собой.
— «Нет душе моей покоя, дал бы кто-нибудь ответ: сохранит ли запах мяты моя жвачка или не-е-ет?»
Он тянул последнюю ноту и словно водил по мне перышком. Я уже не мог сдерживаться, хохотнул и тут же испугался, что начну смеяться и не остановлюсь. Но в этот момент Макмерфи соскочил с кровати, начал шарить у себя в тумбочке, и я затих. Я сжал зубы, не зная, что делать. Уже давно никто не слышал от меня ничего, кроме кряхтенья и воплей. Он закрыл тумбочку — раздался грохот, как от дверцы парового котла.
— На, — сказал он, и на моей кровати что-то блеснуло. Небольшое. Размером с ящерицу или змейку… — Фруктовая, Вождь, ничего лучшего в данный момент нет. Выиграл в расшибалочку у Скэнлона. — Он снова забрался в постель.
И прежде чем я осознал, что делаю, я сказал ему: «Спасибо».
Сразу он ничего не ответил. Приподнялся на локте, смотрит на меня, как смотрел до этого на черного, ждет, когда я опять заговорю. Я поднял с простыни пачку жвачек, зажал в руке и сказал: «Спасибо».
Получилось, конечно, неважно, потому что горло мое пересохло и язык ворочался со скрипом. Он сказал мне, что я, похоже, давно не тренировался, и я засмеялся. Я попытался смеяться вместе с ним, но издал такой противный звук, словно молодой петушок, который учится кукарекать. Это больше было похоже на плач, а не на смех.
Макмерфи посоветовал мне не торопиться, и если я хочу потренироваться, то до шести тридцати он готов меня выслушать. Он сказал, что у человека, который держался так долго, как я, вероятно, есть о чем рассказать, и откинулся на подушку, ждал. С минуту я не знал, с чего начать, в голову все время приходило такое, что словами и не выскажешь, потому что слова исказили бы смысл. Когда он понял, что я все-таки ничего не скажу, он закинул руки за голову и начал первый:
— Знаешь, Вождь, я тут, глядя на тебя, вспомнил, как работал в долине Уилламет, собирал бобы под Юджином. Я чувствовал себя на седьмом небе от счастья, когда попал туда на работу. Дело было в начале тридцатых, и мало кому из пацанов удавалось получить работу. Я же доказал бобовому начальнику, что могу собирать бобы не хуже взрослых, так же быстро и чисто. Так или иначе, я был единственным пацаном на поле. Вокруг только взрослые. Раз или два я попытался заговорить с ними, но они даже слушать, меня не хотели — ползает тут какой-то тощий рыжий молокосос. В общем, я затих. Разозлился на них за то, что не замечают меня, ужасно и молчал целых четыре недели, пока собирали бобы; работал рядом потиху и слушал, как они обмывают косточки то одному, то другому. Если кто на работу не выйдет, сплетничают о нем весь день. И я за четыре недели даже не пискнул. Эти старые пни даже забыли, что я вообще могу говорить. А я выжидал. Потом, в последний день, меня прорвало, и я им рассказал, какие они козлы. Каждому выложил, как в его отсутствие лучшие друзья поливали его грязью. Они меня слушали тогда — ооо! Начали выяснять отношения — перегрызлись как собаки. А меня лишили причитавшейся премии (набавляли четверть цента за каждый фунт бобов при стопроцентной явке на работу), потому что в городе у меня была плохая репутация, да и бобовый начальник считал, что весь сыр-бор из-за меня, хотя доказать ничего не мог. Я и ему высказал кое-что. Мои речи тогда обошлись мне долларов в двадцать. Но стоило того.
Он захихикал в подушку при этих воспоминаниях, потом повернул голову и посмотрел на меня.
— Интересно, Вождь, ты тоже ждешь своего дня?
— Нет, — ответил я. — Я бы не смог.
— Не смог бы все выложить? Это проще, чем ты думаешь.
