— А Колька от цирроза помер. — Васин вспомнил мужа Тамары Яковлевны.
— Повешался он, — уточнил Грек.
— Это у Клавки повешался, а Колька — от цирроза! — стукнул татуированным кулаком по бревну Васин. — Не обижай Николая.
Грек пожал плечами и снова встал. Мы с Васиным приготовились услышать опять что-нибудь религиозное. Однако у Грека произошел сбой программы — он широко развел руки и грянул на все товарищество: «О-огней так мно-ого зо-олоты-ых…»
— Смолкни! — рявкнул Васин. — Покойник в доме!
Но Вова Грек не внял:
— «…А я люблю-ю же-ена-атого-о!..»
Я попытался зажать ему рот ладонью. Он противостоял.
— Дай ему по рогам! — посоветовал Васин.
По рогам Греку я, конечно, не дал. По рогам дал он мне, неверно поняв соседа. Потом порвал на мне рубаху, и мы рухнули в крапиву. Он лягал меня, я просил у Васина помощи, усмирительной, но не болезненной для Грека. Однако теперь мою просьбу неверно понял Васин. Когда Грек поднялся, Васин врубил ему, но не по рогам, а по зубам. Новым, белым, свежевставленным. Грек снова пал в крапиву. И уже не вставал.
— Помянули… — пробормотал я, отряхиваясь, — по-русски…
— Несклеписто получилось… — Васин задумчиво разглядывал свой кулак. — У нас тренер по боксу был… однорукий… Леонид Щербаков.
Но Вова Грек вдруг шустро встал раком, выждал равновесие, поднялся в полный рост, проверил зубы. Васин налил посошок, мы выпили, я подхватил Грека и повел домой. В саду Тамары Яковлевны похрюкивала осиротевшая, не загнанная в сарай Клава.
Навстречу нам в ночном мраке, пародируя мою походку, брел Серега, про которого тоже, видимо, забыли. Он заступил нам дорогу, развел руки вялым недоделанным крестом и сказал одутловатым голосом:
— Ня-ня?..
И заплакал, как человек.
Почему я живу в деревне
В августе 91-го меня разбудил по телефону медный голос Владимира Осиповича Богомолова (который «В августе 44-го»): «Сережа, в стране переворот…» Я обмер, было от чего. Совсем недавно министр обороны СССР маршал Язов на очень высоком толковище назвал мой «Стройбат» «ножом в спину Советской Армии». Мне очень четко пригрезился футбольный стадион, как в Чили, заполненный неугодными.
Позвонила соседка узнать, можно ли во время чрезвычайного положения говорить по телефону? Отсоветовал. И поплелся на дачу оповестить родню.
По Минскому шоссе в город вползала бронетанковая гадина, сгоняя на обочину встречных. Жалом змеюка подбиралась уже к Москве, а хвост колотился аж под Кубинкой.
На даче матушка буднично составила список: соль, спички, мыло… Сосед-пенсионер накатил мне в успокоение рюмайку, задумчиво выдернул разбухшего клеща из общедоступной приблуды Мурки и не без удовольствия подытожил: «П… ц тебе, Сереженька».
Жизнь, по всей видимости, обрывалась.
Но не оборвалась. Облажалось руководство, слава тебе, господи, и на этот раз. О чем и сообщил Александр Кабаков 21 августа на Пушкинской площади городу и миру через репродукторы, выставленные в окна «Московских новостей»: «Хунта низложена! Сволочь бежит!..»
На следующий день русский ПЕН-центр нарядил меня отбить от пустого уже постамента памятника Дзержинскому кусочек гранита на вечную память. Какой-то мрачный дядя попытался оттащить меня за ногу от вандализма. Лягнул я дядю копытом, гранит добыл.
Позднее припомнилось: 19 августа генеральный директор русского ПЕН-центра Вова С. прибыл на службу очень уж торжественный: черный костюм, галстук…
Заинтересовались мы тогда с товарищем моим Наумом Нимом праздничной возбужденностью Вовы в критические дни. И при сухой разборке выяснилось документально, что патрон-то наш работает еще в одной конторе. В Лубянской. Напоминаю: ПЕН-клуб — международная писательская организация, сугубо правозащитная.
На собрании русского ПЕН-центра коллеги нас с Наумом не поддержали, упрекая «охотой на ведьм». Но международный скандал был на мази — и во избежание его Вова С. убыл из ПЕНа. В связи с финансовыми нарушениями, но отнюдь не в связи с интимными связями. Помню, на посошок его даже премировали окладом жалованья.
Стало скучно. И я утянулся из Москвы на дачу. Оказалось — на ПМЖ.
В родном садовом товариществе «Сокол» оценили мою грамотность, назначив начальником помойки, а также доверили ровнять подъездные пути. Я старался. Но соседний председатель, отставной прапор Вова Заяц, остался недоволен моим служебным рвением, обвинив в краже общественного гравия. Ворую, мол, по ночам, для чего приобрел особую бесшумную тачку на дутых шинах. Недружественные садовые товарищи призвали меня к ответу. Снова началась сухая разборка. Выяснилось, что гравий вроде я не крал, а вот сам Вова втихаря рэкетирует пенсионеров, то бишь отрезает неугодных от привычного водоснабжения, понуждая, под угрозой засухи, подключаться задорого к его персональной незаконно сооруженной артезианской скважине. Но отключил Заяц по недомыслию совсем убогих: ветеранов, инвалидов и даже моего соседа — сверстника Серегу с болезнью Дауна и соответственно — с калонедержанием.
С Наумом Нимом.
Что-то я заврался вконец: все плохо, все не по мне… Все, да не все. А тюрьма в двадцати верстах от меня! Можайская воспитательная колония, где четвертый год опекаю молодых бандюганов в надежде на их исправление (а может, на свое).
Когда я заявился в колонию, полковник Шатохин принял меня с распростертыми объятиями. Моя первоначальная идея с литературным кружком, разумеется, быстро зачахла, хотя пацаны и по сей день таскают мне стихи. Как правило, жалостливые: про маму, свободу, любимую девушку… Стал я с ребятами просто общаться на вольные темы: про жизнь, про Бога, Чечню, политику… Конечно, при сопровождающем не очень-то поговоришь, но поскольку я в колонии порой с утра до вечера, то пасти меня беспрестанно накладно и скучно. Пасусь индивидуально. Конечно, такой нестрогий режим для меня — самое то, а начальнику риск. Но я сразу его предупредил, что сор из избы понесу, не без того, но и добра в хату притащу с лихвой. Терпел полковник, сам не обижался и в обиду не давал, мечталось Борису Анатольевичу сделать тюрьму современной, как в Норвегии, куда он недавно ездил набираться опыту.
У нас даже двое ребят в институт заочный на сессии в Москву ездили. А как-то я вконец раздухарился — написал письмо Березовскому в Лондон, просил клуб помочь отремонтировать. Шатохин тогда еще лысину задумчиво почесал: «А не посадят нас с вами, Сергей Евгеньевич?» Не должны, говорю, благотворительность экстерриториальна. А потом, какая разница: вы и так в тюрьме сидите, к тому же бессрочно. Березовский, правда, не ответил. Впрочем, не он один. Возил я в тюрьму ровно пять богатеев, не олигархов, но вполне достаточных и которых знаю давно. Приезжали, смотрели, головами сочувственно кивали, обещали и… Без «и». Голяк.
Но все-таки мир не без добрых людей. «Открытая Россия» открыла компьютерный класс; Людмила Улицкая отремонтировала и оснастила психлабораторию; товарищ мой Гриша Каковкин подарил двадцать костюмов и столько же пар обуви — пацанам победнее на освобождение, и т. д.
Такое вот завел я себе хобби. Казалось бы, одни траты, а где навар? Но, во-первых, благотворить приятно, во-вторых, с отечеством знакомлюсь поближе. Из Москвы оно просматривается туманно.
А недавно полковника Шатохина выгнали. Ибо — Гуманист. Такое вот у него погоняло в УИНе. Подозрительным показалось начальству, что пацаны все чаще и чаще «на Можайку» стали проситься для отбытия наказания. Следом ушел его зам по воспитательной работе, за ним капитан Ирина, психолог, на которую ребята буквально молились…