— Ты… намного больше, сильнее меня, — промямлил я.
— Как это? Я тебя не понял, Вождь.
В горле у меня пересохло, и я сглотнул.
— Ты больше и сильнее меня. Ты можешь это сделать.
— Я? Ты шутишь? Боже, глянь на себя: да ты на голову выше любого в отделении. Ты здесь кого угодно за пояс заткнешь, это точно!
— Нет. Я слишком маленький. Когда-то я был большой, а теперь нет. Ты в два раза больше.
— Эй, парень, ты сошел с ума. Я когда пришел сюда, сразу тебя увидел — сидишь такой здоровый в кресле, как гора. Ты знаешь, я много где побывал: на Кламате, и в Техасе, и в Оклахоме, и под Галлапом, и, клянусь, ты самый большой индеец, каких я только видел.
— Я из района ущелий Колумбии, — сказал я, а он ждал, когда я продолжу. — Мой папа был вождь, его имя Ти А Миллатуна. Это значит Самая Высокая Сосна На Горе, но мы жили не на горе. Когда я был ребенком, он был действительно большой. Мать стала в два раза больше его.
— Да, у тебя мамаша, должно быть, настоящий слон. И какая она?
— О-о… большая-большая.
— Я спрашиваю, сколько в ней футов и дюймов?
— Футов и дюймов? Как-то на празднике один посмотрел на нее и сказал: пять футов девять дюймов, а вес сто тридцать фунтов, но это потому, что он видел ее только мельком. А она становилась все больше и больше.
— Ну да! И насколько больше?
— Больше, чем мы с папой вместе.
— Так ни с того ни с сего начала расти? Что-то новенькое, никогда не слышал про такое среди индианок.
— Она не была индианкой. Она городская, из Даллза.
— А фамилия ее как? Бромден? Ага, понимаю, подожди минуту. — Задумывается, потом говорит: — А когда городская выходит замуж за индейца, она выходит замуж за кого-то ниже себя, так? Ага, я, кажется, понял.
— Нет. Он стал маленьким не только из-за нее. Все на него давили, потому что он был большой, никому не уступал и делал все так, как считал нужным. Они давили на него, как сейчас давят на тебя.
— Они — это кто? — спросил он тихо, внезапно сделавшись серьезным.
— Комбинат. Много лет он давил на папу. Папа был большой и долго боролся с ними. Они хотели, чтобы мы жили в инспектируемых домах. Хотели забрать водопад. Они даже проникли в племя и давили на него изнутри. В городе его избивали в переулках, а один раз обрезали волосы. О-о, Комбинат очень большой. Папа боролся с ними, пока мать не сделала его слишком маленьким, тогда он перестал бороться и сдался.
Макмерфи долго молчал. Потом приподнялся на локте, еще раз посмотрел на меня и спросил, почему папу избивали в переулках. Я сказал, что они хотели показать ему, что будет, если он не подпишет документы, по которым все переходит к правительству.
— И что он должен был отдать правительству?
— Все. Племя, деревню, водопад…
— Теперь я вспомнил, ты имеешь в виду водопад, где индейцы били острогой лосося, еще давно. Да-а. Но, насколько я помню, племени выплатили огромные деньги.
— Так они сказали и ему. А он спросил: «Сколько можно заплатить человеку за то, что он живет? И сколько можно заплатить человеку за то, что он — это он?» Они не поняли. И племя не поняло. Они стояли перед нашей дверью, у всех на руках были чеки, и спрашивали, что теперь делать. Все просили, чтобы он вложил их деньги куда-нибудь или сказал, куда идти, или купил ферму. Но он уже был маленький. И пьяный. Комбинат победил его. Они любого победят. И тебя тоже. Разве они допустят, чтобы где-то разгуливал такой большой, как папа, если это не один из них? Ты понимаешь?
— Да-а, кажется, понимаю.
— Вот почему тебе не следовало разбивать это окно. Теперь они знают, что ты большой, и вынуждены объездить тебя.
— Как объезжают мустанга, а?
— Нет-нет, послушай. Они объезжают по-другому. Обрабатывают так, что нельзя бороться! Вставляют всякие штуки! Внутрь. Начинают сразу, когда видят, что ты становишься большим, тогда принимаются за работу: вживляют в тебя свою грязную технику, пока ты еще маленький, и так продолжают, продолжают, и вот ты готов!
— Спокойно, приятель, ш-ш-ш.
— А если сопротивляешься, то заставят…
— Не горячись, Вождь. Остынь, тебя услышали.
Он лег и затих. Постель моя стала горячей. Заскрипели резиновые подошвы — вошел черный с фонариком проверить, что за шум. Мы лежали, не шелохнувшись, пока он не ушел.
— В конце концов он спился, — прошептал я. Я уже не мог остановиться, мне нужно было рассказать все. — Последний раз я его видел мертвецки пьяным в кедровнике, и, когда он подносил бутылку ко рту, казалось, что это не он тянет из нее, а она вытягивает из него последние силы: он так высох, сморщился и пожелтел, что даже собаки его не узнавали, и мы вынуждены были вывезти его из кедровника на пикапе в Портленд, умирать. Я не хочу сказать, что они его убили. Они сделали с ним что-то другое.
Я вдруг страшно захотел спать. Не было сил говорить. Еще раз подумал о том, что наговорил, и мне показалось, что совсем не это хотелось сказать.
— Я говорю не то, да?
— Да-а, Вождь, — повернулся он на кровати, — черт знает что такое.
— Я хотел сказать о другом. Я просто не могу словами выразить. Это не имеет смысла.
— Я не сказал, что в этом нет смысла, Вождь. Я только сказал, что это черт знает что такое.
После этого он опять надолго замолчал, я уже решил, что он уснул. Жаль, я не пожелал ему спокойной ночи. Я глянул на него, но он отвернулся от меня. Рука его лежала поверх простыни, и я видел на ней наколки из тузов и восьмерок. Она большая, подумал я, мои руки были такими же большими, когда я играл в футбол.
Хотелось протянуть руку и коснуться татуировки, проверить, жив ли он. Что-то он лежит ужасно тихо, говорю себе, нужно коснуться его и проверить, не умер ли он…
Ложь. Я знаю, что он жив. Не для этого я хочу коснуться его.
Хочу коснуться его, потому что он человек.
Тоже ложь. Здесь есть и другие люди. Мог бы хотеть коснуться их.
Хочу коснуться его, потому что я… гомосек!
Неправда. Просто один страх прячется за другим. Если бы я был одним из этих, то хотел бы от него другого. Я хочу дотронуться до него потому, что он — это он.
И только я хотел протянуть руку, как он говорит: «Слушай, Вождь, — и поворачивается в постели в мою сторону вместе с одеялом. — Вождь, слушай, почему бы тебе не поехать вместе с нами завтра на рыбалку?»
Я не отвечаю.
— Ну, что скажешь? По моим расчетам, мероприятие будет — закачаешься. Знаешь, какие тетки приедут нас забирать? Они мне и не тетки вовсе, просто девочки, работают танцовщицами, я с ними познакомился в Портленде. Так что скажешь?
В конце концов пришлось сознаться, что я один из нуждающихся.
— Кто?
— На мели, понимаешь?
— A-а, — сказал он. — Да-а, я об этом не подумал.
Снова он минуту молчал, почесывая пальцем шрам на носу. Палец остановился. Он приподнялся на локте и посмотрел на меня.
— Вождь, — произнес он медленно, смерив меня взглядом. — Вот когда ты был нормальных размеров, когда в тебе были твои шесть футов семь или восемь дюймов и вес двести восемьдесят фунтов, ты мог, скажем, поднять что-нибудь размером с пульт управления в ванной?
Я прикинул в уме: пульт, вероятно, весит не больше тех бочек с маслом, которые мне пришлось тягать в армии, — и сказал ему, что когда-то, по всей видимости, мог.
— А если бы ты снова стал таким же большим, смог бы еще поднять его?
Я ответил, что, вероятно, да.
— К черту вероятно. Я хочу знать, сможешь ли ты поднять его, если мне удастся сделать тебя таким же большим, как раньше? Если обещаешь, то не только пройдешь мой специальный курс атлетизма за так, но и получишь десятидолларовую поездку на рыбалку — бесплатно! — Он облизнул губы и откинулся на подушку. — И мне дашь хорошие шансы, это уж точно.
Он лежал и посмеивался над какой-то своей мыслью. Когда я спросил, как это он собирается сделать меня снова большим, он не дал мне договорить и приложил палец к губам.
— Такой секрет не выдают. Я же не сказал, что собираюсь рассказать как? Знаешь, накачать человека опять до нормальных размеров — это секрет, которым нельзя делиться: может попасть в руки врага. Да и ты вряд ли заметишь, что это уже происходит. Но даю тебе слово, будешь следовать моей программе тренировок, много чего добьешься.
Ноги его мелькнули в воздухе, он сел на край кровати и поставил руки на колени. Тусклый свет шел через его плечо из поста и освещал сверкнувшие в темноте зубы и один горящий глаз, которым он глядел на меня. Его бойкий голос аукционщика негромко разносился по палате.
— Представляешь, Большой Вождь Бромден чешет по бульвару. Мужчины, женщины, дети смотрят на него, задрав головы: ну и ну, что за великан меряет улицу шагами по десять футов и голову наклоняет под телефонными проводами? Топает по городу, останавливается только ради девушек, а вы, остальные телки, даже не становитесь в очередь, разве что если у вас титьки как дыни и красивые, сильные, белые ноги, такие длинные, чтобы можно было обхватить его мощное тело и сцепить их на спине, да если из вас брызжет теплый сок, сладкий, как масло с медом…
Он все говорил и говорил в темноте, все раскручивал свой рассказ, как все мужчины будут бояться, а все девушки вздыхать обо мне. Потом сказал, что прямо сию минуту идет вписывать меня в свою рыбацкую команду. Он встал, снял полотенце с тумбочки, обмотал его вокруг бедер, надел кепку и остановился рядом с моей кроватью.
— Ого, парень, слушай, что я тебе скажу. Женщины сами будут тебя просить и ставить подножку, чтобы уложить на пол.
Неожиданно он вытянул руку, одним движением развязал на мне простыню и сбросил одеяло, оставив меня голым.
— Смотри-ка, Вождь. Хо! Что я говорил? Ты уже вырос на полфута.
Смеясь, вдоль ряда кроватей он направился в коридор.
* * *Надо же, две шлюхи едут из Портленда, чтобы взять нас на рыбалку в море на катере! Трудно было улежать в постели до шести тридцати, когда зажигают свет.
Я первым вышел из спальни, чтобы глянуть на список, который все висел на доске объявлений рядом с дежурным постом, и проверить, действительно ли есть там моя фамилия. Большими буквами вверху было выведено: ЗАПИСЬ НА РЫБАЛКУ В ОТКРЫТОМ МОРЕ, потом стояла подпись Макмерфи. Сразу за ним первым номером шел Билли Биббит, третьим записался Хардинг, четвертым — Фредриксон, и так до номера десять, где никто еще не записался. Моя фамилия там была последней, напротив девятки.
Я и в самом деле еду на рыбацком катере вместе с двумя шлюхами!? Чтобы поверить в такое, я повторял это про себя снова и снова.
Трое черных протиснулись, встали впереди меня и начали читать список, водя по нему серыми пальцами; наткнулись на мою фамилию и обернулись с ухмылками: